Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Глава восемнадцатая Высокие мечтания шведского короля

Чего вы хотите? Эта женщина (Екатерина) в исступлении, вы это видите сами; надо, чтобы турки уступили ей во всем. У России множество войска, выносливого и неутомимого. С ним можно сделать все, что угодно, а вам известно, как низко ценят здесь человеческую жизнь. Солдаты прокладывают дороги, устраивают порты в семистах милях от столицы без жалования, не имея даже крыши над головой, и не ропщут. Императрица — единственный монарх в Европе действительно богатый. Она тратит много и без оглядки и ничего никому не должна; ее бумажные деньги стоят столько, сколько она пожелает.

Иосиф — Сегюру

Мне кажется, что война неизбежна для России, так как ее желает государыня, несмотря на умеренные и миролюбивые ответы Порты. Она настаивает на своей цели и хочет наполнить газеты вестью о бомбардировании Константинополя. Она говорит у себя за столом, что скоро потеряет терпение и покажет туркам, что так же легко войти к ним в столицу, как и совершить путешествие в Крым. Она даже обвиняет иногда князя Потемкина в том, что он по недостатку доброй воли не довершил ее намерения, потому что ему стоило только захотеть.

Граф Федор Ростопчин — графу С. Воронцову, послу в Лондоне

Когда Румянцев имел счастье заключить Кайнарджийский мир с Турцией, то, как теперь известно, у него было с собой только 13 000 наличного войска против армии более чем в 100 000 человек. Такая игра судьбы не повторяется два раза в течение века.

Монморен — Сегюру

В этой стране учреждают слишком многое за раз, и беспорядок, связанный с поспешностью выполнения, убивает большую часть выдающихся начинаний. В одно и то же время хотят образовать третье сословие, развить иностранную торговлю, основать разнообразные фабрики, распространить земледелие, напечатать новые ассигнации и поднять их цену, заложить новые города, заселить пустыни, заполнить Черное море новым флотом, завоевать северную страну и поработить другую и распространить свое влияние на всю Европу. Не слишком ли много?

Сегюр — Монморену

У короля Густава III в этот момент был и в самом деле величественный вид: голова откинута назад, волосы рассыпались по плечам, глаза источали искры.

Первым захлопал барон Армфельдт. Он подал знак остальным — Эрику Рууту и Юхану Толлю.

— Браво, ваше величество, браво! Вы достойны увенчать созвездие шведских поэтов. Ваша драма должна быть немедленно поставлена на сцене Королевского драматического театра. Его счастливое основание благодаря вашей щедрости должно быть ознаменовано этой постановкой. Я позабочусь об этом.

— Вы мне льстите, Мауриц, — вяло произнес король. — Я-то отлично понимаю, что это незрелое сочинение, нуждающееся в прикосновении опытной руки. Я попрошу Чельгрена.

— Неужели вы усомнились в моей искренности?! — воскликнул барон.

— Но не в преданности, — поспешил успокоить его Густав. — Преданность часто поступается искренностью из самых лучших побуждений. Опять же в ваших лучших побуждениях я нимало не сомневаюсь.

Король проговорил это слабым голосом. Похоже, он израсходовал его на выспренную декламацию своей драмы. И вообще он как-то сник, что было вовсе на него не похоже. Обычно он являл собою образец офицерской выправки, унаследованной от его отца, весьма воинственного короля Адольфа-Фредерика.

Воинственность была наследственной чертой Гольштейн-Готторпской династии, которую открыл отец Густава. Смешно сказать, но, будучи ставленником российской императрицы Елизаветы Петровны, он вдруг перестал добиваться союза с Россией, хотя и осуждал «маленькую войну», затеянную его предшественниками у власти и очень быстро проигранную России.

Увы, отец Густава, несмотря на свой воинственный талант, был слабым королем. Он стал игрушкой в межпартийных распрях. И сын-кронпринц дал себе слово возвысить королевскую власть, елико возможно.

