Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Глава двенадцатая Чреда чрезмерностей

Мне еще кажется грезою то время, когда, сидя в шестиместной карете, подобной торжественной колеснице, в позолоте и в дорогих каменьях, меж двух царственных особ, и разморенный жарой, слышу сквозь дрему их разговор: «У меня 30 миллионов подданных только мужского пола». — «А у меня всего 22 миллиона», — отвечает другой. «Мне необходимо иметь под ружьем самое меньшее 600 тысяч от Камчатки до Риги». — «А мне и половины этого довольно», — отвечает другой.

Принц де Линь

Мы приехали в Херсон. Дитя сие еще не существовало 8 лет тому назад. Сначала проехали каменные казармы шести полков, потом въехали в крепость, которая за себя постоит; внутри крепости военные строения многие окончены… церковь каменная прекрасная. Выехав из крепости, повернули мы в адмиралтейство, в котором все магазины и строения каменные, крыты железом. На стапеле нашли мы готовый 80-пушечный корабль… наименован «Иосиф II».

Екатерина — Еропкину

Императрица пребывает в восторге от увиденного и от мысли о новой ступени славы и могущества, на которую она поднялась вместе с Россией. Князь Потемкин в настоящее время всемогущ, и его чествуют сверх всякой меры. Будь у меня возможность столь близко придвинуться к Берлину да будь пруссаки такие же олухи, как турки, я бы не устоял против желания избавиться от таких соседей.

Иосиф II — Кауницу

Допущен был к Ея Императорскому Величеству на приватную аудиенцию присланный от его величества короля обеих Сицилий маркиз де Галло для поздравления с благополучным прибытием к полуденным границам империи, орошаемым водами, простирающимися до королевства Неаполя… Граф Фалькенштейн подводил ко всем господина барона Герберта, римско-императорского интернунция при Порте Оттоманской… Потом, по вступлении Ее Величества в Дворцовую залу, уволенный от управления епархиею преосвященный архиепископ Евгений говорил речь на греческом языке…

В сей день всемилостивейше пожалованы:

1) Флота Черноморского капитаны первого ранга Николай Мордвинов и граф Марко Войнович в контр-адмиралы; капитаны первого ранга Панайоти Алексиано и Федор Ушаков в капитаны бригадирского чина; капитаны второго ранга Степан Вельяшев, Гаврила Голенкин и Павел Пустошкин в капитаны первого ранга…

2) В воздаяние ревностных трудов по строению города Херсона и по другим порученным делам полковник Николай Корсаков (жалован) в инженер-полковники… ему же из Полоцкой экономии — 450 душ и орден Святого Владимира третьей степени…

Из Журнала Высочайшего путешествия… в полуденные страны России

Огромная толпа, казавшаяся бесформенной, двигалась им навстречу. Похоже, у нее не было головы. Она текла медленно, постепенно сближаясь с царским караваном. Из гула стал постепенно вычленяться бой барабанов и медные возгласы труб.

— Слава тебе. Господи, — перекрестилась Екатерина, — из пушек не бабахают. Хоть уши мои успели привыкнуть к оной пальбе, однако ж не люблю.

Иосиф опасливо оглянулся. И тотчас подался назад. Карета замерла.

— Ну, что там еще?

Выглянул и Потемкин. И, хохотнув, пояснил:

— Выпрягают. Сейчас верноподданные обыватели впрягутся заместо коней. Дабы таким способом оказать любовь и преданность своей государыне и повелительнице.

До них глухо доносились приветственные клики:

— Слава матушке-государыне!

— Слава, слава, слава!

— Великая наша мать!

Толпа начала обтекать карету. Гвардейцы, оцепившие ее, с трудом выдержали напор.

— Ежели бы не солдаты, сейчас подняли бы карету с колес и понесли, — улыбнулся Потемкин — единственный, кто веселился из окружения Екатерины. Все остальные как-то оторопели.

Меж тем карета дрогнула и медленно подалась вперед.

