С Антарктидой — только на "Вы": Записки летчика Полярной авиации

Ледовая разведка

Когда подошли к Татарскому проливу — нам нужно было сделать так называемые «разрезы» между Приморьем и Сахалином, — над водой, надо льдом стоял туман. Очень мощный, плотный, казалось, винты двигателей с трудом наматывают его на себя. Баранов прижал машину пониже ко льдам и воде, метров на 25, чтобы гидрологи могли хоть что-то рассмотреть внизу. «Идем наощупь! — подумал я. — Сейчас в волну врежемся». Волны выпрыгивали из тумана одна за другой, и каждый их прыжок был похож на прыжок какого-то черного зверя с белой гривой, ведущего охоту за нашим Ил-14. Хотелось тут же «подорвать» машину вверх, уйти к солнцу, но Баранов мгновенно пресекал любую мою попытку взять штурвал на себя:

— Держи пониже...

Сам же он постоянно прикладывался к тубусу локатора, чтобы по его засветкам «привязываться» к берегам и нечаянно не врезаться в какую-нибудь скалу. От постоянного напряжения в течение нескольких часов начали ныть руки, ноги, все тело. Пальцы, изо всех сил сжимавшие штурвал, одеревенели, и когда я почувствовал, что они с трудом выполняют команды, которые дает мозг, вдруг услышал:

— Попей кофейку, Жень. Бортмеханик тебя уважит...

Мы выскочили на обширный участок моря, берега оказались вдали от нас, и Баранов взял управление на себя. Иванов принес кофе, но прошло несколько минут, прежде чем я смог взять чашку, не опасаясь, что она выскользнет из онемевших рук.

— И что, — спросил я Баранова, — так каждый раз?

— Нет, — он засмеялся — бывает и хуже.

Когда мы сели на Сахалине, в гостинице Баранов вдруг спросил:

— Не жалеешь, что со мной пошел?

— Нет, не жалею.

— Завтра все будет по-другому. Ты еще спасибо мне скажешь, что я тебя сюда вытащил.

Он оказался прав. Погода улучшилась, и Дальний Восток предстал перед нами во всей своей красе. Несколько месяцев мы работали над проливами, морями, островами, вулканами... Баранов учил меня не только летать в любых погодных условиях, при которых полеты разрешены, он дал мне то, что называют «школой жизни». Его советы, подсказки, помощь в каких-то незнакомых мне ситуациях не определены никакими руководящими или регламентирующими документами, действующими в гражданской авиации, но сколько раз я вспоминал его добрым словом. Они, случалось, не только помогали выбраться из тяжелых ситуаций, но, возможно, спасали и мне, и моему экипажу жизнь. А ведь они очень простые, эти уроки...

... Летим у Курильских островов. Подходим к вулкану Тятя. Величественный, какой-то парящий над миром конус, увенчанный белой короной снежников, над которым чуть заметно курится дым.

— Пойдешь по спирали вокруг Тяти к вершине. На дым не обращай внимания, — Баранов говорил о вулкане, как о хорошо знакомом товарище, — а вот к той тоненькой полосочке — видишь, она потемнее, чем синева неба вокруг, — не лезь. Там нас может шибануть очень чувствительно.

Набираю высоту, вычерчиваю невидимую гигантскую спираль, которая все сужается к вершине. К ней удобно «привязываться» гидрологам, которые с высоты могут хорошо рассмотреть ледовую обстановку в проливах. Баранов из пилотской кабины решил сфотографировать Тятю. Я просто упустил из виду указания командира и не заметил, как мы все же зацепили синенькую полосочку неба, что дорожкой тянулась от вершины в океан. И в ту же секунду наш Ил-14 швырнуло вниз с такой силой, будто кто-то чудовищным ударом решил расплющить нас и отправить в мир иной. Все, что было не привязано, оказалось под потолком кабины, командир — там же... Из неуправляемого падения удалось вырвать самолет только на высоте 250 — 300 метров, а «сыпались» мы с 2800... Ругал ли меня Баранов?