Ожидание власти было нестерпимым. Казалось, быть ему вечным кронпринцем, наследником, которому не суждено унаследовать престол.

Густаву исполнилось двадцать пять. Он справил в Париже свое двадцатипятилетие, когда пришла весть о кончине отца. Он тотчас собрался и поскакал в Гавр. Там он взошел на шведский фрегат и вскоре высадился в Стокгольме.

Мать, королева Ловиза Ульрика, была в трауре. Она благословила его. Сестра Фридриха Великого прусского, она обладала стойкостью и железным характером своего брата.

— Сын мой, ты должен искоренить смуту и править железной рукой. — Когда она произносила эту фразу, глаза ее были сухи.

— Да, матушка, я заручился поддержкой короля Людовика и знаю, как действовать. Ведь я первый природный принц после Карла XII, а это что-нибудь да значит. Я сокрушу все эти партии.

Но, быстро присмотревшись, он взял себе в союзники дворянскую «партию шляп». И с ее помощью стал готовить переворот. Герцог Якоб Магнус Спренгтопортен предложил ему свой план. Он успел навербовать сторонников, все больше офицеров. Среди них был младший брат молодого короля герцог Карл, а также способный аристократ Карл Фредерик Шеффер — ему принадлежала идея новой конституции.

Восемнадцатого августа 1772 года Стокгольм был взбудоражен. Всюду мелькали люди с белой повязкой на левой руке. То был опознавательный знак сторонников короля. Сам Густав скакал по городу верхом на белом коне. Сигнал был дан: противники короля были арестованы и препровождены в старый королевский замок на острове Стаден.

Шеффер напомнил Густаву: ровно десять лет назад так же, опираясь на поддержку гвардии, пришла к власти Екатерина, ставшая ныне во главе могущественной монархии. Она тоже совершила переворот, скача на коне среди своих сторонников.

С тех пор прошло пятнадцать лет. Можно подводить некоторые итоги. Главный — королевская власть незыблема. Ригсдаг покорен ей. Густав искусно маневрировал: когда дворяне потребовали непомерной платы за свои услуги, в новую конституцию было включено положение, что отныне при назначениях будут приниматься во внимание только умение и опыт, а вовсе не сословная принадлежность.

Король ограничил власть чиновников, успешно провел денежную реформу, ввел государственную монополию на винокурение. Ригсдаг по его настоянию издал постановление о свободе вероисповедания, равно облегчавшее положение евреев.

Да, он мог обозреть эти пятнадцать лет с чувством известного самодовольства. Как расцвели при нем литература и искусство! Он покровительствовал поэтам не только потому, что сам время от времени увлекался сочинительством, — нет, они были цветом страны и воспевали ее. И его иной раз тоже. Он основал Королевскую музыкальную академию. Королевский оперный театр. Шведскую академию, в искусстве интерьера возобладал новый стиль, элегантный и утонченный, который назовут «густавианским».

Так было в первые годы царствования, когда страна была под ним, а его руки покоились на ее горле, готовые в любой момент сжать его. Но год от года хватка слабела. Да и можно ли все время быть в напряжении? Охота и расслабиться, и полиберальничать. Недоставало зоркости и слуха — за оппозицией нелегко уследить.

Взрыв произошел год назад, на сессии ригсдага. Король был обвинен в безудержном мотовстве, в беспардонном вмешательстве в дела, лежащие далеко от его интересов. Финансовая политика была провалена, страну год за годом постигал недород.

Король нервничал. Он уединился в своем дворце. Не в том, который начали строить без малого сто лет назад, в 1697 году, и все еще продолжали неторопливо доделывать. А в старом, на острове, который был, по существу, замком, могущим выдержать долговременную осаду.

Он предавался охоте и размышлениям. Обычно его сопровождал верный друг Густав Мауриц Армфельдт. Пришпоривая коней, они неслись по полям и лесам в окружении егерей и доезжачих, за неистово лающей сворой гончаков.