— Повезли! — радостно возгласил Потемкин. — Ты бы, матушка, выглянула, помахала бы кентаврам своим рученькой.

— Довольно с них сего сознания, что государыню свою везут, — откликнулась Екатерина. — Народ надобно содержать в строгости, дабы не позволяли себе лишнего.

Екатерина произнесла это по-русски. И тотчас перевела на французский для Иосифа. Он одобрил:

— Одна из главных заповедей монарха.

Все остальное уже никого не удивляло. Иностранные министры были уверены: народное ликование поставил и загодя отрепетировал сам Потемкин. Потемкин же в свою очередь удивлялся ретивости и усердию местной власти, перещеголявшей все его наставления многомесячной давности.

Однако ж чему было дивиться? В кои-то веки народу доведется увидеть свою императрицу! Божество сошло с небес, его можно лицезреть и, ежели посчастливится, коснуться рукою его платья. Разве не так?

Обыватели, сколько их было, не исключая старых и увечных, высыпали из жилищ своих на улицу, дабы пасть на колена пред явлением государыни. Отчего-то все были убеждены, что отныне жизнь пойдет по-другому, станет лучше прежней, ибо одно появление императрицы способно само по себе все улучшить.

Кому удастся протиснуться поближе к кортежу государыни, станут потом рассказывать, что она ликом светла, сияюща, а облачена вся в золото, на голове же корона, унизанная драгоценными каменьями, бриллиантами да лалами, и свет от них во все стороны так и пышет. И дух благочестивый, ладанный, во все стороны исходит.

— Я не обольщаюсь, — Екатерина хотела быть ироничной, но довольством светилось лицо, — это все князь устроил, однако же народ меня если не любит, то почитает, как должно почитать высшую власть.

— Любит, государыня-мать! — откликнулся Потемкин с жаром. — И не я в сем ликовании повинен — оно само собою устроилось, как выражение сердечных чувств. Здешние жители устроены самым достойным образом благодаря матернему попечению своей государыни, даровавшей им многие льготы и привилегии.

Скорей всего, так оно и было. Народ в этих краях был все больше непуганый, в основном новопоселенцы, одним словом — свободный, незакрепощенный. И чувства у здешних обывателей были несколько иные, нежели у обитателей внутренних губерний. Покамест не брали с них ни податей, ни оброка, чиновники не давили поборами. Говорили, что таковая жизнь будет долгой, и многие верили по своему простодушию. Верили, как простой народ верит в чудеса. И пусть грамотеи уверяют, что чудес не бывает. Это у них, у грамотеев, у господ, чудес не бывает. А у тех, кто прост сердцем и истово верует в Господа своего и в Святую Троицу, у тех чудеса случаются.

Что ж, дай-то Бог, дай-то Бог! Херсон весь всколыхнулся — город для своего ничтожного возраста, можно сказать, вполне устроенный. И весь собрался возле государынина кортежа, а потом и возле дворца, выстроенного по приказу Потемкина к приезду ее величества.

Одни служилые — солдаты да матросы — оставались на своих местах. Тож волновались, но не подавали виду. Впрочем, знали: им по долгу службы предстоит непременно лицезреть государыню, возглашать ей славу, устраивать маневр и палить из пушек — это само собою.

Более всего волновались начальники, ибо им держать ответ за все и про все. Светлейший князь в свое время изрядно пошерстил их, и они более всего опасались его единственного зрячего глаза, который, однако, все видел и во все проницал.

Корабли на рейде и на стапелях адмиралтейских блистали порядком, равно и их экипажи. Им всем была выдана новая амуниция, сиречь одежда, со всеми принадлежностями к ней, то бишь с кивером, ранцем, подсумком и сумою, перевязью, а офицерам — палаши и кортики, опять же пистолеты.

Образцы были представлены на усмотрение и одобрение светлейшего. Он кое-что одобрил, а все лишнее приказал выкинуть, дабы ничего не стесняло воина — в чинах ли он или без оных. Любил повторять свою, однажды высказанную заповедь: наряд солдатский должен быть таков — встал и готов!

