Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Глава двадцать вторая Апофеоз

Вашей светлости дело — сооружать людям благодействие; возводить и восстанавливать нища и убога и соделывать благополучие ищущему вашей милости, в чем опыты великих щедрот, сияющих повсеместно к неувядаемой славе, истину сию доказывают… Милости ваши превосходят всячески мои силы, позвольте посвятить остатки моей жизни к прославлению толь беспредельных благодеяний…

Суворов — Потемкину

В заключение сего я требую, дабы обучать людей с терпением и ясно толковать способы к лучшему исполнению. Унтер-офицерам и капралам отнюдь не позволять наказывать побоями, а понуждать ленивых палкою, наиболее отличать прилежных и доброго поведения солдат, отчего родится похвальное честолюбие, а с ним и храбрость. Всякое принуждение, как-то: вытяжки в стоянии, крепкие удары в приемах ружейных — должны быть истреблены, но вводить добрый вид при свободном держании корпуса. Наблюдать опрятность, столь нужную к сохранению здоровья, содержание в чистоте амуниции, платья и обуви. Доставлять добрую пищу и лудить почаще котлы. Таковыми попечениями полковой командир может отличаться, ибо я на сие буду взирать, а не на вредное щегольство, удручающее тело.

Потемкин — из Наставления воинским начальникам

…вступя в путь, (государыня) изволила прибыть к тому месту… где кончается губерния Курская и начинается наместничество Орловское. Тут при триумфальных воротах, от дворянства сооруженных, была круглая площадь, украшенная обелисками с поставленными гербами уездных городов и аллегорическими изображениями, относящимися к шествию Всемилостивейшей Государыни…

У триумфальных ворот на площади, от купечества построенных, играла музыка и была встреча Орловского магистрата с хлебом-солью… При Доме народного училища, мимо которого Ее Величество проезжать изволила, стояли учители и все ученики, усыпавшие путь цветами.

…Пополудни в 6 часов Ее Императорское Величество изволила приехать в генерал-губернаторский дом, где собравшиеся дамы допущены были к руке… И тут на поставленном феатре играли благородные в высочайшем присутствии комедию «Солиман Второй», на российский язык переведенную, и комическую оперу «Ворожея». По окончании того пели сочиненный хор для радостного прибытия Ее Императорского Величества и открылся бал.

Из Журнала Высочайшего путешествия,.

— Ох, Александр Васильевич, надоели мне все эти триумфы, каждения, фимиам, восторги верноподданничества! Все это едина пустая лесть! — На лице Екатерины выразилась болезненная гримаса. — Более не могу выносить, скажи обер-шталмейстеру: пусть поторапливает обозных, дабы мимо и быстрей. Устала неимоверно…

Храповицкий понимающе кивнул и выскользнул за дверь с неприсущей ему грацией. Отдал распоряжение и возвратился.

— Слава Богу, Москва не за горами. И дорога накатана. Тебе небось тоже в тягость стало?

— В тягость, ваше величество. Полгода в дороге — как не в тягость. Великое долготерпение явили вы, монархам несвойственное. Статочное ли дело, повелительнице величайшей в свете империи прожить на колесах более полугода!

Морщины на лице Екатерины разгладились, губы раздвинулись в улыбке.

— Чем я не кочевница, чем не Чингисханша?! В самом деле, кто из европейских монархов столь долгое время провел в пути? К тому ж я женщина, не стоит об этом забывать. Но, как говорят французы, игра стоит свеч. Стоила… Тавриду повидала, уверилась, что она есть величайшее приобретение наше. Оттуда грядем за море, сам знаешь куда.

— Знаю, само собою.

— От долгого пути и характер стал портиться, — продолжала Екатерина, — и морщин прибавилось. Прибавилось ведь? — И она вопросительно взглянула на Храповицкого.

— Не наблюдаю. Все то же благолепие лика.

— Ну, ты известный льстец и хитрованец! — И она ударила его по руке веером. — Зеркало не лжет и не льстит, я все вижу. Но все ж для моих лет я гляжусь весьма недурно. Правда?