Затравив оленя, они довольствовались охотничьим трофеем и возвращались в замок. Пока повара свежевали тушу и разделывали ее, оба по гулким переходам направлялись в пиршественную залу. Там их уже ждали собеседники и сотрапезники.

Это уже были не те, кто помогал Густаву совершить переворот. Король, как большинство владык, не отличался постоянством. И теперь он приблизил к себе тех, кому не был обязан, но кто был обязан ему. С годами он стал подозрителен — умеренно, правда. И перестал доверять тем, кто составлял некогда его окружение.

Ну, во-первых, они уже изжили себя, это были люди в возрасте. Они были заражены либеральными идеями, иной раз чрезмерно. Знаете, эти старцы, которые хотят, чтобы все плясали под их дудку: они-де пожили, за ними опыт.

Он был строптив, как положено королю. Не надо забывать, что Густав вошел в пору зрелости: нынче ему исполнился сорок один год. В этом возрасте не прислушиваются к советам — их дают. Он был уверен в себе, а стал самоуверен: от первых лет правления его отделяла огромная дистанция.

Густав уже не любил, когда его называли «молодой король». Да, он, разумеется, молод еще, но зрелость — его главное качество. Все-таки зрелость! Не забывайте об этом, господа!

Войдя в залу, он приветствовал своих сотрапезников поднятием руки. Слуги проворно подкатили тяжелое дубовое кресло, увенчанное короной и королевским вензелем. Густав тяжело плюхнулся в него: последнее время он стал уставать от скачки в седле. Часы, да, многие часы азартной погони летели незаметно, но после вдруг оказывалось, что нестерпимо болит спина, ноют все кости.

Он пододвинул к себе кружку с пивом и стал жадно пить. Потом поднял ее и провозгласил на немецкий манер:

— Прозит! И не забывайте, что я ваш король, господа!

— Виват, наш король, виват! — нестройно воскликнули все.

На огромных подносах внесли дымящееся жаркое.

— Накладывайте сами, — распорядился Густав. — Вы заждались, и у вас должен быть прекрасный аппетит.

Виночерпий наполнил кубки. Тосты один другого цветистей сменяли друг друга. Пили за здоровье короля, еще раз за здоровье короля и снова за здоровье короля, за процветание Швеции, за погибель ее врагов.

Языки развязались. Эрик Руут поднялся первым и произнес:

— У Швеции много врагов. Но пусть они трепещут: наш король смел и деятелен. Он не даст им спуску. Вот Дания…

Он отхлебнул из кружки и поперхнулся.

— Граф Бернсторф не дремлет! — захохотал Армфельдт. — Он почуял, что ты сейчас изрыгнешь хулу на Данию и на него.

— Да, именно так, — поправился Руут.— Этот чертов граф стоит во главе заговора против Швеции вместе со своим королем Христианом. Король пляшет под его дудку. Но недолго им торжествовать!

— Вот тут ты прав, Эрик, — спокойно сказал король. — Мы не дадим им торжествовать. Швеция всегда была выше Дании во всех отношениях…

— Даешь Данию! — прокричал Руут, довольный, что король его поддержал.

— Ты, как всегда, торопишься, Эрик, — остановил его Густав. — Час еще не настал. Но он придет. Пока граф Бернсторф управляет внешней политикой Дании, мы не можем оставаться спокойны. Он нацелил ее против нас.

— Не только он, — вмешался Юхан Толль. — Есть еще русская царица.

— Россия — давний враг Швеции, — поддержал его Армфельдт.

— А что поделывает эта женщина, которую зовут великой? Екатерина великая, ха! На самом-то деле она карлица, — раскатывался Руут. Он приметно захмелел и уже не мог остановиться. — Что она поделывает, с кем спит теперь? Ха-ха!

— Она путешествует, — сказал король. — А с кем спит, это несущественно. Все мы с кем-нибудь спим, не так ли, Эрик?

