Сан-Феличе. Книга вторая

CLXXXII. КАК УМИРАЛИ В НЕАПОЛЕ В 1799 ГОДУ

Четверо вооруженных до зубов людей ожидали Сальвато в церкви.

Один из них протянул к нему руки, и Сальвато с возгласом «Отец!» упал ему на грудь.

— А теперь, — произнес тот, — нельзя терять ни секунды! Пойдем! Пойдем!

Но Сальвато упирался.

— Разве мы не можем спасти моих товарищей?

— Об этом и думать нечего, — возразил Джузеппе Паль-миери. — Мы обязаны думать только о Луизе.

— О да! — вскричал Сальвато. — Луиза! Спасем Луизу! Впрочем, если бы Сальвато и вздумал сопротивляться, это было бы невозможно: услышав, что солдаты стучат в дверь прикладами, Джузеппе Пальмиери геркулесовой хваткой вцепился в сына и увлек его к выходу на улицу Кьявет-тьери аль Пендино.

Там ждали четыре оседланных коня с притороченными к лукам карабинами: их держали крестьяне из Абруцци.

— Вот мой конь, — сказал Джузеппе Пальмиери и вскочил в седло. — А вот твой, — он указал сыну на второго коня.

Прежде чем он окончил фразу, Сальвато был в седле.

— За мной! — скомандовал Джузеппе.

И он первым устремился через площадь Эльмо, по переулку Гранде, по улице Эджициака а Форчелла.

Сальвато скакал за ним, двое остальных следовали сзади.

Пять минут спустя они выехали из Неаполя через Но-ланские ворота, понеслись по виа Сан Козмо, круто повернули налево, на тропинку, ведущую через болото, оказались на дороге в Казорию выше Каподикино, оставили справа Ачерру, слева Сант'Антимо и, далеко опередив сопровождавших их людей, ворвались на своих горячих конях в Кавдинское ущелье.

А теперь в двух словах объясним все эти события тем читателям, которые ждут этого от нас.

Джузеппе Пальмиери, совершив короткую поездку в Молизе, разыскал дюжину преданных людей и привел их с собою в Неаполь.

Его старый друг принадлежал к братству bianchi; под предлогом сопровождения Сальвато в качестве кающегося он взялся известить молодого человека о том, что замышляется для его спасения.

Один крестьянин из поместья Джузеппе Пальмиери загородил улицу повозкой. Другой с телегой, которая была запряжена парой буйволов и занимала почти всю ширину улочки, ждал кортежа осужденных.

Когда кортеж проследовал мимо, крестьянин засунул в уши буйволам по куску горящей пакли.

Животные пришли в ярость и с ревом устремились вперед по переулку, опрокидывая все на своем пути.

Отсюда и возник беспорядок, которым воспользовался Сальвато.

Замешательство продолжалось и после исчезновения молодого человека.

Мы уже говорили, что Микеле хотел последовать за Сальвато, но его остановил Бассо Томео, поклявшийся расправиться с ним вместо палача.

И тут началась драка не только между ними, но и между лаццарони, которые хотели разорвать Микеле на части, — ведь он надел французскую форму и тем опозорил все их почтенное сословие; Микеле же, по здравом размышлении, предпочитал быть повешенным, а не растерзанным толпою.

На помощь Микеле поспешили солдаты из охраны и вырвали его из рук бывших приятелей, хотя и в чрезвычайно плачевном состоянии.

Рука у лаццарони проворная, они успели раза два-три полоснуть Микеле ножом.

Бедняга не стоял на ногах, так что пришлось положить его на телегу, преграждавшую улицу, и в таком виде везти дальше.

Что касается Сальвато, то бегство его было замечено — не случайно же солдаты стучали прикладами в церковные двери; однако двери эти были слишком прочны и не поддавались ударам: пришлось обежать церковь кругом по улице Пендино. Но это заняло целых четверть часа, и, когда солдаты достигли второго выхода из церкви, Сальвато был уже вне пределов города, а значит, вне опасности.

Никто из остальных осужденных не сделал ни малейшей попытки к бегству.

После того как исчез Сальвато, а Микеле уложили на телегу, траурный кортеж снова двинулся к месту казни, то есть к площади Старого рынка.

