Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Глава двадцать седьмая Виктории и триумфы

Сенат хотя определял воевод, но числа городов в империи не знал. Когда я требовала реестра городам, то признались в неведении оных: также карту всей империи Сенат от основания своего не имел. Я, быв в Сенате, послала пять рублев в Академию Наук от Сената чрез реку, и купили Кириловского печатного атласа, которого в тот же час подарила правительствующему Сенату.

Екатерина — из записок

…капитан Качкачев… отправлен был в Каир (от царя Ираклия) для свидания с родственниками, там вошел в короткое знакомство с беями большей частью из грузин, старшие беи Ибрагим и Мурад открылись об желании иго Порты низвергнуть… Не благоугодно ли будет отправить его не только в Каир, но и в Абиссинию, государь которой исполнен усердия и доброжелательства к престолу Вашего Императорского Величества и который, конечно, отверзнет порты свои в Черном море…

Потемкин — Екатерине

…Баба наказала по-бабьи, что турки собираются к Рашкову. О Фокшанском деле я получил, так сказать, глухую исповедь и не знаю, что писать ко двору. Синаксари Александра Васильевича (Суворова) очень коротки… Я уже известил Вас, что вся армия идет к Днестру. Я сам еду на флот и флотилиею идем в море, а войски пойдут от Очакова к Хаджибею (будущая Одесса)… В письме вашем к Кобурху (главнокомандующий австрийской армией) вы некоторым образом весь успех ему отдаете. Разве так было? А иначе не нужно их так подымать. И без того они довольно горды… Не бывши в Галацком деде… умели в газетах написать, что с содействием их мы получили успех.

Потемкин — князю Репнину, командующему главным корпусом

Из копии при письме графа Александра Андреевича (Безбородко)… извольте усмотреть плоды ваших благотворений Александру Васильевичу Суворову, графское достоинство исходатайствовавших. Многие здесь… завидуют ему, считая успехи Александра Васильевича произшедшими от счастия, а не от распоряжений его; но государыня уважила об нем рекомендацию Вашей Светлости столько же, сколько службу его…

Гарновский, управляющий имениями, — Потемкину

Капитан-паша много пострадал в последней битве: маши пушки стреляли чудесно; после обеда он спустил свой большой четырехугольный флаг… чрез полчаса и все флаги турецкого флота опустились в один момент. Поль Джонс важное приобретение для русского флота…

Дерибас — Потемкину

Громокипящими строфами первого поэта России Гавриила Державина, иллюминированной дорогой от Петербурга до Царского Села, горевшей в ожидании сокрушителя Очакова целую неделю, всеобщим ликованием, впрочем подогревавшимся особо нанятыми людьми, был встречен светлейший князь генерал-фельдмаршал Григорий Александрович Потемкин. Триумфатор въехал в столицу в один из первых дней февраля 1789 года и был помещен в любимом детище Екатерины — Эрмитаже.

Подобострастный шум с торжествами и балами на время заглушил в князе томившие его укоры совести. Очаков достался ему чрезмерной ценой, ему, непрестанно пекшемуся о сбережении солдат. Мысль о жертвах, понесенных при осаде и штурме, время от времени возвращалась и грызла его. Да, замедление было смерти подобно, хотя обстоятельства складывались против летнего штурма. Однако потери от холода, сырости и болезней едва ли не превышали число павших при штурме.

Государыня была в большом упоении. Повелела выбить памятную медаль с профилем князя, собственноручно возложила алую ленту ордена святого Александра Невского и орденскую звезду с крестом: высший в орденском ряду вместе с Андреем Первозванным не имевший степеней. Кроме того, светлейший, поиздержавшийся за время очаковской осады, получил на мелкие расходы сто тысяч рублей — непомерную по тем временам денежную дачу.

Несмотря ни на что, Екатерина была убеждена, что Потемкин оправдывает ее сокровенные, надежды и к концу нынешнего года поднесет ей ключи от Царьграда.

Меж тем с севера столице грозил авантюрный король Швеции Густав III. Он заключил союз с Турцией и потому полагал, что Россия, атакованная с двух сторон, падет на колена. И ему достанутся балтийские провинции России — Курляндия, Эстландия и Лифляндия с вожделенной Ригой.

Поэтому еще летом шведский флот под командою брата короля герцога Карла Зюдерманландского взял курс на Кронштадт. Он был уверен, что легко овладеет этой крепостью, а уж Петербург не за горами.

