Саладин

Глава шестая ЧЕЛОВЕК ПОГРАНИЧЬЯ

Что же собой представлял реальный Салах ад-Дин как личность; каким он был с родными и близкими; каковы были мотивы, двигавшие теми или иными его поступками?

Как часто бывает с историческими фигурами такого масштаба, в историографии сложились две полярные точки зрения по данному вопросу.

Первая, тон которой был задан еще Баха ад-Дином и верным паладином которой является Альбер Шамдор, рисует его как идеального правителя, образец богобоязненного мусульманина, справедливого, щедрого, мягкосердечного, замечательного сына и отца и т. д.

Вторая, истоки которой следует искать прежде всего в западной историографии, считает, что этот идеализированный образ «благородного султана» был тщательно создан его придворными летописцами, работавшими под непосредственным руководством, а порой и под прямую диктовку самого Салах ад-Дина. Причем все истории о его благородстве, добром сердце, образованности, щедрости и т. д. предназначались не только для потомков, но и для современников; они были своего рода сознательным пиаром, для создания его положительного имиджа. Реальный же Салах ад-Дин был, дескать, весьма кровожаден, жесток, патологически властолюбив, фанатичен, а если и в самом деле и совершал какие-то благородные поступки, то исключительно ради того же пиара и с учетом возможной будущей выгоды. Рисовки, фальши в нем было, дескать, куда больше, чем искренности. Кроме того, эти же историки ставят под сомнение его полководческий талант, напоминая, что все победы над крестоносцами он одержал лишь тогда, когда у него было огромное численное преимущество над противником, да и оно ему не всегда помогало.

В пользу такого взгляда на личность Салах ад-Дина они приводят немало доводов, которые, заметим, звучат порой весьма убедительно.

Но, думается, истина в данном случае находится даже не где-то посередине. Она заключается в том, что обе эти точки зрения в равной степени имеют право на существование. Салах ад-Дин был именно «человеком пограничья», и в его внутреннем мире постоянно вели между собой борьбу самые различные, порой противоположные друг другу начала, из которых была соткана его личность.

Он родился в той точке планеты, где встретились и стали выяснять между собой отношения Восток и Запад, и хотел он того или нет, но частое общение с европейцами не могло пройти для него бесследно. Он жил в эпоху, когда закладывались те самые геополитические, экономические и идеологические тенденции, которые определят развитие христианского и мусульманского мира на многие столетия, если не на тысячелетие вперед — и все противоречия его времени отпечатались в итоге в его характере и поступках.

Наконец, нельзя забывать о том, что в течение жизни Салах ад-Дин сильно менялся. Салах ад-Дин в 20, 40 и 50 лет — это три разных человека.

Как уже говорилось, в юности он был отнюдь не столь религиозен, как в зрелые годы. Юноша из многоязычного Дамаска, любящий стихи, вино и женщин, совсем не похож на Салах ад-Дина зрелых лет, который, по словам Баха ад-Дина, не только никогда не пропускал ни одной из пяти обязательных для каждого мусульманина молитв, но и регулярно совершал дополнительные намазы и т. п.

Его религиозность, начавшая усиливаться в те дни, когда он оказался при дворе Нур ад-Дина, особенно укрепилась в годы жизни в Каире, где он оказался под огромным влиянием большого числа исламских богословов, обретавшихся при его дворе. Больше того — он привечал каждого приезжавшего в Каир богослова, зазывал его к себе во дворец, с удовольствием с ним беседовал на религиозные и философские темы и затем щедро одаривал за открывшиеся ему новые истины Корана. О том, какое уважение он испытывал к тем, кто посвятил свою жизнь изучению Корана, свидетельствует рассказ Баха ад-Дина, как в 1188 году в походном лагере Салах ад-Дина посетил известный суфий, поведавший до того никогда не слышанный султаном хадис и выступивший перед ним с проповедью. Когда этот богослов уехал, не попрощавшись, а потому и не получив никакого подарка, Салах ад-Дин расстроился и велел догнать гостя с просьбой вернуться. Когда суфий вновь появился в лагере, султан задержал его на несколько дней и затем отослал «заваленного подарками — красивым халатом, достойным ездовым животным, великим множеством одежды для членов его семьи, учеников и соседей. Он также дал ему денег на расходы во время путешествия» (Ч. 1. Гл. 8. С. 63).