Путевой дворец ее величества был воздвигнут на берегу Днепра. Наказ Потемкина был исполнен безупречно: все в нем соответствовало вкусам императрицы. Из Москвы везли хрустальные люстры и зеркала, мраморные камины и канапе красного сафьяна, ковры и ломберные столики, гардины из зеленой тафты с шелковыми кистями с золочеными ножками… Словом, все то, что в здешних девственных краях напрочь отсутствовало, и исполнителей сих художеств быть не могло. Стены были обиты парчой и голубой такой.

— Не могу не отдать должное вашей распорядительности, — обратился Иосиф к Потемкину. — Вы, князь, в некотором роде волшебник. Столь чудным образом оживить эти пустынные края, поставить город со всеми к нему прилежащими службами за каких-то шесть-семь лет, когда обычно города слагаются веками, это ли не волшебство?!

Потемкин любил похвалы, особенно из высоких уст, да и кто их не любит! Он поклонился, улыбка раздвинула его уста, засветился и зрячий глаз.

— Я польщен вашей похвалой, ваше императорское величество, но мои успехи вдохновлены в первую очередь моей государыней и ее беспрестанной заботой об умножении славы отечества нашего. Я всего только верный слуга ее величества, готовый служить и вам как нашему союзнику.

Вокруг дворца неведомо как был разбит парк из зрелых деревьев. Многие из них цвели — яблони, абрикосы и миндаль, — роняя на землю цветные лепестки, белые, розовые, красные, словно бы на великосветском балу.

— Но эти деревья, — удивлялся Иосиф, — они же прежде здесь не росли, они насажены уже будучи взрослыми. Как вам это удалось?

— О, ваше величество, тут нет никакого волшебства. Достаточно иметь двух-трех опытных садовников, и деревья будут большими. Таковых садовников я выписал — это одно из моих увлечений. Посему ананасы и смоквы, апельсины и лимоны на вашем столе не привезены из-за моря, а выращены в моих оранжереях. Да, государь, со страстью надо относиться не только к прекрасному полу, но и к не менее прекрасному делу. И тогда жизнь предстанет очам удивительной.

— Волшебник, волшебник, — подхватила Екатерина, и ее голубые глаза светились лаской. — Я опасаюсь расточать ему хвалы при моих придворных — будут ревновать. А от ревности до ненависти, как известно, один шаг. Интриги, свары, подсиживания — все это непременная принадлежность придворной жизни, но я изо всех сил стараюсь ее искоренять. От интриганов избавляюсь, от сплетников — тож. Хотя люблю, признаться, слушать сплетни, — неожиданно закончила она. — Мои дамы исправно приносят их ко мне.

— Но от них вы не избавляетесь, надеюсь? — Иосиф выжидательно поглядел на Екатерину.

— Ну что вы, как можно, — пожала она плечами. — Сплетничание — едва ли не главная добродетель женщины. Отнимите его у нее — и она перестанет быть женщиной, жизнь ее тотчас обесцветится.

— Мне как-то об этом трудно судить, хотя… Хотя моя покойная матушка, припоминаю, любила разговоры придворных дам, сидя в их кругу. Но были ли то сплетни? — развел руками Иосиф.

— О, государь, я вас уверяю — непременно были! — с жаром воскликнула Екатерина. — Мне это очень хорошо знакомо. Но, заметьте, есть два рода сплетен: придворные, без коих не обойтись, и межгосударственные — эти обычно разносят дипломаты. Оба рода доставляются мне исправно, и от обоих я получаю некоторое удовольствие. К тому же в них содержатся небесполезные сведения.

— Да, пожалуй, — рассеянно произнес Иосиф. Он испытывал некое раздвоение чувств. С одной стороны, он оказался как бы в плену Екатерины и невольно глядел на все почти что ее глазами.