Но для развлечения народа шествие сделало большой крюк по улице Франческа, чтобы выйти на набережную.

Лаццарони узнали Элеонору Пиментель и стали плясать по сторонам колонны осужденных; с непристойными телодвижениями и воплями они пели:

La signora Dianora,

Che cantava neoppa lu triato,

Mo alballa mezzo a lu mercato.

Viva, viva lu papa santo,

Che a mannatu i cannoncini,

Per distruggere i giacobini!

Viva la forca e mastro Donato! Sant'Antonio sia lodato!

Это означало:

Синьора Дианора!

Ты пела в театре — на рынке ты скоро

С пеньковой веревкой станцуешь для нас!

Мы славим победы ликующий час!

Виват, Ватикан! Твоих пушек раскаты

Навек якобинцев повергли во прах.

Хвала твоей петле, маэстро Донато!

Антоний святой, будь прославлен в веках!

Среди этих криков, воплей, кривляний, оскорблений осужденные вышли на набережную, двинулись по улице Нуова и достигли улицы Вздохов-из-Бездны, а оттуда увидели приготовленные посреди Старого рынка орудия казни.

Тут было шесть виселиц и плаха.

Одна виселица на десять футов возвышалась над остальными.

Грязная мысль подсказала палачам построить ее для Элеоноры Пиментель. Как видите, король Неаполя проявлял истинное внимание к своим добрым лаццарони.

На углу переулка Кончерия какой-то человек, обезображенный увечьями, с перерезавшим лицо шрамом и вытекшим глазом, с отрубленными на одной руке пальцами и деревяшкой вместо раздробленной ноги ждал процессию осужденных: слабость мешала ему пойти ей навстречу.

То был Беккайо.

Он узнал, что Сальвато судили и вынесли ему смертный приговор, и, хотя сам он еще не долечился, все же собрал все силы и притащился сюда ради удовольствия посмотреть, как будут вешать его врага.

— Где же этот якобинец? Где этот негодяй? Где этот разбойник? — вопил он, стараясь растолкать цепь солдат.

Микеле узнал его по голосу и, хотя был полумертв, приподнялся на телеге и громко расхохотался.

— Если ты, Беккайо, побеспокоился, чтобы поглядеть, как будут вешать генерала Сальвато, то зря старался: он бежал!

— Бежал? — еще громче завопил Беккайо. — Бежал? Это невозможно!

— Спроси-ка лучше у этих господ, разве ты не видишь, как их перекосило? Но еще не все потеряно, беги за ним скорее. У тебя ноги быстрые, может, догонишь!

Беккайо зарычал от ярости: опять от него уплыла возможность насладиться местью.

— Дорогу! — закричали солдаты, оттесняя его прикладами.

И кортеж проследовал мимо.

Приблизились к виселицам.

Тут осужденных ждал судебный пристав, чтобы прочитать им приговор.

Он был оглашен под вопли, хихиканье, оскорбительные выкрики и песенки толпы.

Когда чтение приговора было закончено, к группе осужденных подошел палач.

Порядок проведения казни не был установлен.

И увидев приближающегося палача, к нему навстречу шагнули сразу Чирилло и Мантонне.

— Которого из двух вешать первым? — спросил маэстро Донато.

Мантонне нагнулся, подобрал с земли две соломинки неравной длины и предложил Чирилло тянуть жребий. Чирилло вытащил длинную соломинку.

— Я выиграл, — сказал Мантонне. И отдал себя в распоряжение палача. Уже с веревкой на шее он закричал:

— О народ! Сегодня ты нас оскорбляешь, но когда-нибудь ты отомстишь за тех, кто умер ради отечества!

Маэстро Донато вышиб у него из-под ног лестницу, и тело героя закачалось в воздухе.

Теперь настала очередь Чирилло.

Поднявшись на лесенку, он попытался сказать несколько слов; но палач не дал ему для этого времени, и его тело повисло рядом с телом Мантонне под радостные крики черни.

Вперед вышла Элеонора Пиментель.

— Не твоя очередь! — грубо бросил ей палач.

Она отступила на шаг и увидела, что несут Микеле. Но у подножия виселицы Микеле проговорил:

— Давайте-ка, друзья, я попробую сам подняться на лестницу, а не то люди подумают, что не раны, а страх отнял у меня силы.