Однако русская эскадра, предводительствуемая адмиралом Грейгом, весьма потрепала шведов при Готланде, и герцог спасся в Свеаборг, под прикрытие крепостных батарей, и был там заперт с уцелевшими кораблями.

Тридцативосьмитысячной шведской армии во главе с самим королем тоже не шибко везло. Он было возмечтал разбить союзную России Данию, но прежде двинулся на финляндские города Фридрихегам, Вильманстранд и Нейшлот, отшедшие к России еще по Абовскому миру более сорока лет назад. Король полагал, что легко захватит их, а там уж и Петербург недалече.

Была легкость в мыслях, однако ж трудность в их материализации. Взбунтовались шведские офицеры и стали бить Екатерине челом: мы-де за независимость Финляндии и против короля.

Густаву пришлось разбираться с бунтовщиками, сколотившими так называемый Аньяльский союз, и в конце концов удалось их арестовать. Но королю на первых порах пришлось ретироваться от Фридрихегама и Нейшлота.

Столь великие разочарования при начале войны не подорвали, однако, воинственный дух короля. Он был готов помереть или победить, лучше, конечно, победить.

Екатерине это было хорошо известно. Но она отчего-то не печалилась. Близость армии Густава и угрозы его флота представлялись ей огорчительными, но отнюдь не опасными. Она уповала на своих генералов и своих флотоводцев. А со своей стороны сочинила комедию на Густава под названием «Горе-богатырь Косометович» — то бишь косо мечущий, мимо цели. Заканчивалась она таким куплетом:

Шуму в самом деле было сверх всякой меры. Густав ярился, но не отступал, хоть и Дания стала против него, верная союзническому договору.

Обласкав князя, государыня понудила его ехать к армии: на носу было лето и, стало быть, открытие военных действий против турок.

— Ты моя надежда, князь Григорий, — объявила она ему, — верю в тебя и в твою звезду. У тебя на лбу написано: Царьград будет твой. Эвон, буква Цы начертана. — И она легко провела рукою по лбу, где поперечные морщины и в самом деле образовывали нечто вроде буквы «Ц».

— Лестно мне, матушка, что ты на меня столь уповаешь. — Улыбка его была отчего-то грустной. — Из кожи вон вылезу, гибели не побоюсь, дабы достичь того, о чем мы давно возмечтали и ради чего труждаемся. Но боюсь, боюсь…

— Чего ж ты, богатырь мой, боишься? И пристало ли тебе бояться?

— Боюсь, владычица моя, что слишком еще далек наш Царьград. В одиночку не дойти, а цесарцы ненадежны. Сил у нас маловато, а впереди еще великий везир с главною армией. Разобьем его, бессомненно разобьем, а ведь и сами изрядно потратимся. Для взятия же Царьграда понадобится сильнейший флот и свежая армия во главе с Суворовым. Да, на таковой марш годен токмо он.

— Так что же, Гриша, главное-то наше дело, выходит, отлагается? — разочарованно протянула Екатерина.

— Выходит, так. Будем сбирать силы, изнурять турка, елико возможно, а потом, напружившись, ударим всею мощью на самый Царьград. И ежели Господь сподобит, стану во главе.

— Сподобит, непременно сподобит. Вера моя в тебя безмерна.

— А ты, матушка, ужо распорядись тут, дабы шведа скорейше побить: он воинскую силу от главного дела отбирает.

— Позабочусь. Думаю Мусина-Пушкина отозвать, медлен он, а Салтыкова назначить. На море Чичагов покамест не худо действует, да еще возлагаю надежду на гребной галерный флот под командою принца Нассау-Зигена. Он проворен, да и Зиген — победитель. Бог шельму метит. — И она рассмеялась.

— Победитель — Зигер, — хмуро проговорил Потемкин. — У турка под ружьем сверх двухсот тыщ, а у нас едва половина сего.

— Ну и что ж, — с вызовом произнесла Екатерина, — зато он на нас идет походом.

— Ты, матушка, забываешь, что он вроде как по своей земле на нас идет, его подневольные народы продовольствуют, валахи там, греки, сербы, молдаване, болгары. А мы все из России везем.

— Вижу, скис ты, Гриша. Не таков ты мне надобен…

— Нет, благотворительница моя, не скис я вовсе, а трудности обступают, и я их проницаю. Кому ж, как не тебе, должен я о них сказать? Я пред тобою одной откровенен.

— Я тебя своими заботами не оставлю, — помягчевшим голосом произнесла Екатерина, — и ты всегда помни об этом.