— Сущая правда, государыня, — выпалил, нимало не медля. Храповицкий, получилось как бы само собой, и Екатерина, проницавшая душевные движения тех, кто с нею радом, оценила и осталась довольна.

Нет, он не льстил. В пятьдесят восемь лет она сохранила свежий цвет лица, почти что девичий, прямую осанку и гордый постанов головы. Две-три прибавившихся морщинки в углах рта ничего не меняли в облике, а благосклонная улыбка, почти не сходившая с уст, обнажала прекрасно сохранившиеся зубы. Не было лишь сладу с двойным подбородком, быть может, потому, что природа наградила ее подбородком острым, и его дополнение было особенно заметно. Правда, она уже не могла обходиться без очков при чтении и письме, да и слух несколько притупился, особенно в тех случаях, когда речь собеседника была невнятной или плохо артикулированной.

Притом государыня, по словам ее услужниц, почти не прибегала к косметическим ухищрениям: теплая вода для полоскания рта и лед для протирания лица — вот что входило в ее утренний туалет.

Время от времени, особенно после худо проведенной ночи, она прибегала к румянам, однако же не злоупотребляя ими…

— Пора заняться делами. Перья очинены?

— Само собою, государыня.

— Что ж, в таком случае можешь быть свободен. Ежели что — покличу.

Храповицкий отправился к себе, достал заветную тетрадь, торопясь записать примечательные высказывания своей повелительницы. С некоторых пор он перестал надеяться на память и старался записывать по свежим следам, когда это удавалось. Ибо хотел буквальности.

«С крайним удивлением услышала я, вышедши из-за стола, — торопливо, так что из-под пера летели брызги, записывал он, — что вы положили с Кречетниковым (наместник в Туле) сегодня еще быть комедии. Подобное положение, не доложась мне, не подобает делать, понеже о том, что мне угодно или не угодно, никто знать не может, а я в опекунстве ни в чьем быть не желаю».

Разумеется, оплошали. Ее величество отнюдь не желает задерживаться из-за какой-то комедии, нетерпение ее велико: в Москве ждут любимые внуки, Саша и Костик — Александр и Константин. Александру нынче будет десять, Костику — восемь.

Если есть у императрицы отрада, так это внуки, в особенности старший.

«В голове этого мальчика, — писала она Гримму, — зарождаются удивительно глубокие мысли, и притом он очень весел; поэтому я стараюсь ни к чему не принуждать его: он делает что хочет, и ему не дают только причинять вред себе и другим».

Венценосная бабка занялась сочинением наставлений для своих внуков, то были своего рода учебники, где за азбукой следовали нравоучительные сказки. Воспитательный пыл заключился написанием нравственного катехизиса «О должностях человека и гражданина». Она писала Гримму: «Все, видевшие этот сборник, чрезвычайно хвалят его, говоря, что он пригоден как для малых, так и для больших. С первых строк дитя узнает, что оно появилось на свет беспомощным голышом, что такими рождаются дети равно богатых и бедных, так что по рождению все люди равны; если их что и отличает, так это знания и умение, приобретенные воспитанием и прилежанием». И с удовольствием прибавляла, что в первые две недели по выходе сборника разошлось почти 20 000 экземпляров. Это ли не успех!

«Истинное благополучие, — утверждалось в сборнике, — есть в нас самих. Когда душа наша хороша, от беспорядочных желаний свободна и тело наше здорово, тогда человек благополучен…»

Вот эту истину и вкладывала в голову своих внуков их любящая бабушка. Долгая разлука с ними была для нее тягостна. Потому и негодовала она, что вздорные прихоти тульского наместника (ишь ты, комедию захотел представить государыне, будто она и не видывала, не насмотрелась всяческих комедий!) отдаляли желанное свидание с внуками.

— Запрягать не мешкая! — объявила она сердито. — Ехать в ночь, с факельщиками и более нигде не задерживаться. Государыня не заморский зверь, неча на нее пялиться.