— Почтительнее надо быть с вулканами, Евгений, — сказал он после того, как свое мнение о моем наборе высоты высказали бортмеханик, штурман и радист. — Эти «печки» не любят, когда лезешь на рожон. А то, о чем я тебе предупреждал, — горная волна, для нее разломать Ил-14 так же просто, как коробку спичек...

Дальше шел рассказ о теплых массах воздуха над океаном, о резком выхолаживании воздушного потока, обтекающего конус вулкана, о том, что синяя полосочка — это знак опасности, которым гора предупреждает, куда не стоит лезть.

В рассказе Баранова не было ничего похожего на поучение, преподавание каких-то азов физики атмосферы. Просто он советовал, как нам говорить с ней на ее языке, не пренебрегая малейшими намеками на опасность, которые она подает. В этих советах звучало уважительное отношение к вулкану. Но я улавливал его, когда шла речь о тайфунах и штормах, о льдах, о грозах, туманах, звездах, магнитном склонении компаса, статическом электричестве, полярных сияниях, шаровой молнии — обо всем, что он определял словом Природа.

— Природа — это среда, в которой мы летаем, а значит, вторгаемся в нее, нарушая равновесие. От того, насколько уважительно мы к ней отнесемся, зависит, станут ли эти силы дружественны нам или враждебны...

Иногда его советы противоречили, казалось бы, очевидному. Сахалин. Подходим к мысу Анива. Вода внизу кипит — срывной ветер с берега бьет нам в лоб, раскачивая машину. Кажется волны вот-вот захлестнут остекление кабины, и руки помимо воли тянут штурвал на себя.

— Не смей! — Баранов выдает эту команду таким голосом, что хочется вжать голову в плечи. — Держи ее у воды.

Но однажды я не вписался в отведенные мне 25-30 метров и поднял машину чуть выше. Тут же последовало наказание — удар, снова удар под левое крыло, да такой, что мы с Барановым вдвоем еле успели «выхватить» машину у самой воды. Первым на это происшествие среагировал Коля Иванов. Он охнул и, отстегнув ремни, бросился на кухню, а когда вернулся, его лицо не предвещало ничего хорошего:

— Кравченко, — на фамилию Иванов переходил в очень редких случаях, — весь борщ — на потолке. Экипаж будешь кормить ты. Чем -не знаю. Ищи...

Отошли от берега, и Баранов сказал мне:

— Смотри, когда ты держишь машину на высоте 25-30 метров, под ней образуется воздушная подушка, которая не дает ей уйти вниз. Да, она подрагивает на воздушных ухабах, как трамвай на стыках рельс, но зато, как плотно «сидит» в набегающем потоке! Ниже не лезь, при разворотах можешь крылом зацепить лед или воду — размах-то крыльев у Ила 31 метр. А так — летай спокойно.

Я так и летал потом всю жизнь, когда надо было делать ледовую разведку на малых высотах. Летал спокойно.

* * *

Несколько месяцев мы работали на Дальнем Востоке. За это время я прошел в экипаже Баранова такую школу, что весь свой летный век пользовался ее знаниями. И если случалось потом попадать в переделки, и выходил из них целым и невредимым, то в большой степени это объяснялось одним — у меня были хорошие Учителя, и в числе лучших — Иван Гаврилович Баранов.

Вообще, ледовая разведка — один из самых сложных и привлекательных для летчика видов работы, которая требует особых знаний и навыков. На стратегической разведке нет только хорошей или только плохой погоды, потому что полет охватывает большие районы и расстояния. Достаточно сказать, что прямые галсы бывают по 500 — 700 километров. Эта разведка несколько утомительна однообразием льда и воды, но позволяет практически в каждом полете увидеть скопление нерпы, сегодняшнюю редкость — белых медведей в естественных природных условиях, а не в зоопарке, и понаблюдать за поведением животных, что вносит в полет некоторое разнообразие.

Тактическая разведка более живая работа для летчика, поскольку предполагает выполнение коротких галсов с привязкой к побережью материка и островам. Она охватывает небольшие площади и ведется, в основном, вдоль Северного морского пути в интересах мореплавателей.