Но исламские богословы никогда не обрели бы такого влияния на Салах ад-Дина, если бы он сам не чувствовал огромной тяги к такого рода знаниям, не находил бы в постижении и трактовке Корана одно из высших духовных наслаждений. Со временем изучение Корана и хадисов, видимо, полностью заменило ему то удовольствие, которое он получал в юности от поэзии. Это был явно не напускной, а именно искренний интерес, о чем свидетельствуют не славословия Баха ад-Дина, а приводимые им эпизоды из жизни султана, которые он просто не мог придумать:

«Салах ад-Дин очень любил слушать, как читают Коран, и он любил слушать, как его с тажвидом[43] читает имам. Этот человек должен был досконально знать все, что связано с текстом Корана, и знать эту книгу наизусть. Когда правитель проводил ночь в алькове (своего шатра), он часто просил стражника прочитать ему два-три, а то и четыре джуза. Когда он был на публичных приемах (мажлисах), он просил осведомленных о его обычае людей прочитывать от одного до двадцати, а то и более аятов. Однажды, проходя мимо маленького мальчика, который сидел рядом с отцом и очень хорошо читал Коран, он отдал ему еду, которая была приготовлена для него самого. Он также подарил ему и его отцу часть урожая с некоего поля. Сердце у него было исполнено смирения и сострадания; слезы легко наворачивались ему на глаза. Когда он слушал чтение Корана, его сердце таяло, а по щекам обычно струились слезы. Он очень любил слушать, как читают хадисы, особенно шейхов с хорошими передатчиками хадиса от самого источника, и он прекрасно знал многие из хадисов. Если при дворе появлялся кто-то из ученых, он принимал таких посетителей лично и заставлял тех своих сыновей и мамлюков, которые находились при этом, слушать, как они читают хадисы. Он приказывал всем присутствующим в знак уважения выслушивать повествования сидя. Если кто-либо из ученых и знатоков хадисов был из тех, кто нечасто переступает порог султанов и не любит появляться в подобных местах, Салах ад-Дин лично отправлялся послушать их. Когда он был в Александрии, он часто навещал хафиза ал-Исфахани, от которого услышал множество хадисов. Он сам очень любил читать хадисы, поэтому часто приглашал меня в свои покои, и там, окруженный книгами хадисов, которые собрал, он начинал читать; и всякий раз, когда доходил до хадиса, содержащего назидательный фрагмент, он становился таким растроганным, что на глаза его наворачивались слезы» (Ч. 1. Гл. 1. С. 30). Хадисы звучали для Салах ад-Дина как самые прекрасные стихи и музыка. Они были столь важны для него, что он просил их читать ему даже перед боем, когда объезжал первые ряды своей выстроившейся напротив вражеской армии.

Баха ад-Дин также сообщает, что известные богословы (в том числе он сам) специально писали для Салах ад-Дина религиозные сочинения, посвященные законам ведения джихада и другим религиозным проблемам, которые он не только постоянно изучал сам, но и заставлял заучивать своих сыновей.

Эта увлеченность исламским вероучением, считают критики Салах ад-Дина, к концу жизни сделала его религиозным фанатиком, нетерпимым к любому инакомыслию, вступавшему в малейшее противоречие с догмами ортодоксального ислама, не говоря уже о сторонниках греческой философии и материалистах. В качестве доказательства этого они напоминают о том, что именно по прямому приказу уже лежащего на смертном ложе Салах ад-Дина в 1192 году был казнен великий философ-мистик Яхья ас-Сухраварди (1156–1192), посмевший пересмотреть традиционный исламский взгляд на природу Всевышнего, но никогда не отрекавшийся от ислама. И Сухраварди, считают они, был далеко не единственным.

Что ж, казнь ас-Сухраварди и других еретиков-философов действительно, с точки зрения современного, особенно европейского читателя, является черным пятном на биографии Салах ад-Дина. Но нельзя забывать и о том, что именно в его стремлении скрупулезно следовать всем догматам ислама во многом следует искать и истоки его гуманного отношения к пленным христианам, и рыцарского поведения на войне. Вспомним хотя бы несколько правил ведения джихада:

«Будь рассудителен и хорошо обращайся с пленниками.

Мародерство не более законно, чем мерзость.

Бог запрещает убийство женщин и детей.

Мусульмане связаны соглашениями, если они законны»[44].

Безусловно, одним религиозным рвением многие вызывающие восхищение поступки Салах ад-Дина не объяснишь. Ему и в самом деле по натуре были свойственны доброта, умение сострадать и подлинное милосердие.

Разумеется, в некоторых из них можно усмотреть рисовку и работу на толпу. Это тем более вероятно, что попытки влиять на формирование общественного мнения всегда были важной частью внутренней политики всех восточных правителей. Газет и других массовых СМИ в те времена, понятное дело, не было, но их роль прекрасно исполняли специальные соглядатаи, которые, с одной стороны, собирали слухи, ходившие по улицам и рынкам, а с другой — сами распространяли их, внушая населению, что оно находится под властью набожного, доброго и справедливого повелителя. Но история с христианкой, которой Салах ад-Дин помог вернуть похищенную его лазутчиками дочь, или его доброе обращение с захваченным в плен под Акко (Акрой) старым христианским паломником, или забота о том, чтобы изгнанники из Иерусалима благополучно добрались до Европы, для рисовки Салах ад-Дину были явно не нужны. Это были искренние, идущие от сердца жесты.

