Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Глава пятнадцатая Обольщения Тавриды

…При Алма-Кермене встретила хорунга из лучших мурз, и полковник большой Горич с Таврическими конными дивизионами, составленными из вольновступивших в службу татар; тут отдав честь с преклонением знамен, хорунга и дивизионы разделились по обеим сторонам дороги и препровождали до самого въезда в Бахчисарай. Весь город ввечеру был иллюминован и по расположению строений на косогорах представлял виды приятные.

…По пути, по которому Ее Величество от Дворца к церкви шествовать изволила, стояли из благородных малолетние греки и албанцы, потом дети мурз татарских и напоследок мальчики и девочки вышедших из Молдавии и Валахии поселенцев, близ Бахчисарая живущих.

Из Журнала Высочайшего путешествия…

Разве позволительно злословить по поводу каких-то имен!.. Следовало ли назвать великого князя А. и великого князя К. Никодимом или Фаддеем? Ведь должны же они были получить по имени? Первый назван в честь патрона того города, где он родился; второй в честь святого, память которого празднуется несколько дней спустя после его рождения; все очень просто. Случайно имени эти звучны, но к чему злословить? Разве это моя вина? Я не отрицаю ничуть, что люблю благозвучные имена; последнее имя воспламенило даже воображение рифмоплетов… Я послала им сказать, чтобы они отправлялись пасти своих гусей, не занимались бы предсказаниями и оставили бы меня в мире, потому что, слава Богу, я держу теперь мир в руках… и не хочу, чтобы лепетали об идеях, которые не имеют никакого смысла.

Екатерина — Гримму

Весьма мало знают цену вещам те, кои с унижением бесславили приобретение сего края. И Херсон, и Таврида со временем не токмо окупятся, но надеяться можно, что ежели Петербург приносит восьмую часть дохода империи, то помянутые места превзойдут плодами… Кричали противу Крыма, пугали и отсоветовали осмотреть самолично. Сюда приехавши, ищу причины такового предубеждения безрассудного. Слыхала я, что Петр Великий долговременно находил подобные в рассуждении Петербурга, и я помню еще, что этот край никому не нравился. Воистину сей не в пример лутче, тем паче, что с сим приобретением исчезает страх от татар, которых Бахмут, Украйна и Елисаветград поныне еще помнят. С сими мыслями и с немалым утешением написав сие к вам, ложусь спать. Сегодня вижу своими глазами, что я не причинила вреда, а величайшую пользу своей империи.

Екатерина — Еропкину

— Держи! Держи! Охаживай! — надрывались наперебой кучера и Потемкин.

Тяжелая восьмиместная карета императрицы неслась под уклон. Восьмерка лошадей понесла, форейтор тщетно пытался сдержать их.

Из-под подков летели искры, грохот и треск покрывали крики. Столб пыли понесся над головой, сгущаясь с каждым мгновением.

— Мать вашу! — орал Потемкин, высунувшись из двери. — Мать-перемать! Гвардия, вперед! Скачи, черти, вставай поперек!

Остолбеневшие конники дали шпоры, вырвались вперед и телами своих коней заградили дорогу.

Потемкин выскочил и пошел вперед, не переставая браниться. Упряжные, все в мыле, все еще храпели. Форейтор был бледен как полотно. Кучера пали на колени и мелко крестились.

— Сообразили, мать вашу так! — продолжал яриться светлейший. — Кабы не я, опрокинули бы карету.

— Нехристи наперед нас заскакали, — оправдывался вахмистр.

— Тебе бы не на татар глядеть, а на карету ее величества. Твои люди — ее оборона. А ты — ворона!

Засмеялся нервным смехом, вернулся к карете, легко поднялся по ступенькам, спросил:

— Как ты, государыня-матушка? Чай, испужалась?

Помилуй, князь, я не из пугливых. Особливо коли ты рядом.

А вот наши господа что-то бледны стали. Мнится мне, мы у цели. Эвон сколь минаретов торчит.

В самом деле, карета стояла на спуске к Бахчисарайскому дворцу. Мало-помалу вся обслуга пришла в себя, и кортеж тронулся.

— Велю сменить запряжку, — сказал Потемкин. — Рысаков прочь, степенных взамен. Конь с норовом не для упряжи.

Оцепенение, сковавшее всех, разряжалось словоохотливостью. Говорили все разом, одновременно вертя шеями: обочь тянулись строения ханского дворца.