И уж, конечно, «веселая» работа нам выпадала при проводке морских судов: одиночного корабля или каравана. Здесь уже сложность и значимость работы всех членов экипажа возрастает «в разы», но многократно — роль бортрадиста, потому что он держит единственную ниточку, которая связывает нас с Большой землей. Постоянно идет сбор информации о погоде и состоянии аэродромов практически по всему арктическому бассейну, включая острова, полярные и дрейфующие станции, морские суда и сообщения о местонахождении воздушного судна, его состоянии, погоде в районе работ. Поэтому на ледовую разведку отбирают самых лучших бортрадистов. Мне приходилось летать с такими мастерами радиодела, как Фома Ефремович Симанович и Георгий Алексеевич Миньков. Да-да, братом того самого Бориса Алексеевича Минькова. Георгий до перехода на летную работу зимовал на многих полярных арктических станциях: в бухте Тихой на Земле Франца-Иосифа, на острове Врангеля, в Валькаркае, Ванкареме на Чукотке. Работал в «Мирном» в Антарктиде в первую Советскую антарктическую экспедицию. Во второй АЭ командиром корабля работал его старший брат Борис. Братья встретились в Антарктиде, хотя на Большой земле, в Союзе, им встретиться не удавалось. И вот теперь летная судьба меня свела с младшим братом.

От мастерства бортрадистов на ледовой разведке во многом зависел микроклимат в экипаже. Такие мастера, как Симанович и Миньков, уже через час после взлета обеспечивали нас сводками погоды от берегов Балтики до самой восточной точки Чукотки, и даже в Москве и Ленинграде. Для них не существовало такого понятия, как «гухор», несмотря на несовершенство самолетной радиоаппаратуры того времени. Позднее, на отдельных самолетах стали устанавливать ФТАК, аппаратуру для передачи карт ледовой разведки с борта самолета на ледокол. И с этим они справлялись блестяще. До сих пор удивляюсь, как они успевали выполнять такой объем работы. Многие высококлассные бортрадисты начали изготавливали телеграфные ключи собственного изобретения, что позволяло им увеличить скорость передачи телеграфных знаков в полтора-два раза, доводя ее скорость до 200 — 250 «ударов» в минуту. Что собой представлял такой ключ? Кусок ножовочного полотна по металлу, который при работе вибрировал, за что получил у летчиков прозвище «пила». Были и другие конструкции.

Полет завершался сбросом вымпела с картой ледовой обстановки, подготовленной группой гидрологов, на флагман каравана или отдельное судно. На тактической разведке и на проводке судов в состав экипажа, как правило, включался капитан-наставник, который по микрофону давал рекомендации по проходу судов во льдах. Иногда их консультировал старший гидролог.

Вымпел — это небольшая алюминиевая трубка, закрытая пробками, в которую вкладывается карта. Чтобы вымпел не потерялся при сбросе, к нему тонкой бечевкой длиной метров пять привязывается деревянный поплавок красного цвета. Вымпел должен попасть на корабль, а если он все же падал в море рядом с бортом, что бывало крайне редко, то моряки подцепляли его багром или «кошкой». Вершиной мастерства экипажа самолета считалось «положить» вымпел на капитанский мостик. Это напряженный момент и впечатляющее зрелище. Я неоднократно наблюдал с палубы морского судна за работой моих товарищей. Самолет выводится на прямую, снижается до высоты борта, ниже мачт, уменьшается скорость полета... И вот металлическая птица несется прямо на судно. В какой-то неуловимый момент мощность двигателей увеличивается, самолет устремляется вверх и в это мгновение дается команда: «Сброс вымпела!» Самолет проносится над самыми мачтами судна.

Нужна мгновенная синхронная работа пилотов, бортмеханика и человека, сбрасывающего вымпел. Все действия оттачиваются до автоматизма, отрабатывается глазомер, точность движений, мгновенное исполнение команды командира экипажа. Хорошо, если выпадает тихая, ясная погода. А когда дует сильный ветер, висит низкая облачность, ограничивающая видимость?!