— Совершенно справедливо, ваше величество, — заплетающимся языком произнес Руут. — Все мы спим и будем спать. Но мы ведь мужчины, и это наш, так сказать, долг перед природой. А она…

— А она женщина, — рассмеялся король, — и к тому же на вершине власти. Так что никто ей не указ. Как, впрочем, и мне. Отчего бы ей не менять любовников, как и мне — любовниц?! Альковные приключения монархов касаются только их, Эрик, заруби это себе на носу. Что пишет наш посланник?

— Он описывает торжество Потемкина, — отвечал Армфельдт. — Россия отвоевала у турок богатейшие земли. Один Крым чего стоит. Рассказывают, будто это необычайно плодоносная земля, где родятся виноград и другие южные плоды. Но важней всего побережье Черного моря. Россия наконец получила возможность завести там свой флот и грозить туркам на море, чего прежде не было и о чем мечтал царь Петр.

— Неужто вы полагаете, что султан смирится с потерей такой жемчужины? — иронически спросил король. — Нет, господа, я совершенно уверен, что не за горами война. Война России и Турции.

— Но, государь, турки сравнительно недавно получили жестокий урок от русских, — засомневался Толль. — Осмелятся ли они снова ввергнуть страну в пучину войны?

— За их спиной — Франция, думаю, не она одна, — задумчиво произнес король. Видимо, мысль Толля навела его на сомнения. — Конечно, Россия — грозный соперник. Но мы должны помнить, что не так страшен черт, как его малюют. Некоторые наши конфиденты доносят, что русская армия пребывает в расстройстве, что она плохо вооружена, наконец, что казна Екатерины пуста и бумажные деньги, которые она печатает без всякого стеснения, вконец расстроили всю ее денежную систему. Деньги потеряли свою стоимость, вот что. Это и нас постигло, как вы знаете.

— Судя по тому, что нам пишут, Екатерина способна на безрассудные поступки. Она может начать, — сказал Армфельдт.

— Э нет, у нее есть достаточно трезвые советники, — возразил король. — Они не дадут ей сделать опрометчивый шаг. Вы, барон, плохо информированы, это меня удивляет. Сколько мы знаем, Россия в настоящее время непрочно стоит на ногах. Ей не хватает не то что пушек, но и зерна. Как, впрочем, и нам, — поправился он. — А зерно есть такое же оружие во время войны, как и пушки.

— Золотые слова, государь, — подхватил барон.

— Но что же предпринять нам? — Король вопросительно обвел пирующих глазами. — Задавая этот вопрос, я предлагаю вам подумать над ответом. Основательно подумать. Вы знаете, в каком положении мы оказались. Разброд принял опасные формы. Покушения на королевскую власть становятся все более частыми. Зловредный дух идет от стортинга. Он попросту смердит. В армии все больше недовольных, особенно среди офицерства. Вы думаете, что я пребываю в неведении? Напрасно, господа! У меня достаточно доброжелателей и всюду есть глаза и уши. Но как быть? Я не хотел бы прибегать к арестам — это время прошло…

— Государь, надо как можно быстрей изолировать недовольных, — заявил Толль.

— Нет, это не годится, — отрезал король. — Начнется ропот, который может обратиться в бунт. Аресты — запальная искра, она вызовет взрыв. А его последствия трудно исчислить. Нет, нужен надежный громоотвод… Каким он должен быть, вот вопрос?

— Самый надежный громоотвод, государь, вам известен. Это война. Но с кем? Полагаю, что сейчас мы вовсе не готовы воевать с кем бы то ни было.

— Вот в том-то и дело, барон. — Король заметно оживился. — Война разрядила бы напряжение в стране, вызвать всплеск патриотизма. И на этой волне мы могли бы разделаться со своими противниками без особых опасений. Я имею в виду наших внутренних противников.

— Мы понимаем, государь.