Думал ли кто-нибудь из них, что когда-либо окажется в самом логове тех, кто исстари наводил страх на русских людей, чьи набеги разоряли села и деревни, а то и города Руси, досягали и до Европы.

Резные деревянные ворота в проездной башне были распахнуты. Карета въехала на дворцовую площадь. Слева и справа шли крытые галереи, левая примыкала к мечети, увенчанной стройным минаретом, с которым соперничали кипарисы. Глаз тщетно искал главное дворцовое здание: казалось, все многочисленные постройки, окружавшие обширный двор, были равноправны, хотя все они разнились друг от друга высотою и убранством фасадов.

Все это было так не похоже на привычные дворцы европейских владык и все по-особому пленительно, что Екатерина захлопала в ладоши.

— Ай да князь! Вижу — все подновил…

— И все велел сохранить во всей первозданности, — подхватил князь.

— Пошли глядеть, — позвала Екатерина спутников.

Постройки были легки, воздушны. За аркадою открывался дворик с фонтаном, весь в благоухании розовых кустов. Цветущие деревья и кусты, казалось, вместе с фонтанами составляли главное убранство дворца.

Всюду царила отрадная прохлада, и все помещения, в которые они входили, были наполнены благоуханием роз: и опустевший гарем, и ханская опочивальня, и приемная зала… Роза была царицею на кладбище с двумя мавзолеями и рядами каменных надгробий.

Неожиданно над дворцом и его садами полетел с одного из минаретов гортанный призыв к молитве:

— Алла иль иллах Мухаммед расуль Алла!

Екатерина и ее спутники остановились, вслушиваясь. Призыв повторился и не раз, и не два.

— Князь, прошу тебя: озаботься приискать человека знающего, который бы все нам тут растолковал. О чем, к примеру, он кричит и как прозывается?

— Прозывается он муэдзин, — отвечал Потемкин, бывший в Бахчисарае прежде, — а крик его означает: нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его. Я, матушка, дозволил им отправлять тут все службы, как было при хане, и вообще велел все соблюсти строжайшим образом.

— Что ж, пожалуй, ты поступил разумно. Народный обычай свят, каков бы он ни был. Я хотела бы, однако, знать обо всем поболее, хотя средь моих подданных и прежде были татары. Но тут, полагаю, все по-иному.

— Есть, есть тут некий имам, знаток всех обычаев мусульманских, который вдобавок изъясняется нехудо по-русски. Он и меня водил и все мне растолковывал. Я велю его тотчас призвать.

— Имам, это кто по-ихнему?

— Навроде богослова, — пояснил Потемкин, — или как наш соборный настоятель. Главный над муллами, то бишь простыми попами.

После обеда был призван имам по имени Юсуф, Иосиф по-нашему, одним словом, тезка императора. Это был старец, весь в пушистой седой бороде, достигавшей почти до пояса, с морщинистым лицом, на котором светились острые маленькие глазки. Он глядел без робости, степенно поклонился и спокойно переводил глаза с одного лица на другое. Его русский язык был далек от совершенства, но понять можно было.

— Первый камень дворца был заложен… — он загнул три пальца, — три века тому назад при почтеннейшем хане Сахиб-Гирее, сыне могущественного Менгли-Гирея, да будет благословенна его память, которого почитали и боялись многие. Бахчисарай означает по-нашему «дворец-сад». Так оно и есть: кроме розовых кустов тут насажены виноградные лозы и деревья, приносящие разнообразные плоды. И все тут созидалось для ублаготворения всех чувств и всех нужд царствовавших владык, что вы изволите видеть: и разнообразные покои, и конюшни, и гарем, и, наконец, место вечного упокоения — кладбище. Строительство велось и при последнем хане, да призовет его Аллах в сады праведников…

— Как? — удивилась Екатерина. — Разве он умер? Ведь я милостиво отпустила его к единоверцам.

— Он с малочисленной свитой перебрался на остров Родос, во владения султана. И там его настиг гнев повелителя правоверных.

— За что же султан прогневался на него? — недоумевала государыня.

— За то, что оказался малодушным и уступил свою власть неверным, — нимало не робея отвечал имам. — Шахин-Гирей предал свою веру и свой народ. И понес заслуженное наказание: великий султан приказал отрубить ему голову.

— Свят, свят, — пробормотала Екатерина и закрестилась. — Тут нет моей вины, он сам полез на рожон.