Такой стиль использовался в Полярной авиации и при сбросе грузов и почты на полярные станции. В конце 60-х и в 70-е годы, когда сняли с дежурства по большому и малому кольцу в западном секторе Арктики самолеты Ли-2 и Ан-2, эту работу возложили на ледовых разведчиков. Мне много раз приходилось выполнять различные сбросы, и все-таки два из них я считаю выполненными неудачно.

Первый — на остров Преображения. Его северный мыс, как нос большого корабля, высокой скалой резко выдается в море, летом он постоянно буквально забит морскими птицами. У подножия волна, ударяя в этот утес, кипит и взлетает искрящимися струями. К югу от мыса небольшой остров полого спускается, переходя в тундру. Постоянный сильный ветер с севера не позволял зайти со стороны этого мыса и снизиться до малой высоты. Сбросили почту метров со ста. Бумажные почтовые мешки не выдержали удара, лопнули, и почту разбросало ветром. Полярникам пришлось собирать ее по всему острову.

Второй неудачный сброс выдался при заходе на остров Уединения. Небольшой островок с маленькой полярной станцией прорезала узкая лощина. Смеркалось, погода была серенькой, поэтому для ориентира на склоне лощинки полярники разожгли костер. Мы прицелились — почта пошла за борт и угодила прямо в огонь. Хорошо, что полярники успели ее выхватить из костра и корреспонденция осталась цела. А ведь письма с Большой земли для полярников дороже хлеба, они — как второе дыхание, залог здорового микроклимата в коллективе.

... Возвращались в Москву на этой же машине вдоль побережья Тихого и Северного Ледовитого океанов. Прошли Охотск, Магадан, Берингов пролив, всю Арктику от восточного до западного сектора. Баранов оказался прав — эта работа навсегда захватила меня, я душой прирос к Арктике и ледовой разведке. Когда приземлились в Москве, выключили двигатели, командир снял наушники и повернулся ко мне:

— Ну, не жалеешь, что пошел со мной?

Я помолчал. Перед глазами все еще стояли места, где успел побывать за какие-то сто восемь дней. Иному человеку за всю жизнь не удается увидеть и малой доли того, что довелось мне в одной командировке. Улетал я в Арктику не новичком, но и не столь уж умудренным летчиком. А вернулся?

— Нет, не жалею, — сказал я.

— Может, уйдешь на транспортную работу?

— Теперь не смогу, даже если станут заставлять.

— Мне кажется, в Арктике бродит неизвестная науке бацилла, — улыбнулся Баранов. — Тот, кто ее подцепил, заболевает высокими широтами навсегда.

— Лекарство от нее есть?

— Нет, — Баранов рассмеялся, — эту болезнь лечат хирургическим вмешательством. Жди, когда спишут с летной работы. Но тебе это еще долго не грозит. А теперь — поехали домой...

Мы вывалились из Ил-14 в своем неуклюжем зимнем одеянии, — когда взлетали с Диксона, там начиналась пурга. В Москве же бушевал апрель, зеленым пушком покрывались березы и уже по-летнему сияло теплое солнце. Улетали же в январе 1967-го.

* * *

После двухнедельного отпуска снова стали собираться в Арктику, теперь — на стратегическую ледовую разведку. Баранов считался одним из лучших, «штучных» летчиков, в совершенстве владевших этим видом работ. В принципе, любой экипаж 254-го летного отряда мог выполнять и стратегическую, и тактическую ледовую разведку, разведку рек и проводку судов, но когда были варианты, предпочтение отдавалось конкретному экипажу для выполнения конкретной работы. Баранова предпочитали посылать на «стратегию».

Ее цель — составление ледовых прогнозов, по которым строились планы морской навигации того или иного года. Вели разведку по определенным маршрутам с западного сектора Арктики, с Земли Франца-Иосифа, со Шпицбергена и — до Берингова пролива. Гидрологи наносили на карты состояние ледовых полей, для чего мы делали галсы длиной 500, 700, 800 километров. Полеты длительные — по 10-12 часов, но мне они нравились. Возможно, потому, что рядом был Баранов, а не какой-нибудь другой командир.