— А внутренний враг порою опасней, нежели внешний, — продолжал Густав. — Однако мы пока не готовы, вы совершенно правы, дорогой барон. Надо собрать все силы в кулак. И ждать, ждать, ждать благоприятного момента. Я уверен — он наступит. Какой-нибудь из наших внешних врагов ослабнет. У нас есть сильный союзник — Франция короля Людовика…

— Но, боюсь, французы не станут ввязываться, — резонно заметил Армфельдт, — они предложат нам так же, как туркам, помощь своими офицерами-инструкторами. А мы в них не нуждаемся, у нас достаточно организованная армия, притом хорошо вооруженная.

— Они помогут нам деньгами, — объявил король с уверенностью. — А этого вполне достаточно. Деньги — артерия войны, как не уставал повторять русский царь Петр. А уж он-то знал толк в военном деле.

— Вот еще противник — Россия. Вековечный противник, — вздохнул барон. — Она прямо под боком. Да ведь не укусишь.

— Все в свое время, милейший барон, все в свое время.

Король был явно доволен направлением беседы. Да, порою за столом рождаются прекрасные мысли. И они дали направление его дальнейшим размышлениям. Они становились все углубленней, не давая ему покоя. Мало-помалу в голове созревал план. До поры до времени он решил никого не посвящать в него. Пусть он окончательно вызреет, тогда… Тогда он развернет деятельную подготовку, посвятит единомышленников, тех, на которых можно положиться, и станет вербовать новых. Один в поле не воин. Вокруг него должны сплотиться тысячи людей. Вот тогда можно надеяться на успех.

«Народ должен видеть своего короля, — вдруг спохватился он. — Дворцовые увеселения, королевские охоты, появление в театральной ложе — все это для узкого круга. Нет, следует ввести в обычай торжественное появление на улицах Стокгольма. В пышном мундире, источающем блеск. Или нет — в простом армейском мундире. А то и в цивильном платье. Пусть видят, что король прост и доступен…»

Он стал мысленно развивать эту идею. Надо появляться в окружении пышной свиты. Или, напротив, достаточно десятка королевских гвардейцев?

Пышную свиту он отверг. Он — впереди и непременно верхом, а за ним десяток всадников. Нет, не так. Впереди герольд, за ним два трубача: кто-то должен оповещать народ, что едет король…

Мысль показалась ему удачной. И он порешил привести ее в исполнение как можно быстрей, пожалуй, и завтра. Мундир капитана гвардии показался ему наиболее подходящим: армия, прежде всего армия должна видеть в нем своего человека. Того, кто в нужде поведет ее за собой.

Первой, кого он оповестил о своем решении, была королева. Болезненная, никогда не мешавшаяся в дела своего венценосного супруга, всецело занятая детьми, она была благодарной слушательницей и безоговорочно одобряла его, подчас даже в выборе очередной фаворитки.

— Вызови королевского портного, — сказал он ей, — и пусть он отберет один из моих мундиров, который попроще. Однако он должен выглядеть на мне достаточно эффектно. А ты одобришь или отвергнешь.

Портной не заставил себя ждать. Он явился с двумя подмастерьями и целым ворохом мундиров из гардеробной короля.

— Какой прикажете примерить, ваше величество? — с поклоном вопросил портной. И, не ожидая ответа, безо всякой церемонии, которой от него следовало ожидать, продолжил: — Я бы порекомендовал вот этот, парадный. Он более всего соответствует вашему высокому положению.

— А в каком обычно появлялся победоносный Карл? — Густав имел в виду, разумеется, Карла XII, остававшегося народным кумиром, несмотря на поражение под Полтавой от русского царя Петра и долгое сидение как бы в заточении среди диких турок у Бендер, под стенами крепости.

— О, он был необычайно прост и не любил пышных мундиров, — объявил портной. — Я-то, конечно, не имел счастья лицезреть его, но мой дед много о нем рассказывал. Он ведь воевал под его знаменами и был в том злополучном сражении под Полтавой. А потом последовал за королем в турецкие пределы, — словоохотливо рассказывал портной.