— Помню во всех моих перипетиях.

Екатерина поднялась и перекрестила князя.

— Будь благополучен. С нами Бог и крестная сила. Вознесем же молитву заступнице нашей — Пресвятой Богородице.

У парадного входа Потемкина ждала карета и конный конвой. Все, прощай Петербург с его балами, ассамблеями, фейерверками. Отныне в нем долгонько не придется бывать. Открывается военная страда.

Князь скакал на юг, загоняя лошадей и изнуряя людей. В его голове бились три слова: Бендеры, Измаил, Аккерман. Три навязчивых слова! Три сильнейшие турецкие крепости, которые надлежало во что бы то ни стало сокрушить. Так ли это?

Был среди его окружения один умник. Сей умник нашептал ему, что вовсе не обязательно брать сии крепости, а обязательно нужно разбить главную армию великого везира Юсуф-паши. И уж затем соединенными силами армии и флота двигаться на Царьград.

Этот его прожект ненадолго смутил Потемкина. Может, прав искуситель? Ежели сокрушить главные турецкие силы, то таким образом откроется верная дорога на Константинополь. По сухому пути будет она нелегкой, морская же — пряма и проста. Лишь бы море не забушевало. Он велел счесть, сколь верст по сухопутью от Очакова до Царьграда. Ему доложили: близ девятьсот верст. Дорога-то не пряма, придется петлять.

А как же крепости? Оставить их в тылу? Это тысяч с полсотни, а то и более вооруженного народу. А ну как соединятся и ударят сзади?

Эти размышления одолевали его в дороге. Но три слова по-прежнему не давали покоя: Бендеры, Измаил, Аккерман. Были крепости поменее, такие, как Килия, Хаджибей, Тулча, однако они в счет не шли.

Он начал с Очакова… Решено: продолжит Бендерами. Сказано: сильная крепость на Днестре, река судоходна, по ней скатиться вниз по течению и взять Аккерман. А там и Хаджибей рядом — все ближе и ближе к Царьграду. Оттоль выйти на Дунай и сразиться с Юсуф-пашой…

Все выходило складно. Оставалось двинуть кор-д-арме, главный корпус, на Бендеры. Он его самолично поведет и обложит Бендеры со всех сторон. Помнится, там отсиживался драчливый шведский король Карл XII, драпавший из-под Полтавы. Великий Петр отчего-то тогда, в семьсот девятом годе, Бендерами пренебрег. Сомневался, видно, что достанет беглеца Карла с изменником Мазепой. А может, у него войска недоставало на таковой бросок. Скорей всего, не желал с турками связываться. Завязалась бы война… Впрочем, она и так завязалась два года спустя, не без науськивания Карла, который жаждал реванша за Полтаву, за столь позорное поражение. Он все думал, что турки дадут ему командовать их войском. Он бы тогда показал, что есть настоящий военачальник… Боже, как люди заблуждаются насчет собственной персоны!

Он, Потемкин, тоже склонен заблуждаться — думал о себе в редкие минуты трезвости. Увы, его плотно окружали угодники, далекие от святости. Оттого являвшаяся трезвость постепенно затуманивалась, потом и вовсе растворялась в речах угодников и откровенном угодничестве. А он внимал и проникался верою в собственную значительность и непогрешимость.

Да, так бывало. Порою он встряхивался, и его глазам представала истина в натуральном виде, то есть без липовых одежд. Но такое случалось все реже и реже.

Убедительность была в планах и речах Александра Васильевича Суворова. Но меж них пробежала кошка. Князь втайне жалел о сем. Но дурацкий гонор, все чаще туманивший голову, а не гордость, мешал показниться. Понимал он и свою полководческую заурядность. Но Боже упаси признаться в этом!

Слава Господу, он хорошо разбирался, кто есть кто и точнехонько отводил каждому овощу свое место и свое время. Федору Федоровичу Ушакову свое, а Мордвинову свое, Петру Александровичу Румянцеву опять же свое, а Николаю Репнину свое… Отличал орла от коршуна и по клекоту и по полету. Ряженых разоблачал и ставил на свое место.

Но… Конь о четырех ногах, и тот спотыкается. Спотыкался и светлейший. И на дворцовом паркете, и на дорогах войны. Чертыхался, давал себе слово более не спотыкаться, видел, на чем оскользнулся, старался чаще глядеть под ноги, но гордыня мешала: задирала голову. Вот ведь в июне семьдесят четвертого отряд генерала Заборского перешел же через Балканы и разбил войско тезки нынешнего великого везира Юсуф-паши. Перешел же! Государыня о том часто вспоминала. С намеком, без ли, но вспоминала.