— И моей вины нет, — пробубнил Потемкин. — Все ему было дадено, слуги и девки, сколь хотел, опять же кони и ружье всякое. И веру свою отправлять мог…

— Как волка ни корми, он все в лес смотрит, — прокомментировала Екатерина. — Шахин-Гирей тот же волк был — вольный зверь. А воли, что бы ты, князь, ни говорил, ему не было. Все окрест было чужое. Ах, как я его понимаю!

— Отчего же сразу не отпустила на волю, коли понимала? — с необычной безапелляционностью спросил Потемкин. — И казне урону не было бы.

— Да он и не просился. Однако вспомни-ка, князь, ведь это ты настаивал на том, чтобы поместить его сначала в Воронеж, а затем в Калугу, притом под строгий надзор. Мне его жаль.

— А мне нет! — отрубил Потемкин. — Сам напросился на смерть, никто его не гнал. Мог бы догадаться, что султан его не помилует.

Облачко грусти затуманило лицо Екатерины. Ей вспомнился Шахин-Гирей в пору его петербургского сидения. Он был хорош собою, покладист и деликатен, а потому пользовался всеобщей симпатией. Он охотно шел навстречу желаниям императрицы и ее министров. Однако как правитель он был слишком мягок. «Воск, — говорил Потемкин, — все, что хошь, из него вылеплю». Что ж, в ту пору он был слишком молод и неопытен в делах правления. Неудивительно, что ему то и дело приходилось спасаться бегством от более удачливых и заматерелых претендентов на ханский престол и дворец в Бахчисарае. И в 1783 году, когда Потемкин предложил ему подписать отречение от престола, он охотно согласился. Ему в ту пору едва исполнилось двадцать восемь лет, он устал от передряг, от бунтов его подданных, от интриг мулл и происков Порты. А Потемкин сулил ему спокойную жизнь в Херсоне в окружении сторонников, с гаремом и неограниченным числом слуг, с обширной конюшней и двумястами тысячами рублей ежегодной субсидии, притом с дальнейшими видами на Персидское ханство.

Как тут было не согласиться? Он согласился, да. Но зов крови оказался сильней, да и не было веры посулам князя и его чиновников. И он бежал в Тамань, намереваясь оттуда отплыть в Турцию… Беглец Шахин-Гирей был никудышный, и его быстро настигли и водворили в золотую клетку…

— Сколь ему было? Ты должен знать, князь.

— Тридцать два годочка, матушка. Упокой Аллах его душеньку.

— Глядишь, она сюда явится и станет тут витать, — суеверно произнесла Екатерина.

— Его отчий дом в Адрианополе, — отмахнулся Потемкин, — стало быть, и дух его там обитать будет. А отсюда его столь много раз изгоняли, что он и не захочет сюда воротиться.

Императора занимала судьба последнего крымского хана, и он вступил в разговор.

— Скажите, князь, этот Шахин-Гирей охотно подписал отречение? И что было бы, если он не пожелал бы подписывать?

Князь хмыкнул:

— к тому времени игра была проиграна, и он это понимал. У него не было власти, не было и выхода, мы уже были полновластными хозяевами в Тавриде. Султан, правда, пытался его подбодрить: прислал ему освященный ятаган, чалму и еще что-то, не помню. Мол, ты наш и мы тебе покровительствуем. Но уж было поздно.

— А велик ли был его гарем? — неожиданно поинтересовался Сегюр.

— О, это вопрос истинного француза, — засмеялся Потемкин. — Да нет, граф, всего-то восемнадцать дев при единственной жене. Многие из них постарались улизнуть, когда Шахин-Гирей был водворен в Калуге. Это вам не султанский гарем, откуда не улизнешь: он, сказывают, за тремя воротами и охраняется стражей и свирепыми евнухами.

— На самом ли деле в султанском гареме более трехсот наложниц?

— Не считал, но с удовольствием занялся бы, — хохотнул Потемкин. — Слух такой идет. Да нынешний султан стар и немощен, вряд ли он пользуется сим богатством. Эх, меня бы туда допустили!

— У тебя, князь, и здесь недостатка нет в полюбовницах-то, — поджав губы, заметила Екатерина. — Ты у нас эвон какой кавалерственный.

— Не в осуждение ли, матушка? — с некоторым беспокойством осведомился Потемкин.

— Кто тебя осудит… Не подумай только, что ревную, помилуй Бог. Натуру должно ублаготворять, — закончила она ехидно.