Конечно, Салах ад-Дин никогда не относился к христианам и евреям как к равным. Вне сомнения, он считал их всех неверными, которым уготован ад. Но при этом он не был чужд симпатии к пришедшимся ему по душе иноверцам и, возможно, его сострадание к ним даже усиливалось от осознания, какая участь ждет их после смерти.

Человек пограничья, он умел сочетать и сострадание, и симпатию к отдельным христианам с яростной ненавистью к христианам в целом и готовностью сражаться с ними до полного изгнания с «территории ислама». И потому многие благородные жесты и проявления гуманизма никак не входили в противоречие с его беспощадностью к врагу на поле боя и неготовности ни к какому компромиссному решению конфликта с христианами. Любое такое решение было для него лишь уловкой, неким промежуточным этапом в достижении главной цели — «очищению» Ближнего Востока от христиан или признания ими власти ислама. Именно поэтому он никогда не заключал с ними мира — только перемирия, и эта тактика взята на вооружение и современными исламистами всех мастей.

Александр Владимирский в книге «Саладин: Победитель крестоносцев» с иронией комментирует рассказ Баха ад-Дина о той щедрости, с какой Салах ад-Дин одаривал служивших ему эмиров или тех же заезжих богословов. По его мнению, задача султана в том и заключалась, чтобы с помощью подарков покупать верность эмиров, а богословы были одними из тех, кто должен был распространять по миру славу о его мудрости и щедрости, и попросту нелепо этим восхищаться. Однако, похоже, щедрость Салах ад-Дина, причем не только по отношению к эмирам и богословам, и в самом деле временами переходила все мыслимые границы — что и привело к тому, что его казна почти всегда была пуста.

От романтического юноши, бывшего завсегдатая дамасских кофеен, в Салах ад-Дине в зрелые годы сохранилась любовь к хорошему застолью с неспешной беседой, с рассказами собеседников о прожитом и пережитом, с обменом увлекательными задачами на смекалку. Султан и сам любил блеснуть за столом захватывающим рассказом, доброй шуткой или задать собравшимся хитроумную задачку.

А вот чего он и в самом деле не терпел ни за столом, ни где-либо еще (и не только потому, что так предписывает ислам, но и в силу своей натуры, некой внутренней брезгливости) — это сквернословия, грязных намеков и скабрезных шуток.

В число его достоинств входили, несомненно, демократичность и простота в общении. Первая проявлялась в том, что он почти никогда не принимал никаких решений единолично; совещания с советниками и военные советы эмиров были неотъемлемой частью жизни его двора и армии. Вторая — в том, что и после своего вознесения на вершины власти он позволял общаться с собой без излишнего подобострастия и лести; был крайне неприхотлив в быту как на войне, так и в мирное время, а ветераны его армии нередко вообще позволяли себе переступать границы и вести себя с ним запанибратски, иногда и попросту нагло.

Баха ад-Дин приводит один из таких случаев:

«Однажды, вернувшись в обычный час, он сидел во главе стола за трапезой, приготовленной по его приказу, и собирался уже уйти, когда ему сообщили, что приближается час молитвы. Он вернулся на свое место, сказав: «Мы совершим молитву, а потом ляжем». Затем он вступил в разговор, хотя выглядел очень утомленным. Он уже отпустил всех, кто был не на дежурстве. Вскоре после этого в шатер вошел один старый мамлюк, которого он высоко ценил, и передал ему петицию от имени тех добровольцев, которые сражались за веру. Султан ответил: «Я устал, отдай мне ее позднее». Вместо того чтобы подчиниться, мамлюк развернул петицию, чтобы султан ознакомился с ней, поднеся ее так близко, что лицо султана почти касалось документа. Его повелитель, увидев имя, значившееся в начале петиции, заметил, что такой человек достоин того, чтобы его благосклонно выслушали. Мамлюк сказал: «Тогда пусть мой повелитель начертает на петиции свое одобрение». Султан ответил: «Здесь нет чернильного прибора». Эмир сидел у самого входа в шатер, который был довольно большим. Поэтому никто не мог войти внутрь, но мы увидели чернильный прибор внутри шатра. «Он здесь, в шатре», — ответил мамлюк, словно предлагая своему повелителю самолично взять этот прибор. Султан обернулся и, увидев искомый предмет, воскликнул: «Именем Аллаха! Он прав». Затем, опершись на левую руку, он вытянул правую, дотянулся до чернильного прибора и поставил его перед собой. Пока он ставил благоприятную резолюцию на документ, я заметил ему: «Аллах сказал Своему Святому Пророку:…поистине, человек ты нрава великого (Коран, 68:4), и я не могу удержаться от мысли, что мой покровитель обладает таким же нравом, что и Пророк». Он ответил: «Дело того не стоит; я удовлетворил ходатайство, и это — достойная награда» (Ч. 1. Гл. 7. С. 55).