Как видно, это был его любимый конек, и, сев на него, он не торопился слезать. Но король прервал его самым бесцеремонным, то есть королевским, образом:

— Отбери мне мундир попроще, более всего похожий на тот, который носил Карл. И приготовь его к завтрашнему утру, дабы я мог его надеть и показаться ее величеству.

Портной удивился. Отвергнуть парадный мундир? Статочное ли дело? Монарх обязан ослеплять подданных своею пышностью. Он рассуждал как простолюдин, ибо простолюдином и оставался, несмотря на свою близость к королевским телесам. Однако удивление свое при себе и оставил, памятуя о том, что его повелитель вспыльчив и не терпит никакой противности.

На следующее утро мундир был готов, оставалось лишь нацепить на него капитанские регалии. Отчего-то королю более всего пришелся по душе именно этот чин. В этом заключалось нечто вроде знамения, о чем он вспомнит позже.

— Ну как? — спросил он королеву, вертясь перед нею подобно манекену. — Как ты находишь, достаточно ли он скромен и вместе с тем выразителен?

Портной стоял в стороне с угодливо-восторженным выражением — на этот раз он, само собой разумеется, всецело одобрял выбор своего монарха. Оба подмастерья стояли рядом с ним и ели глазами его величество в капитанском мундире.

— Да, он прекрасно сидит на тебе, — одобрила и королева, — ты в нем выглядишь мужественным и стройным. Как в молодости, — некстати добавила она.

Густав фыркнул:

— Ты находишь, что я уже стар? Не рано ли?

— Ну что ты, что ты! — перепугалась королева. — Неужели ты мог так подумать! Я просто хотела подчеркнуть, что ты, напротив, ничуть не утратил стройности и изящества молодых лет.

— То-то же, — смягчился Густав. — Итак, ты одобряешь?

— Несомненно, мой дорогой. В таком виде ты смело можешь возглавить торжественный выезд.

— Да, ваше величество, ее величество совершенно права, — позволил себе подать голос портной. — И вы выглядите как истинный повелитель шведского народа и его воинства.

— Пусть церемониймейстер распорядится.

Все поняли. Церемониймейстер вырос словно из-под земли. Королевская эстафета понеслась с должной быстротой. Вскоре выезд был готов в соответствии с предначертаниями Густава: впереди герольд, за ним два трубача и так далее.

Утро, к сожалению, не соответствовало ожиданиям Густава. Оно выдалось хмурым — обычное стокгольмское утро. Правда, в облаках кое-где появились просветы, но они быстро затянулись; похоже, дело шло к дождю.

Армфельдт, наблюдавший за сборами, озабоченно сказал королю:

— Боюсь, государь, прольется дождь, и тогда эффект пойдет насмарку. Надо отложить выезд, так я полагаю. Быть может, в середине дня развиднеется…

Но королю не терпелось показаться народу, и он приказал подать коня.

На конюшне у него было два любимца: гнедой жеребец Аргус и белая как снег кобыла Магна. Густав некоторое время колебался, на ком остановить выбор.

— В такой пасмурный день, государь, предпочтительней была бы Магна. Она будет лучше смотреться, — посоветовал Армфельдт.

— Пожалуй, ты прав, — согласился король, и к парадному крыльцу подвели Магну.

Он без посторонней помощи вскочил в седло — Густав продолжал быть в хорошей форме, это было предметом его постоянных забот: король обязан быть сильным, ловким, подвижным, дабы подданные могли им любоваться без принуждения и угодливости. И небольшая кавалькада выехала из ворот дворца.

По счастью, дождь медлил пролиться. И при звуках труб, призывавших подданных полюбоваться своим королем, Густав горделиво гарцевал по улицам столицы, предполагая выехать на главную. Магна шла степенной рысью, грациозно перебирая точеными ногами. Справа рысил неизменный Армфельдт на своем караковом Гунте, слева — Эрик Руут, позади — дюжина гвардейцев на вороных конях.