И он самостоятельно, без поддержки стал карабкаться по лестнице, пока маэстро Донато не сказал ему:

— Довольно!

Тогда он остановился, а так как петля уже заранее была накинута ему на шею, палачу оставалось лишь толкнуть его коленом, и все было кончено.

Повисая в пустоте, Микеле пробормотал только одно имя: «Нанно!..» Петля, затянувшись, прервала фразу, которую он хотел произнести.

Зрители встречали каждую казнь криками ярости и воплями одобрения.

Но было очевидно, что с наибольшим нетерпением толпа ждет казни Элеоноры Пиментель.

Наконец пришел и ее черед — маэстро Донато нужно было покончить дело с виселицами, прежде чем перейти к гильотине.

Судебный пристав что-то шепнул на ухо палачу, и тот приблизился к Элеоноре. Зрелище виселицы, более высокой, чем все другие, не сломило мужества осужденной, но смутило на миг ее стыдливость; однако героиня уже успела вновь обрести спокойствие.

— Сударыня, — обратился к ней палач совсем другим тоном, нежели пять минут тому назад. — Мне велено сказать вам, что, если вы подадите прошение о помиловании, вам будет дана отсрочка до тех пор, пока прошение ваше не передадут королю Фердинанду, который, может быть, в своем милосердии его удовлетворит.

— Просите о помиловании! Просите о помиловании! — подхватили кающиеся, стоявшие вокруг Элеоноры.

Она улыбнулась этому проявлению сочувствия.

— А если я попрошу не о сохранении мне жизни, а о чем-то другом, дадут мне это?

— Быть может, — буркнул палач.

— Тогда дайте мне панталоны.

— Браво! — закричал Этторе Карафа. — Древняя спартанка не ответила бы лучше.

Палач переглянулся со служителем: они надеялись на женскую робость, а получили возвышенный ответ героини.

Пристав подал знак.

Маэстро Донато опустил свою мерзкую руку на обнаженное плечо Элеоноры и потащил ее к самой высокой виселице.

Оказавшись у подножия, она взглядом измерила высоту.

Потом она повернулась к зрителям, кольцом обступившим виселицу, и громко сказала:

— Именем целомудрия заклинаю! Неужели нет тут какой-нибудь матери семейства, которая даст мне средство избежать этой гнусности?

Какая-то женщина вынула из волос серебряную булавку и бросила ей. Элеонора радостно вскрикнула и подколола этой булавкой передний и задний подолы платья на высоте колен, так что получилось нечто вроде панталон, которые она тщетно просила.

Потом осужденная твердой поступью поднялась по ступенькам лестницы, распевая первые четыре стиха «Неаполитанской марсельезы», которую она пела в театре Сан Карло в день, когда стало известно о падении Альтамуры.

Прежде чем кончился четвертый стих, ее героическая душа вознеслась на небо.

Все виселицы, кроме одной, предназначенной для Сальвато, были использованы. Больше вешать было некого, но оставалось гильотинировать одного человека.

То был граф ди Руво.

— Наконец-то, — проговорил он, увидев, что маэстро Донато и его помощники покончили с последним телом. — Надеюсь, теперь подошла и моя очередь?

— О, будь спокоен, — ответил маэстро Донато, — я не заставлю тебя долго ждать.

— Вот как! Сдается мне, что, если я попрошу об одной милости, мне в ней не откажут.

— Как знать? Проси.

— Так вот, я желаю быть казненным лежа на спине: хочу видеть, как нож гильотины упадет мне на шею.

Маэстро Донато взглянул на судебного пристава, тот знаком показал, что не видит препятствий к исполнению этого желания.

— Будет сделано, как ты хочешь, — сказал палач. Тогда Этторе Карафа живо взбежал по ступенькам эшафота и сам лег на помост лицом к небу.

В таком положении его связали и подтолкнули под висящий топор.

Палач, может быть слегка удивленный таким неукротимым мужеством, медлил с исполнением своей ужасной обязанности, и Карафа закричал:

— Taglia dunque, per Dio! 76 В то же мгновение роковой топор упал, и голова Этторе

Карафы покатилась по помосту.

Но отвратим взор от этого поля мерзкой бойни, носящего имя Неаполь, и заглянем в другой уголок королевства.