Была раздражена, устала от долгого странствования, а такой ее давно не видывали. Брюзжала:

— Народу надобно являться как можно реже, дабы не зрил в своем государе смертного человека, а воображал его себе в мечтаниях необыкновенным. Государь должен подданным своим являться в указах, ибо в них содержится его облик. Образ же его, писанный искусными изографами, пристойно вывешивать в присутственных местах.

Это была новая программа, и Храповицкий поторопился ее запечатлеть.

Лейб-медик государыни Роджерсон сказал ему:

— Здоровье ее величества подорвано долгой ездой. Мыслимое ли дело подвергать женщину весьма зрелого возраста такому испытанию. Не только она, но и многие дамы из ее свиты занемогли и нуждаются в лечении. На недомогание жаловался и граф Александр Андреевич, и принц де Линь. Я постоянно потчую их целительными пилюлями.

— Все мы изнемогли, любезный доктор, статочное ли дело быть в кочевниках. У каждого есть дом и близкие его…

И у него был дом, разлука с которым была тягостна. Он не раз представлял в мыслях свидание с супругою, с детишками, с матушкой, торопил этот миг, но торопил напрасно. А потому старался думать о нем поменее и пореже. Да и занятия, возложенные на него государыней, оставляли все меньше и меньше времени. Она возложила на него деловую переписку. И если прежде кое-какие письма не чуралась писать собственною своею рукой, то ныне призывала его, и он писал под ее диктовку. А иной раз заставляла перебелять свои черновики, попутно внося исправления в слог.

Слава Богу, Москва недалече. А там уж и Петербург — по наезженной дороге. Медлить уж нигде не будут: все-все видано-смотрено. И сейчас приказала гнать, хоть и тряско будет, несмотря на рессоры.

Дурное расположение государыни усугубилось после получения рапорта Еропкина: летнею июньскою ночью на Москве случился пожар. Горело Замоскворечье, занялось на Ордынке и Пятницкой, и все окрест выгорело. Огонь пожрал 86 каменных и деревянных домов да 98 лавок. Убыток велик, погорельцы маются без крова. Благо не зима. Из казны кое-какое вспомоществование велено назначить. Однако запамятовала ее величество, что казну весьма опустошило шествие со щедрыми дачами. Не говоря уж и о самих расходах на него: генерал-прокурор Вяземский, благодетельствовавший его. Храповицкого, исчислял их в три миллиона рублей. Три миллиона — огромные, можно сказать, необъятные деньги! На них можно было бы выстроить не один десяток городов, вооружить всю армию…

Но кому могло прийти в голову считать расходы?! Сочли, сколько потребно было лошадей на все время шествия. Вышло 40 000. Сорок тысяч сменных упряжных! Кавалерийские не в счет. Поначалу князь Вяземский за голову хватался, но потом попривык, благо был печатный станок, и ассигнации выручали. Порча же монеты тоже выручала: с пуда меди можно было начеканить больше, чем прежде, на несколько рублей. Выкручивались — одно слово.

Все подобное крутилось в голове, карета скрипела и стонала, как живое существо. Храповицкий дремал, пробуждаясь от толчков и снова погружаясь в неглубокий сон. Да и мог ли он быть глубок в тряском экипаже?! А он так любил поспать. Прежде удавалось улучить часок-другой для дневного сна, но тут пришлось забыть об этом. Никакой отрады! Вот ужо дома, дома…

Ах, эти иллюзии о домашнем покое! Не будет его. Никто не даст отдохновения — ни домашние, ни государыня. А так хочется уединения! Хоть неделю принадлежать самому себе, всего одну неделю. Без обязанностей пред кем бы то ни было, только перед самим собой. Вволю спать, вволю размышлять, вволю сочинять. И не переводы — свое. Все литераторское честолюбие далеко не было удовлетворено, в голове роился замысел трагедии и комедии, зрели стихотворные строфы… И все это проваливалось в суету повседневности. А ведь и Сумароков, и Новиков, и Державин весьма одобрительно, а порой и лестно отзывались о его талантах, государыня его хвалила и всецело доверяла и его слогу, и его вкусу. Даже сенатские, где он некогда служил, доселе выхваляли его штиль, запечатленный в бумагах.