Он же почитал это предприятие неисполнимым в нынешних обстоятельствах. И мысль о нем отталкивал, и уши затыкал, и глаза смежал. Совет собирал все реже.

Императрица подчинила ему обе армии — Украинскую и Екатеринославскую. Самолюбие графа Румянцева-Задунайского было уязвлено. Он подал прошение об отставке и милостиво получил ее. И Потемкин стал российским великим везиром, единственным предводителем войска.

Он разделил его на трое. Одною частью, сосредотачиваемой под Ольвиополем, быть под его командой. Другою, что в Молдавии, — князя Николая Васильевича Репнина. Суворов получил деликатнейшее поручение — подкрепить австрийцев, изрядно потрепанных турками. То был слабейший фланг кампании, Потемкин это видел и предвидел, а потому там должно быть Суворову.

Все таким образом определилось. Дивизии и полки пришли в движение. Весна казала свои капризы, пробуждалась медленно, норовя захватить и лето. Пчелы, шмели, кузнечики и другая мелкая летающая и скачущая живность то вылезала на свет Божий, то снова скрывалась до тепла. Ветры несли по степи шары перекати-поля: казалось, то несется бесчисленное стадо одушевленных тварей. Армейским колоннам пришлось преодолевать это сопротивление природы, движение их замедлилось, и князь осерчал.

Он прибыл к Ольвиополю прежде корпуса. Там настигла его весть о перемене направления в Константинополе. Султан Абдул-Хамид переселился в турецкий рай с его розами и гуриями. Его место занял принц Селим — третий под этим именем. О нем было известно, что он предприимчив и полон реформаторских идей, что уже начал формировать свое войско — «низам-и-джедит» — по европейскому образцу и на европейский манер и что в нем бурлит воинственный пыл. Французы — первые помощники его.

— Ну, это мы посмотрим, — сказал светлейший. — Все едино били мы турка и будем бить, хоть старое, хоть новое войско их. Покамест пусть полки маршируют к морю, дабы все удобные места для высадки десанта занять. Прежде замок Хаджибей. Гляжу на карту и вижу: знатная бухта для устроения порта. Оттоль и начнем движение на Бендеры по Днестру. Займем Паланку, Аккерман, что там еще?

— Там Бендеры, ваша светлость, — отозвался Попов. — Прибился к штабу мелкопоместный боярин молдавский, великий знаток сих местностей, чин имеет портаря. Он уж много нам помог с охотою и радением. Языки знает, турецкий как природный турок, все местные тож, российский, сказывает, и французский, яко сходный с ихним молдавским. Словом, может быть преполезен.

— Ну-ка, ну-ка, — с любопытством воззрился светлейший — зрячий глаз его сверкнул. — Представь-ка его ко мне.

— Сей момент, ваша светлость.

Человек вошел, поклонился и стал у порога. Видом он был чистый турок — черен с головы до ног, бородат. Глаз не прятал — глядел открыто. Эта манера князю понравилась.

— А ну перекрестись! — неожиданно выпалил он.

Человек степенно перекрестился.

— Свой, — удовлетворенно протянул светлейший. — Сказывай про себя все, без утайки.

— При его высокопревосходительстве генерал-аншефе Александре Васильевиче Суворове оказывал услуги по сношению с пашой как толмач и подал прошение о зачислении меня в российскую службу, дабы чин портаря с меня снять, а российский дать. Его высокопревосходительство принял во мне участие и своею властью выдал патент на чин поручика, что соответствует моему боярскому.

— Славу Богу, — сказал князь и неожиданно перекрестился. — Ты, чай, православный?

— Так что греко-российской веры.

— Славно, а то у нас все больше немцы, лютерского исповедания, либо вовсе католики. А что, правду Попов сказывал, будто ты по-турецки свободно изъясняешься?

— С младых лет воспитан был в исламе, пока родитель мой вызволил меня и не отдал в пансион в Яссах. Там и европейским языкам выучился. А турецкий — вроде как природный. Турки меня за своего считают. И их закон я превзошел в медресе — турецкой школе.

— Имя-то у тебя небось православное?

— Марком крестили. Марк Ивана сын.