с другой же, императорская скептичность и критичность пытались побивать этот плен. Увы, далеко не всегда это удавалось.

Вот тот же Херсон. Саксонский посланник Гельбиг призывал не верить глазам своим. Все-де это обман, карточные декорации, намалеванные по приказу Потемкина. Этот Гельбиг пустил меж иностранных министров определение: «потемкинские деревни».

Но деревни, как правило, были деревнями, обжитыми и нисколько не богатыми, с глазеющими мужиками и бабами, с ревущим скотом. Правда, мужики и бабы были несколько принаряжены. Но большинство — босые. Если что и было внове, то это арки с надписями.

А Херсон, по правде говоря, его просто поразил. Это был вполне устроенный город с добротными домами, сложенными из местного камня, иной же раз из кирпича. Не было никаких декораций, ничего похожего. Ну, те же арки с надписями, прославляющими Екатерину. В этом не усматривалось ничего чрезмерного: посещение монархини во главе первых особ государства есть событие экстраординарное, из ряда вон выходящее. И его следует обставить и встретить экстраординарно, ибо оно случается единый раз во все царствование. Не грех все должным образом вычистить и подновить, изукрасить, елико возможно, а иной раз и понастроить. А как же иначе: со-бы-тие!! В ознаменование его и балы, и подношения, и отличия — все. Ибо пришествие государыни есть праздник для ее подданных.

На следующий день предстояло посещение адмиралтейства и освящение нового корабля.

Дорога от дворца до верфи была гладка, как стол. Она и являла собою присутственный стол гигантской величины: во всю двухсаженную ширину и полуверстную[44] длину она была покрыта зеленым сукном. Удивляться? Возмущаться? Противоречивые чувства раздирали Иосифа. В этой варварской стране все было варварских масштабов.

Екатерина была в нарочито простом наряде: сером просторном платье и черной атласной шапочке. Иосиф облачился в простой же фрак. И лишь виновник торжества Потемкин блистал в фельдмаршальском мундире золотого шитья и при всех звездах.

Восьмидесятипушечный корабль возвышался на стапелях, готовый вот-вот расправить крылья. Горы щепья и стружек окружали его.

— Задерите голову, государь, — бесцеремонно потребовала Екатерина. — Видите?

Да, он видел. К просмоленному деревянному борту была приколочена таблица с надписью кириллицей: «Иосиф II».

Корабль был освящен на стапелях. Священники с причтом обошли его посуху, а потом, кадя и кропя, поднялись на борт.

— Не подняться ли и нам? — предложила Екатерина. — Осмотрим корабль вашего имени и вам посвященный, а затем спустимся тою же дорогой, пока он не окунется в свою стихию.

— Согласен, — отозвался Иосиф, и они в сопровождении свиты поднялись по широкому золоченому трапу на борт. Подъем был довольно крут, но оба самодержца, пыхтя, одолели его.

Нос судна был наклонен к воде, как бы обнюхивая ее своим бушпритом. Палуба блистала свежим навощенным деревом, команда выстроилась вдоль борта и, казалось, не дыша, ела их глазами.

Высоким посетителям были представлены капитаны первого ранга Войнович, Мордвинов, Ушаков и другие, которым предстояло стать знаменитыми флотоводцами. Они были обласканы и награждены.

Иосиф глянул вниз. Там, на пенистой воде, колыхались щепки и доски, как бы ожидающие спуска корабля, чтобы стать его свитой. Прихотливая волна то уносила их, то вновь воротила. Их было много, этих непременных спутников корабельного строения, и они упорно держались на воде близ верфи.

Пушки в своих портах были готовы к бою. Музыка, неутомимо сопровождавшая их во все время, гремела все так же. Пора было возвращаться: наступал миг спуска корабля на воду — торжественный миг.

— Ах, погодите, ваша милость, — отмахнулась Екатерина. — Здесь так хорошо пахнет. Эти запахи — дерева, смолы, пеньки — отчего-то волнуют меня. Походим еще немного.