Огибаем Шпицберген. Серенькое небо становится все темнее, волны выше, гребни круче и белее. Ил-14 начинает потряхивать. Вверх не уйдешь — обледенеет машина, вниз тоже нельзя — шторм.

— Сейчас, Женя, я тебе покажу, как рождается циклон, — в голосе Баранова какой-то азарт и ни тени усталости. — Горизонт видишь?

— Что-то он слишком близко к нам.

— То-то. Вцепись в штурвал покрепче. Сейчас войдем в зону, где трепанет так, что только держись.

Я покосился на командира и улыбнулся про себя: «Тоже мне синоптик-метеоролог». Но горизонт, на который показывал Баранов, вдруг стал приближаться, небо из темно-свинцового стало превращаться в белесо-светлую стену, словно перед нами взболтали молоко, а море... Море неожиданно вынырнуло из этого «молока» высоким горбом. «Что за черт!» — мелькнула мысль и пропала где-то в глубинах сознания.

— Держи! — успел крикнуть Баранов.

Нас резко тряхнуло, и будто кто-то выплюнул машину в другой мир, где тишина, покой, ясное чистое небо. Я оглянулся назад. Черная стена медленно удалялась от нас.

— Поздравляю вас с рождением циклона, — командир был явно доволен произведенным эффектом, словно это не Арктика, а он его автор, но тут же посерьезнел, — понял, как она может подловить? Гребень, над которым мы проскочили, — граница воронки, с ним будь осторожен...

Кажется, не было в том году ни одного полета, из которого я возвращался бы, не почерпнув для себя что-то новое. Теорию, что нам преподавали, Баранов умел просто, ясно, ненавязчиво довести до моего сознания на конкретных примерах. Недостатка в них не было. После стратегической мы занимались тактической ледовой разведкой, облетели в бреющем полете русла всех мало-мальски судоходных рек, в октябре провели суда Северным морским путем... Но сумел бы я сам, без подсказок Баранова, найти объяснения всему, с чем мы встретились в тех полетах? Смог бы извлечь из увиденного необходимые уроки? Не уверен.

Знаю лишь одно: когда мне предложили идти в Антарктиду и я пришел за советом к Баранову, он сказал: «Иди. Я за тебя теперь спокоен. Перед Костыревым и Миньковым мне стыдно не будет».

И вот, вернувшись из Антарктиды, став командиром корабля, я снова прошусь в экипаж Баранова вторым пилотом. Какая-то ирония судьбы или закономерность?

— Ты пока подожди меня здесь, а я к командиру отряда сам вначале зайду.

Дверь за ним закрылась. «Наверное, закономерность, — отвечаю на свой же вопрос. — Если смотреть правде в глаза, до Мазурука, Титлова, Малькова, Баранова и таких, как они, мне еще далеко. Но самолюбие может быть спокойно — в двадцать семь лет не многие в «Полярке» становились командиром Ил-14. Но чувствуешь ли ты сам себя готовым взять ответственность за экипаж, за тех, кто придет к тебе на борт? Летать-то надо в Арктике... Не чувствуешь? Ну, значит, правильно, что просишься к Баранову...»

Этот диалог между двумя моими собственными «я» как-то успокоил, снял последние сомнения. Дверь приоткрылась, Баранов приглашающе кивнул:

— Заходи. Скажи «спасибо». Разрешили...

Так я снова попал в экипаж Баранова. Мы отработали с ним в Арктике всю весну, он — в должности нештатного пилота-инструктора, я — командира корабля, но, по сути дела, взаимоотношения в экипаже остались теми же, что и при первой нашей совместной работе в начале 60-х годов.

В апреле вернулись в Москву. И совершенно неожиданно для меня Баранов решил уйти в отпуск, подлечить глаза.

— Ну, Евгений, больше мне тебя учить нечему, — сказал он, прощаясь. — Дальше работай сам. Экипаж я тебе оставлю...

— Иван Гаврилович, — взмолился я, — мы же еще не везде побывали. Я хотел с вами слетать...