— Апостольское имя, — удовлетворенно протянул князь. — Ну вот что, любезный, будешь ты при мне для особых поручений состоять. И чином я тебя повышу сразу — в секунд-майоры, дабы соответствовал месту. Хорошо ты знаешь Поднестровье?

— В каждой тамошней крепости есть у меня люди.

Князь оторопело глянул на него, от неожиданности губа у него отвисла.

— Ну-ка повтори, что ты сказал.

— Я сказал, ваша светлость, что в каждой тамошней крепости есть у меня свои люди среди турок. Ну и среди молдаван, конечно. Есть в Хаджибее, есть в Паланке, есть в Аккермане, в Бендерах. Вплоть до Сорок. Впрочем, есть и в Хотине.

С неожиданной легкостью Потемкин выскользнул из-за стола и обрушил тяжелые руки на плечи новоиспеченного секунд-майора. Он тряс его, вперив зрячий глаз, и требовал:

— Правду ли ты молвил?!

— Как на духу, ваша светлость, — бормотал растерянно Марк. — Да и смел бы я лгать столь высокой особе? Дозвольте пояснить.

Потемкин отпустил его, вернулся в свое кресло и кивнул.

— Дитятею, как сказывал, воспитывался я средь таких же турецких младенцев из знатных семей в мусульманской школе. Ныне же все они в чинах и при крепостных гарнизонах. Дружество меж нас осталось. В юных летах служил я для сообщений двора господаря в Яссах с турецкими пашами и сераскерами, так что в каждой крепости есть у меня однокашники.

— А далее что было? Как ты к Суворову-то попал?

— Как началась война, турки стали чинить разорение христианской райе — по-ихнему стаду. Все мы-де изменники и всех нас, как стадо, надо прирезать. Я и утек к своему брату в Херсон.

— Ну вот что: ты для меня человек особой ценности, и милостью своей я тебя не оставлю. Старайся. Будешь ты и премьер-майором, и подполковником, и полковником. Но и служба твоя будет нелегкой. Наперед крепости разведывать станешь. Где переговорщиком, а где шпионом. Мой долг перед отечеством и государыней — беречь солдата. И посему штурму я предпочитаю капитуляцию. Там, где тебе удастся выговорить капитуляцию убеждением ли, подкупом, будешь ты довольно награжден. Понял?

— Как не понять, ваша светлость. Буду прилагать все старания для бескровной сдачи.

— Ступай. Да скажи Попову — пусть зайдет.

Попов не заставил себя ждать. И, глянув на князя, тотчас понял: потрафил!

— Ну, Василий, грех на тебе. Пошто доселе скрывал ты сего портария, сего Марка? Он человек для нас бесценный, право слово, бесценный. Пока пусть пребывает в секунд-майорском чине: выдай ему патент и зачисли в штат при канцелярии моей.

— Виноват, ваша светлость, да не раз порывался его представить, ан недосужно вам было. Тут курьеры от Суворова с рапортами.

— Чти, Василий, что-то глаз мой зрячий ослаб.

— От Фокшан кратко доносит: «Мы здесь одержали победу!»

— Ох уж эти синаксари Александра Васильича! Предписать ему, дабы доносил в подробностях: сколь было турка, сколь побито и велики ль потери, каковы трофеи.

Донесение о Фокшанах пришло поздней. Пять тысяч русских и двенадцать тысяч австрийцев по диспозиции Суворова взяли штурмом турецкое укрепление и наголову разбили 30-тысячный корпус сераскера Мустафы-паши. Русские потеряли 400 человек убитыми и 67 ранеными, австрийцы — поболее. Турки же — более 1500 тысяч только убитыми, двенадцать пушек и шестнадцать знамен.

— Каков Суворов-то! — ликовал Потемкин. — Сколько умело действовал и людей сберег! Честь и слава ему! То ли еще будет. Кабы не он, австрийцы драпали бы с полными штанами.

Потемкин был провидцем. Очередной рапорт Суворова был, как всегда, краток, но исчерпывающ:

«Речка Рымник, место баталии. 11 сентября 1789 году.

По жестоком сражении чрез целый день союзными войсками побит Везир! 5000 на месте, несколько сот пленных, взят обоз, множество военной амуниции, щетных 78 пушек и мотир. Наш урон мал. Варвары были вчетверо сильнее».

Вскоре стали известны подробности. Турецкая армия под командою самого великого везира простиралась до 90 тысяч. У Суворова было 8 тысяч, австрийцев — вдвое больше. Турецкая армия была полностью разгромлена. Ее предводитель не выдержал позора — его хватил удар, и Аллах принял его душу.