А. В. Владимирский опять не находит в этом случае ничего особенного, хотя и в самом деле трудно представить другого восточного правителя, который простил бы любому из своих подданных такое обращение.

Что действительно входило в обязанности султана, так это разбирательство наиболее сложных и спорных судебных дел. Но и здесь Салах ад-Дин проявлял себя с самой неожиданной стороны: он мог вполне принять жалобу против самого себя и выступать в качестве ответчика, ища справедливое решение той или иной проблемы. Баха ад-Дин иллюстрирует это стремление Салах ад-Дина к справедливости эпизодом, в ходе которого султан доказал свою правоту, но, тем не менее, щедро одарил старика, утверждавшего, что правитель Египта взял к себе на службу его беглого раба, а после смерти последнего присвоил его имущество.

Что касается его жестокости и кровожадности, то в качестве доказательства этого приводятся факты казни пленных тамплиеров, госпитальеров и Рено де Шатийона после Хатгинского сражения, а также казни захваченных в плен рыцарей во время войны с Ричардом 1192 года.

Однако доподлинно известен лишь один случай, когда Салах ад-Дин лично выступил в роли палача — с Рено де Шатийоном, но, как убедится читатель, его было за что казнить.

Решение о казни тамплиеров и госпитальеров при всей его жестокости также не выглядит беззаконием, так как эти монахи-рыцари сами не раз проявляли зверскую жестокость по отношению к мирному мусульманскому населению. А вот казни 1192 года осуществлялись по решению совета эмиров в отместку за массовую казнь пленных защитников Акко, и, по всей видимости, сам Салах ад-Дин был против этой меры.

Тем не менее обезглавливание своих врагов, которое практиковал Салах ад-Дин наряду с другими восточными правителями, вне сомнения, не может не вызывать у читателей аналогии со страшными казнями, которые практикует ИГИЛ в Сирии.

И тут не поспоришь: обезглавливание и в самом деле узаконено Кораном и благословляется им, когда речь идет о «врагах ислама», о чем прямо говорится в его 47-й суре: «А если станут те, кто не уверовал, сражаться с вами, — по шее им удар мечом! А если победите, в плен живых берите!

Либо милость к ним, либо выкуп, пока война не сложит бремени. Вот так-то! Если б возжелал Бог, Он покарал их, но Он испытывает одних другими. Те, кто убит на пути Бога, — деяния их не напрасны!)»[45].

Существуют десятки различных толкований этих слов, но большинство из них подчеркивают, что, во-первых, обезглавливание применимо только во время войны и только к тем немусульманам, которые не признают власть ислама и бросают ей вызов.

Но вот как трактовал эту суру выдающийся богослов Новейшего времени Абдуррахман ибн Насир ас-Саади (1889–1957), считающийся одним из основоположников фундаменталистского салафитского течения в исламе: «О верующие! Когда вы встречаетесь с неверующими на поле битвы, то доблестно сражайтесь с ними и рубите им головы. Когда же они прекратят оказывать вам сопротивление, и вы предпочтете не убивать их, а пленить, то крепите оковы пленных, чтобы они не могли сбежать. Только так вы сможете обезопасить себя от их мечей и их зла. С пленными вы можете поступать по своему усмотрению: вы можете помиловать их и даровать им свободу, не требуя от них выкупа, а можете поменять их на захваченных в плен мусульман либо потребовать за них выкуп от них и их сторонников. Продолжайте поступать так, пока не завершится война или вы не заключите с противником перемирие. В разных местах следует вести различные разговоры, и в разных обстоятельствах следует придерживаться различных законов, и предписание сражаться с неверующими относится только к военному времени. А в мирное время, когда нет войны и сражений, нельзя ни убивать, ни пленить людей. Так решил Аллах. Он испытывает правоверных, позволяя неверующим сражаться с ними».

Как видим, Салах ад-Дин в исполнении этой суры придерживался именно гуманистической ее трактовки. В этом и заключается разница между ним и террористами XXI века, устраивающими кровавые шоу из обезглавливания пленников, а подчас и своих единоверцев.

Наконец, остается такой порок, как властолюбие. Оно и в самом деле было не чуждо Салах ад-Дину, но зиждилось на его убежденности в собственной миссии. Ему было совершенно ясно, что Аллах избрал его для великого дела объединения мусульман и изгнания франков из Палестины, и власть ему была нужна исключительно для реализации этой цели.