Суета сует и томление духа — вспомнилось ему из библейского Екклезиаста, сиречь Проповедника. Царь Соломон, коему прописывают это сочинение, был прав. Суета сует поглотила его жизнь, почти не оставив свободного места. Иногда он преисполнялся жалостью к себе самому, жалел свое упитанное тело, подвергавшееся столь великим испытаниям, а порою и лишениям; несвобода тяготила его чувствительную натуру.

Говоря откровенно, это было некое рабство. И государыня была с ним доверительна, что было весьма лестно, ибо он чувствовал себя на недосягаемой высоте, хотя он владел сокровенными тайнами, иной раз недоступными первым лицам империи, все-таки был невольник.

Желал ли он освободиться, скинуть свое ярмо? Редко-редко. Любочестие всегда побеждало. Добровольно пасть вниз с той высоты, на коей он пребывал? Ни в коем случае! Все готов был стерпеть — унижение, разносы, даже пощечины, лишь бы быть при ее величестве императрице и глядеть на остальных сверху вниз. Про себя, внутри себя, случалось, бунтовал, да. И бунт этот внутри его и гаснул, так и не вырвавшись наружу.

Государыня порешила остановиться в Коломенском, там же должны пребывать их высочества великие князья Александр десяти лет, еще, разумеется, не ведавший о своей великой судьбе, о том, что его ждет корона, что он, победитель Наполеона, перед которым трепетала вся Европа, будет поименован Благословенным; и младший Константин, в будущем личность вполне бесцветная, несостоявшийся император несостоявшейся новой Византийской империи либо хоть даже Дакии, в которую вошли бы Молдавия и Валахия.

Екатерина любила Коломенское, нередко останавливалась там. Приказав разобрать обветшавший деревянный дворец царя Алексея Михайловича, сооружение весьма затейливое, чудо, можно сказать, плотницкого искусства, она повелела построить на его месте четырехэтажный дворец: два первых этажа каменных, два верхних деревянных.

— Александр Васильич, приготовь-ка все о Коломенском, — сказала за завтраком, — дабы внуки доподлинно знали про славу его.

Легко сказать — приготовь. Благо был запаслив и загодя расчислил, где будет остановка. Слава здесь была. Стоял в Коломенском князь Дмитрий Донской после одоления татар на Куликовом поле, сказывают, и храм велел возвести во имя Георгия Победоносца, да только не уцелел он. Облюбовал место это великий князь Московский Василий III Иванович, обороняя православных от нашествия татар крымского хана. Живал здесь царь Иван Грозный, выстроил Потешный дворец, пошел отсюда Казань воевать. Великий Петр провел здесь свои детские годы, да и потом любил сюда наезжать…

Но истинное чудо — храм Вознесения: вельми дивен высотою, красою и светлостию.

«Поглядят, и ежели в них душа трепетна, то станут восхищаться, а ежели еще по-мальчишески пустопорожня, то государыня изволит втолковать, — решил он. — Небось подросли, осмыслились».

Он виделся с ними в Царском Селе и не разделял восторгов их царственной бабки, находившей особенно старшего, ее любимца, необыкновенным ребенком. Ничего необыкновенного он в нем не видел. Правда, в их играх и занятиях он не участвовал, меж тем как ее величество изволила резвиться с мальчиками и впадать в детство: играла с ними в горелки, в жгуты и в прятки.

Мелькали деревни, поля, перелески. Все было покрыто зеленью, которая скрашивала убогость крестьянского жилья. Убогость эта казалась даже картинной, декоративной, особенно тогда, когда взор не успевал задержаться. Близость большого города уже чувствовалась: он притягивал к себе деревеньки и села, они теснились, нежилых пространств становилось все меньше.