И она маленькими шажками продолжала свою прогулку в окружении почтительно молчавших вельмож, едва не наталкиваясь на бухты канатов и якорные цепи, на горки ядер и пакли.

Наконец они сошли вниз и заняли свои места, откуда будет хорошо видно, как деревянный гигант, освобожденный от последних оков, ринется в свою стихию.

— Начинай! — выкрикнул Потемкин, когда сходни были торопливо убраны. И плотники, вооруженные кувалдами, стали выбивать подпорки, удерживавшие корабль на стапелях. Удары отзывались в корпусе — он глухо ворчал, словно от боли.

Но вот последняя подпорка пала вниз, огромное тулово дрогнуло и, сопровождаемое восторженными кликами, стало медленно сползать к воде. Его движение все ускорялось и наконец с шумом и плеском обрушилось в набежавшие волны, будто торопившиеся к нему навстречу.

В тот же момент с борта новорожденного корабля грянули пушки.

— Ура, ура, ура! — гремело вместе с залпами.

— Ура, ура, ура! — отзывалось с земли.

— Слава Екатерине! — возопил кто-то.

— Слава, слава, слава! — тотчас подхватили грубые голоса.

Иосиф невольно поморщился. Все это было непереносимо для его ушей, привычных к чопорной камерности не только придворных манер, но и музыки, и парадов. В Вене все торжества проходили в чинности и благопристойности. И пушечная пальба допускалась только в исключительных случаях, ибо порох надлежало беречь. Здесь же палят не переставая, словно бы идет война. Расточительство, чрезмерность — во всем.

«Иосиф II» покачивался на волнах. На нем уже полоскались паруса. Иосиф II наблюдал с деревянных мостков первые шаги — шаги ли? — своего огромного тезки.

— Каково, ваше величество? — спросил его Потемкин, лицо которого светилось удовольствием. — Отныне вы зачислены в строй российского флота, в его первую линию. И как знать, не пушкам ли вашего тезки доведется дать залп правым бортом по крепостям Царьграда.

Император смутился. Как он торопится, этот Потемкин, нависавший сейчас над ним своим массивным телом, подтолкнуть события вовсе еще не бесспорные. Нет, он не прочь, совсем не прочь, но надо же быть реалистом. И он, помедлив, отвечал:

— Я чрезвычайно польщен, князь. Поверьте, это высокая честь для меня, и я желал бы ее заслужить.

Ответ ни к чему не обязывал. Так должно отвечать монарху, когда ему оказываются почести. Почести — это то, что входит в круг гостеприимства, и здесь Екатерина и ее алтер эго Потемкин оказались на высоте.

Он, Иосиф, был реалистом. Екатерина рвалась вперед, он осторожно ее осаживал. Нет, он был отнюдь не против ее плана. То, что Оттоманская империя, этот колосс на глиняных ногах, подлежит разрушению, было несомненно. Екатерина почему-то думала, что этот колосс падет от их совместного толчка.

Он считал, что она переоценивает свои собственные силы и недооценивает силы турок. Он не напрасно предпринял эту поездку: теперь он имеет представление о том, каковы силы его союзницы. Они приросли с тех пор, как он впервые побывал в России, это несомненно. Но он поостерегся бы делать окончательный вывод. Как знать, не откроется ли нечто неожиданное, о чем намекал Потемкин. Херсон — это из разряда неожиданного, это уже некий плацдарм, правда довольно далеко отстоящий от моря. Но с ним Россия на несколько шагов приблизилась к своему вековечному врагу, к его пределам.

Есть еще Крым, Таврида, как любит говорить князь, великолепная Таврида. Та еще ближе к турецким пределам. Поглядим, каково устроились там русские. Может статься, придется круто переменить мнение.

Он глянул в сторону императрицы. Она стояла, опираясь на руку своего фаворита. Мамонов был отчего-то бледен и, как обычно, молчалив.

