Русский капкан

46

Командование Северного фронта через парламентера обратилось к командованию Антанты с предложением:

«В связи с тем, что находящиеся у нас в плену ваши солдаты голодают, а продовольственные запасы рассчитаны только на действующую Красную Армию, руководствуясь гуманными соображениями, предлагаем вашему командованию передавать пленным продукты питания из расчета: один пленный – одна порция. В дальнейшем количество пленных будет возрастать, значит, и число порций увеличится. О наличии пленных сообщим через парламентера».

Парламентер, племянник британского дипломата Джорджа Тили, был отправлен через линию фронта неделю спустя после его пленения. В плену он питался, как и все остальные пленные американцы и англичане. Через конвоиров он передал протест, отказался от ячменного супа, которым кормили пленных. Потребовал коменданта лагеря.

В лагерь комендант прибыл с переводчиком. Из слов переводчика комендант, матрос-балтиец, понял, что пленный англичанин не простой, а знатный аристократ. В британской армии, оказывается, служили и дети так называемых «пэров». И обращались они друг к другу по-своему, как в русской армии до недавнего времени – «Ваше благородие» или «Ваше превосходительство».

Комендант прежде чем отправиться к пленному британцу, отказавшемуся есть ячменный суп, побывал у Ветошкина, спросил:

– Товарищ начальник штаба, чем будем кормить британцев?

– Чем кормят всех пленных, – ответил Ветошкин. – А в чем дело?

– В бою под Плесецкой перешел на нашу сторону сержант британской армии некий Тили. Он жалуется, что его плохо кормят. Ему не подходит ячменный суп.

– Принесите. Врач снимет пробу.

– Не могу принести. Конвоир от его порции не отказался.

– Ну и как?

– Съел за милую душу.

– Вчера и нам с командармом на завтрак подавали ячменную кашу. По нынешним временам нормальный продукт. Объясните этому сержанту.

– Нас он не поймет. Он, по словам переводчика, аристократ. Грамотный больно.

– Вот и хорошо. Мы его пошлем к генералу Айронсайду парламентером. Наши товарищи подготовят обращение. Это непорядок, что британские аристократы голодают. Как сообщают лазутчики, в Архангельске забиты склады с продовольствием. Пусть поделятся. Мы будем подходить к городу, они же все добро сбросят в реку.

Сержант согласился быть парламентером. Пообещал вернуться в штаб Шестой Красной армии с ответом командующего экспедиционными войсками.

Парламентеру указали окно для перехода линии фронта, назначили день и час прибытия. Его ждали несколько суток, но он так не вернулся, и ответа не последовало.

Согласно воспоминаниям ветеранов борьбы за Советский Север, на положительный ответ мало кто надеялся.

Командарм, приняв к сведению сообщение начальника штаба, без доверия отнесся к затее с обращением к интервентам. Только сказал:

– Вряд ли помогут…

Начальника штаба упрекали:

– Нашли к кому обращаться за помощью…

Грустная история, но она имела место как попытка лишний раз убедиться, что в Россию приходили разорять и грабить, но никак не делиться даже сухарем со своими попавшими в плен сослуживцами.

После каждого боя количество пленных увеличивалось. Солдаты Белой армии, добровольно сдавшиеся в плен, стремились быстрее попасть домой. Многие из них были жителями приморских городов и селений Архангельской губернии, потомственные рыбаки и охотники.

Подросшая молодежь, большей частью сыновья и внуки ссыльных, дети и внуки северянок составляли основной контингент отдаленных гарнизонов Белой армии.

При подходе Красной армии эти гарнизоны оказывали слабое сопротивление, а то и вовсе не сопротивлялись. В петициях солдаты предлагали лояльным офицерам и прапорщикам идти на переговоры с красными. Но далеко не всегда все так получалось. Обычно в этот процесс вмешивались интервенты. Каким-то образом они узнавали, какой гарнизон Белой армии готовится сложить оружие без боя (у американцев и англичан разведка работала активно), командование экспедиционного корпуса направляло туда эскадрилью бомбардировщиков, на казармы падали бомбы и следом – листовки якобы от имени Красной армии: «Мы вас, белогвардейцев, будем уничтожать до последнего солдата».

Тогда в гарнизоне начиналось возбуждение (подавали голос выжидавшие офицеры), кто-то пускал слух, дескать, надо сопротивляться, скоро подойдут союзники, у них сила, не сравнимая с силой Красной армией.

Во всех гарнизонах усердствовала белогвардейская контрразведка. И хотя это были такие же русские люди, как и многие офицеры армии, но положение их было разное. У русских контрразведчиков были высокие должностные оклады – их приравняли к офицерам экспедиционных войск, даже качество обмундирования было другое. На праздники им, как и офицерам экспедиционных войск, выдавали гаванские сигары, но вместо виски, поили русской водкой.

Разное материальное положение офицеров русской армии диктовало разное отношение к службе. В Белой армии за глаза контрразведчиков называли не иначе, как церберами – цепными псами, преданными старой власти.

Отчасти это объяснялось тем, что существовала договоренность между союзниками: русскую разведку и контрразведку содержать на деньги американского экспедиционного корпуса. Под договором стояла подпись генерал-лейтенанта Миллера.

В 1938 году на Лубянке удалось выбить из генерала признание, что такой договор он подписывал, но союзникам никаких сведений не передавал, так как в этом не было надобности. В штабе Северного фронта работали военспецы, некоторые из них сотрудничали с разведкой Антанты. О работе союзников в штабе Северного фронта генерал Миллер узнавал из донесений русских разведчиков, которые подчинялись непосредственно ему. Так по крайней мере он признался на Лубянке.

Но как бы там ни было, наступление Красной армии продолжалось. По-прежнему стремительно ломала оборону противника Шестая армия генерала Самойло.

Сквозь дымы боев уже просматривалась победа. В лучшую сторону менялось настроение в войсках. Тут сказывалась и агитационная работа. Хорошо помогали пленные, особенно итальянцы. Они размещались в бараке лесопильного завода, где до войны проживали с семьями наемные рабочие. В столовой итальянцы устраивали музыкальные вечера. На своем певучем языке они рассказывали красноармейцам о страстной любви и теплом лазурном море.

Красноармейцы, оказывается, их понимали, но в своем воображении видели не изящных сеньорит, а горячих Татьян и Марусек, и не морские волны, а плеса прудов и речек, в которых отражалось высокое русское небо.

В песнях пленные итальянцы пели о доме, уже старались не помнить, что сюда их привела жажда наживы.