И вот они — врата, ведущие в Коломенское. Ветер пробегает по деревам, колышет ветками — приветно. Аллея разбегается в стороны. И вот он — дворец. И дивная церковь Вознесения, вознесенная в небо трудами безымянных зодчих и каменных дел мастеров.

Тишина и покой остаются ненарушимы. Государыня распорядилась весь обоз с челядинцами расквартировать в селе Коломенском — оно осталось за вратами.

А высокородные мальчики за щитом гувернеров и нянек уже топочутся у крыльца — ждут.

— Ее величество бабушка приехала! Бабушка, бабушка! Ура! — радуются совсем по-детски, бросаются к карете, повисают на государыне. Этикет нарушен, благолепие нарушено. Свита несколько шокирована. А ее величество — нет. Она поочередно обнимает и целует внуков. И они в обнимку направляются в покои.

— Ну, рассказывайте, как вы без меня жили? — обращается она к ним. — Ты, Сашенька, старший, тебе и первое слово.

— Скушно жили, — морщась, отвечает мальчик, — без вашего величества скушно.

— Бабушкинского величества, — вставляет Костя, и Екатерина смеется.

— А с кем вы играли?

— С Голицыным и Рибопьером. Но они скушные.

— Без вашего величества бабушки, — опять вставил Костя.

— Нам не разрешали шалить, — пожаловался Саша. — Мы говорили: ее величество бабушка любит, когда мы шалим, а нам отвечали, что ваше величество может все любить и разрешать в своем присутствии, а когда вас нет, то возбраняется.

Екатерина снова смеется. От этой детской болтовни повеяло домовитостью и уютом. И той добродушной искренностью чувств, недостаток которой она постоянно ощущала.

— Мы пробудем тут несколько дней, а потом поедем домой, — говорит она.

«Домой»! У нее невольно вырвалось это. «Домой» — означало Царское Село, в крайности Зимний дворец.

— А мсье Лагарп говорит, что у нас всюду дом, где бы мы ни находились, потому что мы царствующая фамилия, — выпаливает Саша.

— Он по-своему прав. Но все-таки, мальчики мои, рассудите сами, где вам лучше всего. — Улыбка не сходит с лица Екатерины, она довольна, а может быть, и счастлива.

— В Павловске, — отвечает Саша.

— В Гатчине, — говорит Костя.

Саша морщит лоб и поправляется:

— А еще — в Царском Селе.

— Правда, правда! — радуется Костя.

— Ну вот, так мы добрались до истины. Стало быть, дом там, где мы чувствуем себя лучше всего. Вот и я после долгих странствий соскучилась по своему дому — Царскому Селу, хотя всюду мне старались угодить изо всех сил.

— Ну да, ведь вы царствующая особа, императорское величество, — рассудительно говорит Саша. — Перед вами все трепещут. Только мы радуемся вам.

Екатерина заливисто хохочет, привлекает к себе Сашу и целует — в лоб и в щеки.

— Ах ты мой голубок! — растроганно говорит она. — Отчего ты решил, что передо мной все трепещут?

— Так говорят. Даже, говорят, сам светлейший князь Потемкин, хоть он такой высокий и сильный. Он тоже трепещет.

— Это все мои подданные, — отсмеявшись, отвечает Екатерина. — А подданные обязаны уважать своего повелителя, трепетно относиться к законам, которые он издает, к его повелениям и указам. Трепетать — это не всегда означает бояться.

— Мы так хотели поехать вместе с вашим величеством! — с некоторой грустью говорит Саша.

— Но мы немножко болели, совсем немножко, — вставляет Костя. — И нас не пустили.

— И я очень хотела этого. Но доктора не разрешили…

— Доктора все такие противные. Я бы хотел обходиться без них, но нам вечно их навязывают, — признается Саша.

— Ну нет, мои дорогие, без докторов нам никак нельзя, — назидательно говорит Екатерина. — И вы должны их слушаться так же, как и меня и родителей. Доктора знают то, чего не знаем мы: они знают, как уберечься от болезней и как от них избавляться.