Иосиф перекинулся с ним некоторыми малозначащими фразами. Фаворит отвечал разумно, видно было, что он хорошо воспитан и достаточно образован, так что вовсе не случайно занял свое высокое место. Высокое? Нет, скорей возвышенное. Возвышенность эта непрочна и, поколебавшись, рухнет. Что ж, такова участь всякого фаворита: под ним, как правило, нет фундамента.

Мамонов молод и хорош собою. Все это довольно скоро минует. А с ним минует и его фавор. Иосифу отчего-то захотелось разговорить Мамонова, узнать, что он думает о своем положении. Но это было невозможно: он был приклеен к императрице, возникал вместе с нею, с нею и исчезал. Он был лишен права на самостоятельность, ибо был игрушкой Екатерины, ее вещью, прихотью. И наверняка такое положение тяготило его, не могло не тяготить. Тем более что он был в некотором роде незауряден. Должно быть, он выжидал своего часа, еще как следует не представляя, каким он должен быть.

Если бы граф Фалькенштейн, он ж император Иосиф II, знал, что творится на душе у Мамонова, Дмитриева-Мамонова, Александра Матвеевича, отпрыска не очень древнего дворянского рода, девятого и предпоследнего официального фаворита императрицы (сколько их было на самом деле, доподлинно неизвестно), то он был бы по меньшей мере заинтригован.

На душе у Мамонова было достаточно мутно. Тщеславие его было уже давно удовлетворено: он якобы владел первой женщиной империи, а то и всей Европы, делил с нею ложе. Но был для нее нечто вроде матраса, пуховика… И он стал все явственней замечать то, что прежде не замечал: дряблое тело своей возлюбленной, отвислый подбородок, а лучше сказать, два подбородка, морщины, дурной запах изо рта… Словом, все, что государыне удавалось скрыть от своего окружения искусным манипулированием мазями и притираниями, омовениями и массажем.

Он словно бы сидел в театре на одном и том же спектакле. И ему мало-помалу открывалась закулисная механика искусства старой женщины. Женщины, которая не желает стариться, несмотря ни на что. Ведь она уже была бабушкой.

Справедливости ради надо сказать, что Екатерина не пыталась скрыть свой истинный возраст. Но благодаря легкости характера и природной веселости она и выглядела моложе своих пятидесяти восьми лет.

Но ему-то, ему приходилось все трудней и трудней маскировать свои открытия. Как он ни старался подавить их, они возникали непроизвольно. Ему то и дело приходилось актерствовать. Изображать страсть и желание, хотя не было ни того ни другого. Но и актерство стало даваться все с большим трудом. Покамест еще давалось, слава Господу, сил!

Он с замиранием сердца думал о том, что будет дальше. Когда он не сможет более притворяться, как по-человечески ни прекрасна его любовница. И стал исподволь, ловя благоприятные миги, выколачивать из государыни блага. Он получил генеральский чин, поместья, кавалерии. И наконец, вожделенный графский титул.

Это было воздаяние за годы унизительного заточения. А заточение было тяжким. Однажды наследник Павел в ответ на его любезность, кстати от имени императрицы, захотел отдарить его инкрустированной золотой табакеркой. Но государыня разрешила ему пойти за подарком только в сопровождении верной Марьи Саввишны. Цесаревич обиделся (!) и отказался принять его на таких условиях.

Раз Мамонова угораздило принять приглашение графа Сегюра, устраивавшего званый обед. Государыня было решительно воспротивилась, но потом разрешила. Но ее карета демонстративно дефилировала перед окнами посольства до того момента, когда Мамонов наконец понял, что пора немедленно возвращаться.

Золотая клетка… До поры до времени Мамонов дорожил ею. Вот и сейчас ему показалось, что молодой граф Кочубей зарится на нее. Он был пригож, весьма пригож и наделен прекрасными манерами. В Киеве, на одном из балов, государыня отличила его, и Мамонову показалось, что вот-вот ему прикажут освободить место.