Потемкин прослезился.

— Суворова надобно вознести!

Екатерина была щедра. Суворову было пожаловано графское достоинство с поименованием Рымникского, бриллиантовые знаки ордена святого Андрея Первозванного, бриллиантовая же шпага с начертанием: «Победителю Везира», бриллиантовый эполет, таковой же перстень, наконец, кавалерии ордена святого Георгия 1-й степени.

Отвечая на послание Потемкина, Екатерина писала: «Хотя целая телега с брильянтами уже накладена, однако кавалерии Егория Большого Креста посылаю по твоей прозьбе, он того достоин…»

Почтил Суворова и император Иосиф, пожаловав его титулом графа Священной Римской империи и разного рода драгоценными подношениями.

— А мы-то все топчемся и топчемся, — сердился князь. Он сознавал в душе, что из него вышел худой стратег, что если бы главные силы русской армии соединились с австрийскими на Дунае и предприняли бы ударный марш за Балканы, а соединенный флот — на Босфор, то Турция была бы повержена, а заветный Царьград пал. И все это могло стать плодом победы Суворова над везиром с его главной силой.

Обмыслив все это, он впал в расстройство и хандру. Самолюбие не позволяло умалять себя, а ведь все могло сложиться по-другому, будь он менее самовит. Все ведь видел, все проницал. Ан не до края. Был увлечен частностями, а охватить все в целом, вплоть до конечной виктории, не смог.

Успокаивал себя: воюем-то на все стороны, с юга турки, с севера шведы, может ли достать силы на всех!

Беспокойство причиняла Франция. Там стряслась революция, король и королева были под арестом, аристократы бежали кто куда, а разбушевавшаяся чернь казнила оставшихся самым свирепым образом. Все это казалось непостижимым и было опасно. Екатерина наставляла его: «Буде из французов попадет кто в полон, то прошу прямо отправить к Кошкину (пермскому и тобольскому генерал-губернатору) в Сибирь в Северную, дабы у них отбить охоту ездить и наставлять турок».

Но были и другие французы, беглецы волею революции, оказавшиеся в России, желавшие ей служить и ее наставлять: маркизы, графы, виконты, случалось, даже герцоги. Потемкин принимал их без особой охоты: аристократический гонор не оставлял их. Несколько утешало его одно: язык, которым владели все без исключения русские аристократы, дворяне. Притом владели иной раз куда лучше, чем своим родным.

«Бог не выдаст, свинья не съест, — часто повторял он, размышляя над всеми обстоятельствами действительности. Лишь бы над нами пребывала Божья благодать».

Пока что он чувствовал слабое, но благоприятство. На капитуляцию сдался замок Хаджибей, за ним — Паланка. При всем этом оказал великое пособие портарь, произведенный им в секунд-майоры, Марк Иванович Гаюс. Этот молдавский портарь был со всеми пашами чуть ли не на дружеской ноге. Пробравшись в турецкое укрепление, он убеждал сераскера сдать его русским. В противном-де случае они превратят его в развалины, ибо их армия во много раз сильней. Заодно рассказывал он им о печальной участи главной турецкой армии и о смерти великого везира, не перенесшего позора поражения.

— Впрочем, он бы и так лишился головы, — заканчивал Марк.

Действовало! Почти безотказно.

Но вот подошли к Аккерману. На широко разлившееся устье Днестра как бы презрительно глядела с высоты грозная крепость, щурясь узкими глазами бойниц.

Ни Хаджибей, ни Паланка в зачет не шли: там все было как-то несерьезно. А здесь была натуральная крепость, и вид у нее был неприступный.

Светлейший чесал в затылке: неужто придется штурмовать?

— Василий! — кликнул он Попова. — Доставь мне нашего портария. Пусть поскорей явится: дело не терпит отлагательства.

Портарий, он же Марк Гаюс, не помедлил.

— Вот что, милейший, — встретил его князь, — будь ты голубком и запорхни в сию крепость. Она приглянулась мне снаружи, желал бы поглядеть на нее и изнутри: так ли хороша. Жаль будет, ежели наши пушки разворотят сии древние стены. Как ты полагаешь?

— Я с вами совершенно согласен, ваша светлость. И надеюсь, что сераскер тоже согласится и будет сговорчив.

— Бумага тебе надобна, яко в клюве оливковая ветвь. Ультиматум.