Утро застало государыню за письменным столом — за любимым ее занятием. Она сочиняла очередное письмо своему парижскому конфиденту барону Гримму.

«Это было превосходное зрелище, — писала она, — окруженные татарами со всех сторон, в открытой телеге, где поместилось 8 персон, мы въехали в Бахчисарай. И вошли прямо в ханский дворец; там мы поместились между мечетями и минаретами, где возглашают, призывают на молитву, поют, вертятся на одной ноге 5 раз каждые 24 часа. Мы все это слышим… О! Какое странное событие — наше пребывание здесь! Кто? И где?»

О том, что кони понесли и карста едва не опрокинулась, она не упомянула. И наказала Храповицкому не заносить сего происшествия на страницу Журнала Высочайшего путешествия, дабы не было перетолковано в ненадлежащем свете в супротивных газетах. Таковой запрет был наложен ею и тогда, когда галера «Днепр» по вине рулевого ткнулась в берег и завязла в глине, откуда ее пришлось долго вызволять.

— К чему давать пищу пустым пересудам, — говорила она. — Скажут еще, что рок меня преследует, хотя всем очевидно, что я родилась в рубашке. Господь мне покровительствует во всех моих делах.

Необыкновенная приятность была разлита в воздухе Бахчисарая и его окрестностей. Щедрая крымская весна праздновала свой апогей. Сумерки были лиловы и таинственны. Бахчисарай погружался в сон. И лишь хоры соловьев славили праздник весны и обновления. То было какое-то соловьиное царство, которому принадлежал дворец с его садами и фонтанами, каменные кручи, нависшие над ним, с их цепкими, взбирающимися вверх деревцами и кустами.

Все это вдохновило государыню, вызвало у нее пиитический жар. Она сочинила:

Потемкин, Безбородко, Храповицкий и Мамонов весьма одобрили. Иосиф с иностранными министрами хоть и не могли оценить, но тоже рукоплескали вместе со всеми. Екатерина обещала Сегюру сочинить и французские вирши.

— Ведь я кое-чему выучилась у вас, граф. Прежде я полагала, что настолько тупа, что не могу сочинить и двух рифмованных строк. Но упорство все превозмогает. Я много трудилась, дабы победить в себе этот недостаток. Мне следовало его превозмочь: мои драматические опыты часто требуют рифмы.

— Я слышал, что вы издаете литературный журнал? — полюбопытствовал Иосиф.

— Да, это мои досуги. И перекорство с другими журналами — их в Петербурге весьма немало, и я к сему явлению отношусь поощрительно.

— А как называется ваш журнал? — не унимался Иосиф.

— «Всякая всячина»… — Екатерина прищелкнула пальцами, ища равнозначный перевод, но затем призналась: — Не могу отыскать в памяти ни французского, ни немецкого значения. Это нечто вроде разной мелочи.

Поэтический жар продолжал донимать государыню и в следующие дни. Утром она преподнесла Потемкину листок с четверостишием, ему посвященным:

— Ну, государыня-матушка! — восхитился Потемкин. — Ты себя превзошла. Воистину выразила то, что всем нам сходно и все мы, Божьи дети, чувствуем. Именно: никто из предков не бывал спокоен от орд и ханов их! Потщиться бы перевесть на французский сии вирши.

— Что ж, буду пытаться, — с довольной улыбкой отвечала Екатерина, — Однако мне французское стихоплетение трудно дается. Вот у графа Сегюра это очень хорошо выходит. Он прямо-таки заправский стихотворец. И с такой легкостью истекают у него из-под пера, равно из уст, рифмы, особливо когда затеваем игру в буриме. Тут он прямо король.

— У него легкое перо, — подтвердил Потемкин, — Неудивительно: французов отличает легкость во всем, легкий они народ. И в политике тоже. Иначе бы туркам столь усильно не потворствовали.

— У них своя выгода есть. И они более всего за нее держатся. Торговый народ, — Екатерина издавна не жаловала французов, с годами, правда, умягчилась: все-таки «обожаемый учитель» Вольтер, Дидро, барон Гримм и некоторые другие тесно связывали ее с Парижем. За время поездки она сблизилась с графом Сегюром и питала к нему симпатию, — Нет, они не так плохи, как я прежде о них думала, нет, нет. Но король… Он так слаб. Доносят мне, что растет брожение в черни, и во что все это выльется, один Бог ведает.