— Я тоже знаю, — отважно произносит Костик. — Нельзя ходить босиком по холодному полу.

— Ха-ха-ха! А ведь ты совершенно прав, Костинька, — радуется Екатерина. — Как мне славно с вами, мои мальчики. Как хорошо, что вас привезли сюда! Если люди думают, что государю всегда и везде хорошо, то они жестоко ошибаются. Ему хорошо только с самыми близкими, а бабушке — с внуками.

Ей в самом деле было необыкновенно легко. Внутреннее напряжение, никогда не покидавшее ее, то ослабевавшее, то вновь нараставшее, помогли разрядить ее внучата с их непосредственностью и простотою чувств.

— Я немного отдохну, а потом мы отправимся гулять. И я расскажу вам о том, где я побывала и что успела повидать.

— Конечно, конечно! — Оба захлопали в ладоши.

Желанный час настал. Бабушка и внуки отправились на прогулку. Костя нашел, что храм Вознесения похож на бонну Луизу Максимовну. Саша выдал тайну братца:

— Он говорит, что, когда вырастет, женится на Луизе Максимовне.

Екатерина продолжала веселиться. И щебетанье, и вопросы внуков, и их бесхитростность радовали и умиляли ее. Они еще не успели влезть в шкуру великих князей, они пока еще пребывали далеко от величия, в простом мальчишестве с его интересами.

— Вот эти дубы, должно быть, посажены при царе Алексее Михайловиче. — И она гладила морщинистый ствол. — А вот этот великан мог видеть другого царя — Иоанна Васильевича Грозного.

Им уже были знакомы эти имена и вехи российской истории. Они стали наперебой выкладывать свои знания.

— А знакомы ль вам имена — Игорь, Олег, Владимир, Святослав?

— Знакомы, ваше величество бабушка, — отвечали согласно.

Выяснилось, однако, что знакомство это было беглым. Как жаль, что внуки не могли вместе с нею проделать путь из варяг в греки, а рассказ о нем обречен быть лишенным красок. Можно ли в словах воссоздать мощь Днепра, вздувшегося от вешних вод и теснившего берега, грозно ревущего в порогах… А Киев?..

— Ваше величество бабушка, а почему Киев — мать городов русских, когда он должен быть отец?

И опять Екатерина возвеселилась. В самом деле — почему? Она не сразу нашлась с ответом.

— Наверно, так писано в древних летописях, дети, — предположила она.

— А что было за порогами?

— А за порогами были новые города, которые построил князь Потемкин: Херсон, Екатеринослав, Николаев… А потом мы отправились в Тавриду. Мы двигались по следам Игоря, Олега, Святослава и Владимира.

— Как? Неужели они оставили там такие вздутые следы? — удивились оба.

— Вздутые! Ха-ха! Да, мои дорогие, они оставили именно-именно вздутые следы, но в истории российской. Я стояла среди руин древнегреческого города Херсонеса — Корсуня по-славянски. Там некогда был святой Владимир, великий князь Киевский. Он приплыл туда из-за моря, где был гостем в Царьграде, столице великой православной империи — Византии. Он привез оттуда веру в истинного Бога…

— Бабушка ваше величество, — перебил ее Саша, — это не он приплыл из-за моря, а его отец, князь Святослав. Тот, который прибил свой щит на вратах Царьграда, великий воин.

— Ах ты умник, исправил бабушку. Верно, не он приплыл, а его невеста, сестра византийского императора, Анна. Там, в Корсуни, он принял святое крещение. А затем крестил Киевскую Русь.

— И побросал идолов в Днепр! — воскликнул Костя. — И они поплыли в море!

— Верно! Раньше киевляне молились этим идолам — они пребывали в язычестве. А святой Владимир принес им истинную веру в единого Бога…

— И в Святую Троицу, в Иисуса Христа, — радостно объявил Костя. — Я все знаю. И молюсь тому же Богу, которому и святой Владимир молился.