Звуки труб, как и предполагалось, привлекли обывателей. Они высыпали на улицу. И наконец послышались долгожданные клики:

— Да здравствует король!

— Густав с нами!

Кричали вяло. Король наклонился и сказал Армфельдту:

— Следовало подготовить крикунов.

— Да, государь, этого мы не предусмотрели.

— Народное ликование всегда следует направлять, — поучительно заметил Густав. — А уж потом оно само начнет литься. Глупо надеяться на то, что все произойдет само собой. Впереди стада должны быть бараны.

— Козлы, — поправил Руут.

Дождь все еще медлил. И слава Богу. Король входил во вкус. Он приветственно махал рукой собиравшимся обывателям. Собирались они медленней, чем хотелось королю, и потому он заметил:

— Двух трубачей, как видно, мало. Нужны по меньшей мере пятеро.

— А отчего бы не оркестр? — удивился Армфельдт.

Король не согласился:

— Оркестр пристоен для шествия. А тут — выезд короля. Простой выезд, без чрезмерной пышности. Идея — король с народом, он в гуще народа.

Все было как обычно. Впереди бежали мальчишки, распялив рты в восторженном крике. Крестьянские повозки торопливо съезжали на обочины. Людей по обеим сторонам улицы становилось все больше, и это радовало короля и его спутников. Народ, по всей видимости, простодушно радовался ему, своему королю.

Неожиданно ему в голову пришла мысль, простая, как камни мостовой под копытами их коней: будь сейчас на его месте другой повелитель, его приветствовали с таким же восторгом и так же жадно глазели на него. Для обывателей это было всего лишь неожиданным развлечением. Они, скорей всего, и не знают, как выгладит король…

Раздвигая людей, вперед протиснулся человек почти в таком же мундире, как он. Правда, мундир был не столь щегольской: он был изрядно потерт и поношен. Но это был капитанский мундир.

Король не мог оторвать от него глаз. Капитан резким движением выхватил из-за пояса пистолет, вскинул его и нажал курок.

«В меня? Неужто в меня?» — мимолетно подумал Густав. Эта мысль показалась ему нелепой.

Хлопок выстрела, свист пули над самым ухом — все это промелькнуло как бы мимо его сознания. В то же мгновение очнувшаяся от оцепенения стража наскочила на стрелявшего, смяла его конями и потащила куда-то.

— Его величество невредим! — вскричал бледный от испуга Армфельдт. — Слава Богу, он невредим! Козни врагов!

Толпу обывателей как ветром сдуло. На улице осталась только кучка всадников, сгрудившихся вокруг короля.

— Мы возвращаемся, — вялыми гулами произнес Густав. Он так и не успел испугаться, им более всего владело недоумение. И еще огорчение: рухнула идея единения с народом. Оказалось, что такое единение может таить в себе неожиданную опасность.

— Мы заставим негодяя говорить! — возбужденно восклицал Эрик Руут. — Он несомненно чей-то агент. Датчан? Русских?

— У меня немало врагов и внутри королевства, — пробормотал Густав, — и вам это известно не хуже, чем мне. Недовольство зреет среди дворян.

— Наш государь слишком самостоятелен, — продолжал свое Руут, — и это не может нравиться русской царице и датскому королю.

— В любом случае надо принимать меры, — подхватил Армфельдт.

— О каких мерах ты говоришь? — полюбопытствовал король.

— О самых разных, государь. Внутри и вовне.

— Внутри ты имеешь в виду аресты оппозиции в риксдаге?

— И это. Следует действовать решительно. Железной рукой.

— А вовне?

— Мы уже говорили. Война разрядит напряжение, возникшее в обществе.