Благорастворенность воздухов тамошних славили все. Государыня время от времени возглашала, что Таврида есть величайшее приобретение и что князь Потемкин есть владыка оной по праву.

Как-то, когда кортеж императрицы пустился обозревать окрестности Бахчисарая, император Иосиф, оставшись с глазу на глаз с графом Сегюром, сказал ему:

— Я отчего-то глубоко убежден, что князь Потемкин готовит себе кресло удельного герцога Таврического. А императрица смотрит на это сквозь пальцы.

— Об этом же писали в наших газетах, сир. Тем более что государыня уже объявила, что подпишет указ о присвоении ему титула Таврического. Это вполне возможно. Но… — И граф пожал плечами. — Я никак не возьму в толк, зачем ему это нужно. Он ведь и так имеет власть над Тавридой, она только невеликая часть его удела, мимо которого мы проезжали.

— Знаете, в каждом человеке заключен эдакий неукротимый властолюбец. Я это знаю по себе, — неожиданно разоткровенничался Иосиф. — Мне пришлось долго делить власть с моей матушкой, достаточно деспотичной по характеру, так что я, по существу, был скован по рукам и ногам. И, признаюсь, это меня очень тяготило. Очень! Вероятно, и князю хочется освободиться от оков, хотя, как я понял, он наделен неограниченной властью. И государыня ни в чем ему не препятствует.

— Да, это так, — подтвердил Сегюр, — она полностью доверилась ему. И даже не желает расследовать его явные злоупотребления, о которых во весь голос говорят при дворе.

— Что ж, его заслуги неоспоримы, но издержки, полагаю, тоже.

— Князь — владелец самого большого состояния в России, — напомнил Сегюр, — и я вас уверяю, немалая, если не большая его часть перекочевала к нему из казны. Он ею пользуется бесконтрольно. И как мне говорили знающие люди, то и дело запускает руку в государственный карман, ничуть не церемонясь при этом. Он — самодур, вельможа, но весьма и весьма одаренный от природы. И за эту одаренность, за государственный ум государыня прощает ему все.

По тряской каменистой дороге кареты подкатили к Успенскому скальному монастырю.

— Это поразительно! — воскликнул Сегюр. — Это грандиозно!

За поворотом, в теле гигантской каменистой скалы, словно ласточкины гнезда, чернели отверстия келий и молелен. Широкая лестница, вырубленная в камне, уступами вела наверх, на широкую площадку.

Они поднялись. Екатерина пожелала вознести молитву в Успенской церкви, куда надо было подниматься по узкой каменистой лестнице.

Их встретили два монашка и с поклонами проводили наверх. Монастырь пустовал. Его насельники покинули эти места вместе с христианами, жителями этих мест, девять лет назад, отправившись в российские пределы.

Монахи взялись удовлетворить любопытство высоких гостей. По преданиям, монастырь был основан тысячу лет назад христианами, спасавшимися от гонений.

— Неужели их не преследовали татары? — удивилась Екатерина. — Как же такое могло быть?

— Нет, госпожа великая, — отвечал один из монашков, — сей монастырь пребывал под покровительством ханов, весь православный народ стекался сюда на молебствия. Более того, татары отпускали сюда рабов своих из числа христиан, захваченных ими во время набегов.

— Преудивительно! Вот уж никогда не могла подумать! А ведь сказывали мне, что татары обращали силою христиан в свою веру.

— Да, и так бывало, — подтвердил монашек. — Но сан священнический и одежды монашеские уважали.

— Места сии редчайшей живописности, — Екатерина не скрывала своего восхищения, — и соблюсть их в неприкосновенности святой долг твой, князь Григорий. Я гляжу и дивуюсь: экую красоту сотворила природа. И как люди ее дива себе на пользу не обратили! Сюда народ будет ездить, яко на паломничество, здешней красотой любоваться и чрез сто, и чрез тыщу лет.

— Там, впереди, ваше величество, еще много удивительного есть, — сообщил их проводник имам. — Там еврейский город — Чуфут-Кале. Очень древний город.

— А что, он обитаем? — поинтересовался Иосиф.

— Совсем мало людей осталось, все старые люди, уйти некуда. А молодые, те уходят, тесно им.

Кареты катились по узкому ущелью, и это разносило окрест цокот подков эскорта и шум колес. Каменные стены мало-помалу раздвигались, открывая лощинки с чудом прилепившимися на камне деревцами. И это тоже казалось удивительным: дожди, по утверждению имама, в этих местах редки.