— Хороша оливковая ветвь! — усмехнулся Марк. — Я изначала на словах изложу. Бумага — на крайний случай.

— Тебе видней. Условия, как ты знаешь, просты: ключи от крепости — воля, свободный выход с пожитками. Оружие скласть на площади. Ежели воспротивится — пусть пеняет на себя: разнесем в пух и прах. Сколь дать на рассмотрение?

— Трех дней даже много.

— Будь по-твоему — три дня. Один пойдешь?

— Как всегда. Мне провожатые не надобны, толмачи — тож.

— Ну тогда с Богом. — И Потемкин перекрестил его. — Буде сдадут на пароль, ты внакладе не останешься: собственноручно Георгия на шею повешу.

— Не пролилась бы кровь — вот высшая награда, ваша светлость.

— Славно говоришь, — растроганно произнес князь. — Неустанно о сем твержу и всем наказую. За одни таковые слова награды достоин. Ступай же. И да пребудет с тобою Николай Угодник, наш святитель и покровитель.

Почтенный Кудратулла-паша начальствовал над крепостью едва ли не два десятка лет. Он был двухбунчужный и потому несменяемый. Сведущие уверяли, что вся сила паши в его имени. Оно переводилось так: «Тот, через которого проявляется могущество Аллаха». Поэтому-де сераскер пребывает в уверенности, что он находится под высочайшей защитой и покровительством и ничто ему не грозит.

Марка проводили к нему: его, как обычно, приняли за своего. Паша восседал на возвышении, на подносе дымился кальян. Чего прежде не было, так это золоченой клетки, в которой качался на жердочке зеленый попугай.

— С чем ты прибыл ко мне? — Паша был убежден, что перед ним, как бывало прежде, посланец господаря Молдавии.

— Да пребудет над тобой милость Аллаха, о паша, награжденный его бессмертным именем…

— Награжденный и огражденный, — перебил его паша. — Так что привело тебя сюда? В добром ли здравии пребывает твой высокий повелитель, вассал нашего могущественного султана, да продлятся его дни?

— У меня теперь другой повелитель, о любимец Аллаха.

— Как? — Кудратулла округлил глаза. — Неужто твой повелитель, которого я знавал, вызвал гнев падишаха?

— Владыки меняются, народ остается, — уклончиво отвечал Марк.

Сераскер страдал забывчивостью, если не размягченностью мозгов. Мало кто из господарей высиживал на престоле более двух-трех лет. Находился претендент, выкладывавший за княжеский титул больше денег, нежели мог заплатить царствующий господарь: турки продавали княжества тому, кто богаче. Они продавали все доходные должности. Да и сераскер уплачивал регулярную дань в казну султана.

— Не лишился ли ты должности? — подозрительно глянул на него Кудратулла.

— О почтеннейший, ты забыл истину, провозглашенную в Коране: не сокрушайся, потеряв; потерянное вознаграждается по соизволению Аллаха.

— Верно, — качнул головой сераскер, и при этом движении чалма съехала набок. Он заботливо водворил ее на место. — Так кому ты теперь служишь? Не хотел бы ты быть у меня главою сборщиков налогов? Нынешний бестолков и слишком много прилипает к его рукам.

— Ты оказываешь мне несравненную честь, о любимец султана. — И Марк приложил руку к сердцу. — Но я с сокрушенным сердцем вынужден отклонить ее. Мне предложил место главный русский генерал.

Кудратулла остолбенело глядел на него, губы его шевелились, но не могли вытолкнуть ни единого звука.

— Шутки твои неуместны, — наконец пробормотал он.

— Можно ли мне шутить пред твоей высокой персоной? И пусть меня покарает Аллах, если я говорю неправду. Огромное русское войско обложило крепость со всех сторон, и ты знаешь об этом. Твой гарнизон невелик, как я успел заметить, и продержится от силы неделю. Главный русский генерал предлагает тебе почетный выход из крепости с музыкой и с одним знаменем. Остальные знамена и оружие ты должен будешь сложить на площади. Тебе будут предоставлены повозки с лошадьми и волами в достаточном количестве, равно и шебеки для плавания. Ты волен будешь избрать себе новое пристанище. Подумай.

Кудратулла потерянно молчал, как видно, не в силах осмыслить услышанное. Наконец слова Марка проникли в его сознание, и он коснеющим языком произнес:

— Дашь ли ты мне время на размышление? Это очень важное решение, и я не могу сразу дать тебе ответ, — он начинал набирать силу, — у меня есть советники, аги и белюк-баши…

— Само собою, почтенный паша, само собою. Через три дня я приду за ответом. В твоих интересах избежать жестокого кровопролития.