— Я думал об этом. — Густав был серьезен. — И буду продолжать думать. Война — это крайнее средство. Но радикальное. Она требует жертв. И денег. С жертвами ради высокой идеи я не посчитаюсь. Но где взять деньги?

— Подтянем пояса! — бодро воскликнул Армфельдт. — Поддержим нашего короля!

Одиночный выстрел на улице словно бы поставил точку в размышлениях короля. Теперь он уже все настойчивей и определенней думал о войне, которая только и могла спасти его пошатнувшийся трон.

Война! Но с кем? Несомненно с Россией. Ее столица была в нескольких десятках верст. Надо только выждать. Посол в Константинополе в своих депешах был категоричен: считанные месяцы отделяют Порту от войны с Россией.

Выждать! Россия увязнет в войне с турками. Она будет ослаблена. И тогда Петербург станет легкой добычей. Он будет поражен с двух сторон. Екатерина запросит мира. Его акции в народе необычайно возвысятся. Он станет национальным героем подобно Карлу XII. И тогда никто не посмеет покуситься на него!

Король забыл про Полтаву. И стал ждать.

Ветвь девятнадцатая: май 1453 года

И было ликование, и козни турок разрушились: их подкопы взорваны, а попытка штурма отражена.

Дозорный со стены заметил корабль, приближавшийся со стороны Мраморного моря. Одинокий, он был преследуем турецкими кораблями.

Надежда вспыхнула с новой силой. Это несомненно был передовой корабль христианского флота. Флота, спешащего на помощь великому городу.

Императору поднесли зрительную трубку. Он долго всматривался в приближавшийся корабль, а потом, отложив трубку, устало произнес:

— Это наша бригантина. Ее мы посылали за помощью.

Спустя двадцать дней она возвратилась. Но с чем? И сможет ли уйти от погони?

Судно легко скользило по волнам на всех парусах. Оно успело отдалиться от преследователей и под покровом ночи проскользнуть в залив.

Капитан поднялся на башню, где его уже ждал император и его приближенные. Они надеялись на добрую весть. Но капитан бригантины грустно сказал:

— Мы обошли все острова Эгейского моря — погода нам благоприятствовала. Но нигде не нашли ни одного христианского корабля. Венецианцы нас обманули. Они не послали свой флот на выручку. Мне удалось подавить бунт на бригантине: многие матросы не хотели возвращаться, уверяя, что город уже захвачен. Но я выполнил свой долг.

— Раз единоверцы отвернулись от нас, — с горечью произнес император, — положимся на небесную помощь, на помощь Иисуса Христа и Богоматери Владычицы. — И при этих словах невольные слезы брызнули у него из глаз.

И невольно память защитников великого города обратилась к предсказаниям. Они гласили: первым императором Византии был Константин, сын Елены, Константину быть и последним. Было и еще предсказание: Константинополь не может пасть в ночь прибылой луны. Но в ночь полнолуния произошло лунное затмение и воцарилась кромешная тьма.

Это окончательно подкосило дух осажденных. «Богоматерь нас спасет, вознесем молитвы Богоматери!» — раздавались возгласы во всех концах города.

Стихийно возник крестный ход. На носилки водрузили наиболее почитаемую икону Влахернской Богоматери и двинулись к храму Святой Софии.

Но в это время произошло непредвиденное: икона вдруг обрушилась с носилок. Бросились ее поднимать, но — о чудо! — она оказалась тяжелее свинца. Это было сочтено за зловещее предзнаменование.

Если бы только оно! С большим трудом крестный ход возобновился. Но над городом неожиданно сгустились тяжелые тучи. И вдруг заблистали молнии, загрохотал гром и на землю пал крупный град. Люди бросились укрывать детей и пытались укрыться сами. В довершение всего разразился ливень небывалой силы.

Зловещие знамения продолжались и на следующий день. С утра на город опустился туман, чего никогда не бывало в это время года. А когда туман наконец рассеялся, над куполом храма Святой Софии появилось странное сияние…