— Роса их питает. И камень. Корни постепенно въедаются в него.

— Вот редкий пример выживаемости, — заметил Сегюр. — Не так ли и человек, подвергнутый лишениям…

— Один выживает, а другой погибает, — подхватила Екатерина.

Еще один поворот, и перед ними открылась крепость — создание природы. На огромном скальном массиве с почти отвесными склонами лепились дома, словно птичьи гнезда.

— Чуфут-Кале, — сказал имам. — Здесь есть дорога, которая ведет наверх, возле нее сторожевой пост. Но кареты туда не въедут — узко.

— Пойдем пешком, — решительно произнесла Екатерина. — Пешком, и только пешком!

— Матушка-государыня, ты утомишься, — забеспокоился Потемкин. — Там круто. Да и не пристало императрице всероссийской лезть невесть куда.

— Я еще не так дряхла, князь, да и интересу не потеряла, — оборвала его государыня. — По крайности людей кликну — снесут.

С трудом взобрались, стоя наверху, долго не могли отдышаться. Тем временем их окружили десятка два местных жителей, разглядывавших пришельцев во все глаза. Еще бы: чужаки здесь не бывали, а таких тем более сроду не видывали.

Нашелся толмач из бывших рабов. У него брызнули слезы, когда услышал полузабытые звуки родной речи. Каялся: был беглый, попал в полон к татарам, продавали его из рук в руки. А вот год назад за старостью прижился здесь, у караимов. Люди хорошие, токмо иудейской веры. Однако она тоже справедливая, учит милосердию. И богу них един — Яхве. Церква их называется кенасса, тут их четыре. А еще есть мечеть. Живут все разноверцы в согласии, распрей никаких не бывает.

По узкой дороге, выбитой в камне колесами повозок, отправились осматривать это человечье гнездо, высоко взнесенное над зелеными долинами.

Зашли в главную кенассу, обрамленную аркадой, обнажили головы — оказалось, впрочем, что этого делать не следовало. С потолка свисали медные люстры, всюду были ковры. И простые скамьи, обитые кожей. В резных шкафах на возвышении хранились священные сосуды и свитки Торы.

Город все еще жил: в отдалении звенело железо под молотом кузнеца, на оградах сушились кожи, сапожник расположился прямо на улице, тачая сапог. Все приходили в остолбенение при виде иноземного пришествия.

Старый раввин из кенассы был, как выяснилось, знатоком истории города. Он сказал, что ему больше тысячи лет, а его предки пришли сюда пятьсот лет назад и обновили город. Что мавзолей, который они видели, — гробница дочери Тохтамыш-хана Джанике-ханум, которая, по преданию, была предводительницей тысячи воинов. Сто лет назад татары устроили здесь тюрьму для знатных пленников. В ней, слыхано было, томились и русские — князь Ромодановский, воевода Василий Шереметев, боярин Айтемиров, послы либо пленники.

— А мы блюдем закон Моисея, как заповедал нам основатель нашей общины ребе Аман. Нас становится все меньше, молодые покидают Чуфут-Кале в поисках лучшей доли. Но вы видели детей, бежавших за вами, их все еще много. Значит, у нас есть будущее. А прошлое… Сойдите вниз, в Иосафатову долину, чье имя дал ей святой город Иерусалим. Вы увидите могилы наших дедов и прадедов — множество могил. Последние из нас тоже сойдут туда. И тогда город умрет. Когда это будет? Кто знает… Ни мы не вечны, ни дела наши. От нас останутся только камни и полустертые надписи на них. Их мало кто сможет прочесть. А потом и они исчезнут. И исчезнет память о нас. А разве не такова и ваша участь? Все смертны, и Бог един над нами.

— Я устала, — неожиданно объявила Екатерина, и легкая тучка наползла на ее лицо. Все знали: государыня не любила напоминаний о смерти. Она еще была в том возрасте, когда человек чувствует себя ближе к жизни, но и смерть уже напоминает о себе. И это напоминание с каждым годом становится все чувствительней.

Раввин продолжал стоять у входа в кенассу. Концы полосатого шарфа, обвивавшего его жилистую шею, развевались по ветру. Ветер, налетевший откуда-то снизу, взвихрил и одежды Екатерины и ее свиты, столбики пыли заплясали на дороге.