— А почему он сразу отказался от старых богов? Мне это непонятно и никто так и не объяснил, — недоумевал Саша.

В самом деле, такой вопрос должен был возникнуть в детских головах. Взял и ни с того ни с сего побросал богов в Днепр.

Почему он решил, что новая вера лучше старой? Екатерина на мгновенье замялась.

— В Корсуни были тогда православные храмы, — наконец произнесла она, — и Владимиру пришелся по душе молитвенный обряд и лики святых. И тогда его невеста Анна сказала ему: «Если ты берешь меня в жены, то прими и мою веру. Иначе я не пойду за тебя. Так повелел мой брат, император Василий». Пришлось Владимиру согласиться. Священники ввели новобрачных в храм и свершили над ними обряд венчания.

— Идолы-то были деревянные и грубые. Только усы у них были позолоченные. — Костя был определенно горд своими познаниями.

— Ну конечно. — Екатерина потрепала его по щеке.

— Идолов было много, как у меня солдатиков. Но ведь и святых очень много. — Последние слова он произнес с недоумением. — Я всех и не упомню…

— Отец Николай говорил тебе, что святые — это люди благочестивого жития, — назидательно поправил его Саша, — совершившие подвиги во славу веры.

— Я тоже совершу подвиг, когда вырасту. И стану святой.

— Молодец, Костинька!

Екатерина окончательно развеселилась. Во все время шествия ей не удавалось так душевно веселиться, как сейчас, с внуками. «Отчего это, — думала она, — люди, вырастая, не могут сохранить непосредственность и чистоту детских лет? Куда все это девается? Неужто груз жизни непреодолимо давит и крутильная сила его такова, что искажает и портит натуру?» Вот ей удалось сохранить и пронести сквозь годы природную веселость. Другим и это не удается.

— А теперь, мальчики, давайте войдем в храм Божий. — И первой стала подниматься по ступенькам на гульбище.

Храм был светел и гулок, возносясь в немыслимую высоту, куда с трудом досягал взор. Их тотчас же охватило молитвенное благоговение. И захотелось затеплить свечи, и произнести какие-то особенные, идущие из глубин слова. Они были, разумеется, у каждого свои. У мальчиков бесхитростные, у Екатерины — политичные.

Она сказала с чувством:

— Давайте помолимся Николаю Угоднику — попросим его, чтобы он покровительством своим осенил наше воинство. И чтобы им удалось прибить российский щит на вратах Царьграда подобно нашему великому предку князю Святославу. Ибо город этот, святой для каждого православного, захватили нечестивые агаряне и надругались над святыми храмами, обратив их в свои капища. Ваша чистая молитва, мои дорогие мальчики, дойдет до наших небесных покровителей.

Они постояли возле царских врат, беззвучно шевеля тубами. А позади медленно копилась толпа, опознавшая государыню и ее внуков, великих князей. Шушуканье разрасталось, и Екатерина уже пожалела, что не успела распорядиться насчет охраны. Торжественность минуты была сломана.

«Не дадут ведь спокойно покинуть храм, — подумала она. — И откуда здесь народ взялся? Просила ведь оградить сие место от постороннего люда. Чего доброго, начнут в ноги кидаться, одежды лобызать. Любовь простонародья обременительна».

Именно этой обременительной любви она и опасалась более всего. Она была связана с нечистым дыханием, с фанатическим блеском в глазах, с кликушечьими вскриками. Несколько раз Екатерине пришлось столкнуться с ее проявлениями, и она сохранила о них тягостные воспоминания.

Екатерина оглянулась в надежде обрести некий охранительный щит. И увидела — да, увидела с облегчением, что у выхода табунится десятка два гвардейцев во главе с премьер-майором. Все-таки за нею надзирали, несмотря на ее запрет.

«Все благо, — подумала она, — да и можно ли оставлять без призора главу империи! Мало ли что… Хоть я и противилась сему: возможно ли снесть, коли с тебя не спускают глаз и следят за каждым твоим шагом, но, ежели сего не желаешь, сам возьми предосторожность».