Дело было сделано. Паша оказался сговорчив и здравомыслящ: он выполнил все условия капитуляции и получил все обещанное для ретирады.

Потемкин обнял своего портария, своего секунд-майора, умевшего столь красноречиво и убедительно разговаривать с турецкими пашами. Он возложил на его грудь Георгия на ленте.

Крепость опустела. Князь взошел на минарет, торчавший, словно огромный палец, посреди площади. На ней возлежала груда ружей, ятаганов и другой амуниции. Знамена были сложены отдельно.

Потемкин приложил к глазу зрительную трубу. Лиман открывался весь, вплоть до моря. Оно казалось серым и пустынным. Он повернулся в другую сторону, туда, откуда притекал Днестр. Там были грозные Бендеры, Или отсюда они казались грозными?

— Кабы с Бендерами-то так, — сказал он Попову.

— Сладим. На то Божия воля, — бодро отозвался он.

Ветвь двадцать восьмая: май 1453 года

И это была роковая оплошность.

Увидя открытой дверцу, турки повалили в нее. Все ожесточенней становились схватки на внутренней стене. Враг был куда многочисленней, свежее. А защитники были измотаны: они бились всю ночь и весь день.

Уж солнце, немой свидетель героической обороны, стало опускаться к западу, и все еще было не ясно, чья берет, когда предводитель генуэзцев Джустиниани зашатался и упал: пуля пробила доспех на груди, и кровь хлынула из раны. Коснеющим языком он попросил вынести его из битвы. Его оруженосец бросился к императору за ключом от малых ворот внутренней стены. Константин стал умолять Джустиниани остаться. Но у того уже не было сил.

Ворота были открыты, и Джустиниани унесли. Его солдаты, не видя своего предводителя, подумали, что турки прорвались. И, решив, что битва проиграна, кинулись в открытые ворота.

Смятение не укрылось от турок. «Город взят!» — завопили они и с еще большим ожесточением кинулись в атаку. Любимец султана, турок исполинского роста по имени Хасан, возглавил ее. Он уже был на стене и разил ятаганом наседавших греков. Вслед за ним на стену забрались три десятка янычар.

Камень из катапульты сбил Хасана с ног, а один из телохранителей императора добил его мечом.

Защитники дрались из последних сил, и казалось, что им удастся отбить и эту атаку. Но их становилось все меньше, а врагов все больше и больше.

Наконец греки принуждены были отступить. Они все еще дрались с упорством отчаяния, как вдруг кто-то воскликнул: «Турецкий флаг на башне Керкопорты!»

Поднялся переполох. Напрасно император и его окружение пытались собрать уцелевших и остановить турок, хлынувших в открытые ворота.

Константин спешился, а за ним его кузен Феофил Палеолог, испанский рыцарь дон Франсиско и грек Иоанн Далматос. Вчетвером они рубились мечами, окружив себя баррикадой из поверженных тел.

— Все кончено! — обреченно воскликнул Константин и сбросил с себя знаки императорской власти. — Империя погибла, и я должен погибнуть вместе с ней! — С этими словами он кинулся в кучу битвы, увлекая за собой товарищей. Вскоре все они пали, окруженные полчищами турок.

Зеленые турецкие байраки с полумесяцем и звездой развевались уже на многих башнях. Турки, прорвавшиеся внутрь города, тотчас разбегались, с тем чтобы открыть как можно больше ворот для своих.

Греки, сражавшиеся на стенах, были окружены и перебиты. Многие попали в плен, в частности родственник императора Димитрий Кантакузин.

Принц Орхан со своими турками сражался до последнего, зная, что ему не будет пощады.

Когда весть о том, что город взят, достигла турецкого флота, его матросы, боясь, что останутся без добычи, покинули свои корабли и бросились в город через открытые ворота.

Это спасло многих генуэзцев и венецианцев. Они кинулись к своим кораблям в Золотом Роге и подняли паруса. До двух десятков судов, подбирая спасавшихся защитников города, крейсировали в заливе, а затем вышли в открытое море.

А в городе шла жестокая резня. Победители не щадили никого. Потоки крови лились по улицам вниз, окрашивая алым цветом прибрежные воды.

29 мая 1453 года великий город пал. А с ним и Византия.