Он пустил в ход все свое дипломатическое искусство, все обаяние, пока что действовавшее на государыню. И добился своего: Кочубей получил назначение в российское посольство в Константинополе. Это было представлено как отличие — служба в логове главного врага.

«Надобно держаться, — думал он, готовясь сжать в объятиях свою великую любовницу. — Держаться во что бы то ни стало: еще не все взято, не все получено».

Он оглядывался назад. Ланской, Зорич, Завадовский, Васильчиков, Корсаков, не говоря уж о его благодетеле Потемкине, получили куда больше, нежели он. Счет вели его тайные доброжелатели, они же намеками давали ему понять, что он еще многого может добиться: государыня щедро расплачивалась даже с отставленными фаворитами.

Еще благо, что желание государыни заметно поумерилось. Зеркало, разделявшее их ложа, подымалось все реже и реже: его повелительница изрядно уставала за день, полный движений и впечатлений, и у нее уже недоставало сил на любовные утехи. Похоже, одно присутствие Мамонова за зеркалом и сознание, что в любой момент она может потребовать его к себе, удовлетворяли ее сполна.

Прежде она управляла разделительным зеркалом для того только, чтобы взглянуть на него и пожелать ему покойной ночи. Последнее же время и этого не было. А зеркало повиновалось только ей — так было устроено.

Что ж, он ничуть не сетовал. Внешне ведь ничего не изменилось. Государыня все так же была к нему внимательна, все так же на людях опиралась на его руку. Он продолжал быть при ней, где бы она ни находилась. И слава Богу!

Но глаза его поневоле скашивались. Особенно тогда, когда в поле зрения появлялись юные фрейлины — одна другой краше. Ему особенно приглянулась княжна Щербатова семнадцати лет от роду, во всем ярком цветении своего девичества. Ему несколько раз посчастливилось обменяться с нею красноречивыми взглядами, и он уловил нечто вроде ответных токов.

В этом девичнике государыни время от времени пасся князь Потемкин, и Мамонов всерьез опасался его мужской победительности. Но посягнет ли он на невинность? В том, что княжна Щербатова до сей поры, как это ни было трудно, сохранила девство, он почему-то не сомневался.

У нее были кроткие глаза, глаза газели. И вся она изяществом походки, всею своею тонкостью и легкостью напоминала ему газель. Вероятно, думал он, ее хранит родовитость, ограждающая пуще любой мегеры. Ведь она — завидная невеста. За нею — тысячи душ крепостных. Статочное ли дело обратить ее в метрески, в полюбовницы, которую можно бросить, как только она наскучит.

Он еще примеривался к Щербатовой. Пока что только мысленно. Хорошо бы, конечно, обменяться с нею записками. Но это представлялось ему опасным. А ну как она в простоте душевной представит его записку государыне…

Он не знал ни ее намерений, ни характера. А вдруг у нее уже есть жених, что было бы вполне естественно. Ах ты батюшки, до чего он беспомощен в своих желаниях, как связаны руки! Одно слово — золотая клетка. Его повелительница косится, когда он осмеливается заговорить с мужчиной из ее окружения. А уж что касается женщины — об этом нечего и думать.

Меж тем думы о Щербатовой становились все навязчивей. И он жадно впивался в нее глазами при редких встречах. Она потупляла свои глаза, но и в этом невинном движении он улавливал благосклонность. Ему так хотелось.

Он был как бы меж молотом и наковальней. Его повелительница, казалось ему, более не испытывала в нем нужды: в Херсоне зеркало не поднялось ни разу. Он терялся в догадках, что было тому причиной, летние ли жары, либо утомленность государыни после дневных трудов. А может, странно сказать, опала?!

На третий день он осмелился: легонько постучал в зеркало. За ним не слышалось никакого отзыва. Он постучал еще и еще. Казалось, его не слышат. Он выждал некоторое время, а затем возобновил свои попытки.

Наконец зеркало чуть приподнялось и послышался сонный голос государыни:

— Ну? Чего тебе?