Имам предложил посетить Иосафатову долину.

— Великой госпоже стоило бы со вниманием обозреть другой знаменитый город на самой высокой горе, именуемой Мангуп. Там, на ее плоской вершине, стояла некогда неприступная столица княжества Феодоро. Путь туда лежит как раз через долину. Правда, люди почти все ушли оттуда.

— Нет, — отрезала Екатерина, — хватит с меня неприступных городов и всяких других древностей. Все это красиво, даже необыкновенно, но я всего только слабая женщина, и силы мои на исходе. Одно я поняла: мы успели вовремя присовокупить Тавриду, сей дивный край, к российской короне. Охотников на него было и есть более чем достаточно. И не в последнюю очередь именно потому, что тут столь много неприступных городов.

С этими словами она без посторонней помощи поднялась по ступенькам кареты, оставшейся ее главным способом передвижения. А ведь некогда была она отважной наездницей, и конь был покорен малейшим натяжениям ее поводьев.

Ветвь шестнадцатая: май 1453 года

Итак, на рассвете 5 мая турецкие пушки открыли стрельбу по кораблям христиан, которые выстроились вдоль цепи. Хумбараджи были не очень искусны: ядра по большей части шлепались в воду. А одно угодило в генуэзский корабль с грузом дорогого шелка, стоявший на рейде Перы. Ядро было массивное, и корабль затонул.

Власти Перы направили жалобу султану. Груз принадлежал купцу, жившему в колонии, и он был близок к разорению. Между тем колония соблюдала нейтралитет, который был в интересах султана. Его приближенные ссылались на то, что пушкари не могли знать, кому принадлежит корабль. В конце концов султан ответил так: когда город будет взят, тогда можно рассмотреть эту жалобу и, если она справедлива, удовлетворить ее из захваченного имущества.

Огромная пушка Урбана, это огнедышащее чудовище, была повреждена и в первые дни мая молчала. Но 6-го она снова стала изрыгать ядра, и вместе с ней ее младшие сестры.

Стена Месотихиона стала обрушиваться, в ней образовались проходы. И тогда 7 мая, спустя четыре часа после захода солнца, турки бросились на приступ. Их было великое множество. В руках они тащили приставные лестницы, за поясом — крючья. Истошными криками «Алла, Алла!» они подбадривали себя.

К тому времени им удалось засыпать ров. И они почти беспрепятственно достигли разрушенной стены. Но не тут-то было: защитники успели наспех ее заделать. Греки показывали чудеса храбрости при отражении атаки. И хоть их ряды были малочисленны, но им удалось постоять за себя. Приступ был отражен, турки откатились.

В ту ночь ожидали и атаки турецких кораблей на суда венецианцев, стоявшие на якоре у греческого берега. Но после неуклюжих маневров, турки так и не решились напасть. Положение, однако, представлялось опасным, и венецианцы принялись разгружать свои корабли и все военное снаряжение переносить в императорский арсенал. Закончив эту операцию, они из предосторожности решили переправить свои суда в небольшую бухту Просфорианос, расположенную с внешней стороны цепи, под Акрополем. Команды же кораблей были затем влиты в ряды защитников города, туда, где стена была уязвима. Это был Влахернский квартал, подвергшийся наибольшим разрушениям. И матросы принялись за починку стены.

Стоило им помедлить, и опасность стала бы весомой. В ту же ночь турки предприняли еще одну попытку штурма в надежде на то, что стена еще не восстановлена. Но венецианские моряки успели заделать бреши. Турки упрямо карабкались по обломкам, но защитники сбрасывали их, кололи копьями, разили выстрелами из мушкетов. И спустя несколько часов приступ удалось отбить с немалыми потерями для турок.

Султан выходил из себя. К тому времени ему было известно, что город защищает малое число воинов, в сотни раз меньшее, нежели его армия. Он призвал своих везиров, своих военачальников и чиновников. Глаза его метали молнии. Он кричал:

— Вы никчемные псы, трусливые шакалы, долго ли мне терпеть вашу лень и вашу трусость! Против нас горстка неверных, спрятавшихся за стеной! Неужели мы не можем их оттуда выкурить?! Думайте, думайте, бездельники, ищите способ захватить город. Не то я прикажу отсечь вам головы. Все равно они пусты, как бутылочные тыквы!

Султанские псы разошлись, бледные от потрясшей их речи. И стали думать.