— Сам, Женя, сам, — перебил он меня. — Ты уже все умеешь. Однако начальство решило отправить в отпуск весь экипаж, а не только Баранова, и я остался один. Через несколько дней меня вызвали в отряд. Работы было много, на стыковку потребовались люди, и тогда сформировали новый экипаж, самый молодой в отряде. Из полетавших в Арктике в него вошел штурман Валентин Леташов, бортмеханик — Анатолий Пыхтин, второй пилот — Юра Курков, радист — Николай Псюрниченко... В свои двадцать семь лет я оказался самым старым среди них, самым опытным.

И началась работа. Вначале на стыковке: Ил-18 подвозил пассажиров в аэропорты, где были ВПП с искусственным покрытием, способные принимать тяжелые машины. Там мы подбирали людей и грузы и развозили по небольшим аэропортам. Потом работа в высокоширотных экспедициях, ледовая разведка... Каждый полет неповторим, из каждого мы привозили какой-то опыт.

В Тикси я чудом не погиб, но мог получить такие повреждения, которые, как пишут врачи, «не совместимы с дальнейшим выполнением летной работы». Была весна, конец мая. Нам надо было выполнить грузовой рейс, но пошли разные неурядицы. К тому же, когда, наконец, загрузились, произошел сбой с заправкой топливом нашего Ила. Заправили только баки правого полукрыла (крыла). Бензозаправщик поехал за ним на базу, но свалился в кювет — у шофера с женой что-то произошло, он просил отпустить его домой, а ему не разрешили... Вот с расстройства он и не удержал тяжелую машину на скользкой от дождя дороге. Я собрал экипаж:

— Что делать будем?

— У «соседей» топливо просили?

— Не дают его «соседи», рассорились наши гражданские авиаторы с военными... У нас проблема в несимметричной заправке топливом баков в крыльях, поэтому машина на одно крыло будет крениться. И взлетать при такой заправке нельзя.

— А что если насосом «подравнять» топливо в них из фюзеляжного бака, — предложил бортмеханик Анатолий Пыхтин.

Сказано-сделано. К тому же операция эта нам была хорошо знакома. Штурман ушел готовить навигационный расчет полета, второй пилот и бортрадист ожидали на своих рабочих местах, бортмеханик на левом крыле приступил к контролю перекачки топлива, а я расположился у фюзеляжного бензобака. Одет я был слегка не «по форме», что разрешалось нам в Арктике, — на мне был берет, нейлоновый плащ, нейлоновая рубашка... Наконец Пыхтин закричал:

— Командир, все готово. Давайте шланги!

Я потянулся к шлангу, чтобы вытащить его из бака и передать через аварийный люк бортмеханику на крыло, но сделать этого не успел. Как только я протянул руку, проскочила искра — «сработало» статическое электричество, накопившееся в нейлоне плаща и частях самолета. Меня отбросила от бака яркая вспышка, ослепила, обожгла лицо, брови... Наощупь влетел в пилотскую кабину, автоматически захлопнув за собой тонкую алюминиевую дверь, успев крикнуть экипажу:

— Всем покинуть самолет!

Второй пилот, худенький, щуплый, эту команду выполнил мгновенно — распахнул форточку и, уцепившись за указатель обледенения, вылез в нее. Радист Борис Сырокваша, сын знаменитого полярного летчика Николая Лукьяновича Сырокваши, чуть помедлил, оценивая обстановку. В форточку он бы не пролез и потому, прикрыв голову меховой курткой, пригнувшись, бросился к открытой двери в пассажирской кабине. Я испытал странное облегчение, увидев, что остался один. Я не чувствовал страха, не думал о том, что машина в любую секунду может взорваться, что я могу сгореть вместе с ней... Только одна навязчивая мысль стучала молотом в мозгу: «Машина горит, и надо ее тушить. Но чем?!» Я слышал как ревет пламя, прижался спиной к двери, будто мог удержать огонь, рвущийся в пилотскую. «К огнетушителям в фюзеляже не пробраться... Здесь под руками тоже ничего нет...» Пока я лихорадочно просчитывал варианты, алюминиевая дверь прогорела, пламя ворвалось в кабину, начала плавиться обшивка, проводка. Я заметил это только тогда, когда расплавленная синтетическая обивка потекла за ворот на спину. Боли я не ощущал. Решение пришло неожиданно: я бросился к форточке, высунулся по пояс, увидел бортмеханика и закричал, протягивая к нему руки:

— Огнетушитель! Дай скорее огнетушитель!