Он опешил. В самом деле, чего ему? Когда у его повелительницы просыпалось желание, она тут же требовала его к себе. И сама распоряжалась им, как хотела. Он только повиновался ее командам.

— Я… Ваше величество… Не угодно ли будет… — растерянно бормотал он.

— Ладно… Иди уж, — все тем же сонным голосом отозвалась государыня. И когда он, уже возбужденный, подкатился к ней и она почувствовала прикосновение его горячей руки, осторожно легшей ей на лоно, голос ее приобрел обычную ясность:

— Только постепенно. Не торопись. Дай-ка я сначала тебя освидетельствую.

И, уже задохнувшись, поторопила:

— Иди же, иди!

Ветвь тринадцатая: апрель 1453 года

Итак, четыре корабля генуэзцев с воинами и припасами прорвались в Золотой Рог, вызвав ликование осажденных.

Султан пришел в бешенство. Он приказал обезглавить Балтоглу. Если бы не капитаны его судов, засвидетельствовавшие храбрость адмирала, то он был бы казнен. Султан смилостивился: приказал побить его палками и лишить всех постов и имущества.

Между тем тысячи турок были заняты прокладкой дороги. Она вела от Босфора через высокую граду к Долине Источников, расположенной на самом берегу Золотого Рога.

Поначалу осажденные не обращали особого внимания на эти усилия турок. Их замысел до поры до времени оставался тайной. Оставался он тайной и для жителей генуэзской колонии Пера, располагавшейся на противоположном берету Золотого Рога и формально объявившей о своем нейтралитете. На самом же деле генуэзцы под покровом ночи старались помочь своим единоверцам чем могли.

Дорога тем временем подвигалась все ближе и ближе к заливу. И когда она совсем приблизилась, стал ясен дьявольский план султана. Он приказал изготовить огромные повозки, водрузить на них суда и перетащить их в Золотой Рог.

Когда в городе поняли замысел турок, было уже поздно: турецкие корабли проникли в залив. И предотвратить эту беду не было никакой возможности.

Моряки христианских судов, стоявших на якоре в заливе, обомлели, заслышав бой барабанов и звуки флейт и увидев, как одно за другим движутся посуху турецкие корабли, влекомые упряжками быков. За этой фантастической картиной с трепетом следили осажденные со стен. Паруса были подняты, гребцы мерно двигали веслами по воздуху, словно они уже были в морской стихии.

Защитниками города овладел приступ отчаяния. Если до этого дня все их усилия были сосредоточены на обороне сухопутных стен города, которые методично разрушались осадными пушками турок, то теперь следовало отрядить значительные силы для защиты стен со стороны залива. К тому же султан приказал установить тяжелые пушки в Долине Источников, намереваясь обстреливать суда христиан.

Опасность становилась грозной. И защитники города ломали голову, как бы обезвредить турецкий флот. Выход предложил капитан галеры, венецианец Джакомо Кола. Он вызвался стать во главе экспедиции, которая бы скрытно, ночью, подошла к турецким кораблям и подожгла их с помощью нефти и смолы. Эту операцию решено было осуществить втайне от генуэзцев Перы, где, как было известно, находилось немало турецких осведомителей.

Однако суда венецианцев не были подготовлены, и операция все откладывалась и откладывалась. Эта отсрочка оказалась роковой: турецкие агенты пронюхали о ней и сообщили туркам. И те были готовы.

В субботний день, незадолго до рассвета, два больших корабля, борта которых были обложены тюками с шерстью для защиты от ядер, и множество гребных судов поменьше с горючими материалами в полной тишине поплыли к турецкому флоту.

В это время на сторожевой башне Перы вспыхнул яркий огонь. И когда корабли христиан приблизились к турецким, прогремел пушечный залп. За ним еще и еще. Галера отважного венецианца пошла ко дну, сам он погиб.

Полтора часа длился бой. Христиане потеряли два корабля, турки — один. Погибло около ста венецианцев и генуэзцев.