Будто в замедленном кино я видел, как суетятся пожарные у своих красных машин, и удивленно отметил про себя: «Почему они не едут? Мы же горим!»

Я снова дернулся, протягивая к людям руки, и даже не почувствовал, что теряю равновесие и падаю вниз головой из кабины. Инстинктивно попытался уцепиться за гладкую обшивку самолета, но руки лишь беспомощно скользнули по ней. В следующее мгновение я уже летел вниз. Удар. Вскочил и почувствовал резкую боль в левой ноге. Глянул вверх и понял: каким-то чудом я зацепился ногами за край форточки, когда вываливался, меня перевернуло в воздухе, и я упал на левый бок. Это меня и спасло.

Кто-то подбежал ко мне, оттащил подальше от самолета. Машина горела внутри, это было видно по языкам пламени, которые бились в иллюминаторе, по черному дыму, текущему через раскрытые форточки пилотской. Я встал. Рядом со мной стоял Пыхтин.

— Толя, что же пожарные?! Им ехать двадцать метров! Пыхтин зло выругался:

— У них машины не заводятся. Да и ни пены, ни воды нет. В нашем огнетушителе тоже пены не оказалось...

Позже я узнал, что Пыхтин, услышав характерный хлопок, который дают вспыхнувшие пары бензина, спрыгнул с крыла и бросился в самолет. Сорвав с переборки огнетушитель, он попытался было гасить пламя, но баллон, издав противное змеиное шипение, выплюнул несколько сгустков пены и затих. Анатолию ничего не оставалось, как покинуть самолет, но сделал он это очень обдуманно: закрыл входную дверь и тем самым изолировал огонь от свежего воздуха. Конечно, пожар не прекратился, но на какое-то время стих, пока не прогорели дверь в пилотскую кабину и лист обшивки фюзеляжа. То, что мы захлопнули обе двери — я в пилотскую кабину, Пыхтин — во входную, сыграло свою роль в спасении самолета. Успели подъехать военные пожарные, которые находились километрах в пяти. Они сработали четко и профессионально. Машина каким-то чудом осталась цела, не взорвалась.

Мы осиротели за несколько минут. Я видел это по расстроенным лицам ребят, но утешить их ничем не мог. Надеялся лишь на то, что наша «кормилица» еще будет летать. Так оно и случилось. От искры вспыхнули пары бензина только в фюзеляжном баке, остатки топлива выплеснулись в пассажирскую кабину. Выгорела обшивка, а вместе с ней вся проводка, приборы, радиостанция. Ремонт потребовался серьезный, «восемьдесят восьмую» машину перегнали на завод. После него еще долго летала и все же потом погибла на Земле Франца-Иосифа. Но это уже другая история.

Был ли я виноват в том, что произошло? Комиссия по расследованию этого происшествия пришла к выводу: «Не виноват». Но всем, кто имеет доступ к горюче-смазочным материалам, работать в нейлоновой одежде запретили.

Я быстро восстановил здоровье, залечил ожоги и еще раз убедился, что в авиации мелочей не бывает, беда может случиться неожиданно в любой момент. Разряды статического электричества следует отнести к особо опасным явлениям в любой хозяйственной деятельности и, конечно, на всех видах транспорта. Особенно часто оно проявляется в Арктике и Антарктиде. К тому же на снежно-ледовых площадках Антарктиды невозможно сделать надежное заземление любой техники V в настоящее время. Нужно искать новое решение этой проблемы. Печальных случаев, связанных с разрядом статического электричества, великое множество.

Но даже такие происшествия не могли нас выбить из колеи надолго. Арктика заставляла работать, работать и работать.