Она сделала знак майору приблизиться и, когда он, продравшись сквозь толпу, склонился перед нею, сказала вполголоса:

— Сделайте милость — выведите нас отсюда.

Солдаты мигом взяли их в кольцо и, оттеснив молящихся, вывели государыню со внуками из церкви.

— Что ж, мы неплохо погуляли, правда, мальчики?

— Можно бы дольше, — заикнулся Саша.

— Ах, милые мои, я ведь подневольная бабушка — меня ждут государственные дела. И потом, мы скоро тронемся в путь — на Москву и далее — домой. Помните, что я говорила вам о доме?

— Помним, ваше величество бабушка, — отозвались внуки.

Во дворце ее подкарауливал Безбородко.

— Случилось что, Александр Андреич? — воззрилась она.

— Прибыл курьер от Якова…

Она не сразу поняла: все еще была во власти внуков.

— От Булгакова из Царьграда, — пояснил сообразительный Безбородко. — Везир приступил к нему с ультиматумом, но он все отвергает и просит дать ему время, дабы снестись с Петербургом. Всю наличность, что у него была, равно и мягкую рухлядь он извел на взятки верховному везиру, рейс-эфенди, кяхье и некоторым пашам. Однако полагает, судя по тону везирскому, что сей испытывает давление — то ли шейх-уль-ислама, то ли самого султана, то ли янычар, кои в очередной раз бунтуют.

— Послать к нему немедля через светлейшего князя золотых дукатов и соболей. Отписать же в том смысле, что мы твердо держимся мирного трактата, однако пойдем на переговоры об уступках. Важно выиграть время. Войны не избежать, однако надобно отодвинуть ее хотя на год. Пусть турок думает, что мы готовы уступить.

Безбородко с сомнением покачал головой:

— Уж ежели что ихний духовный глава замыслил, то непременно джихад — священную войну против неверных. Я так полагаю, что им надобно выпустить пар: народ бедствует и ропщет. Война как раз для сего и существует.

— Чему быть, того не миновать, — оборонилась Екатерина излюбленной фразой. — Делай, как сказала. Иного выхода у нас нету.

На следующий день Храповицкий записывал:

«Высочайшее шествие началось поутру… Препровождали Ее Императорское Величество и Их Императорских Высочеств до городской дачи, ехал возле кареты московский генерал-губернатор и кавалер князь Лопухин, а перед каретою Московской округи земский исправник со своими заседателями и драгунами; за ними следовали почт-директор, действительный статский советник и кавалер Пестель со своими офицерами и почтальонами верхами; потом конвойная губернская команда и, наконец… выбранные от дворянства почетные дворяне. По прибытии к городской даче встретили Ее Императорское Величество г-н главнокомандующий, генерал-аншеф, сенатор и разных орденов кавалер Петр Дмитриевич Еропкин с господами, находящимися в Москве у разных должностей… и генералами».

Ветвь двадцать третья: май 1453 года

Итак, за стенами великого города в турецком лагере воцарилась тишина. Иным она казалась странной, но объяснимой: турки-де решили снять осаду. Но большая часть защитников готовилась к худшему. Они понимали: это зловещее затишье перед бурей.

Нервное напряжение выливалось в ссоры и склоки. Греки и венецианцы сходились в одном: генуэзцам доверять нельзя — за свой нейтралитет они готовы пожертвовать великим городом, а самим укрыться в Пере. Генуэзцы же, обороняясь, говорили, что венецианцы обуреваемы гордыней и воображают себя спасителями Константинополя.

Глава венецианцев Минотто был человеком деятельным и властным. Его соплеменники в мастерских своего квартала изготовили заградительные щиты для заделки брешей в стенах, а доставить их на место он приказал грекам. Те объявили: не отнесем, пока нам не заплатят.

— Уместна ли столь великая жадность в такой момент! — возмутились венецианцы.

— Нам нечем платить за еду для наших семей, — оборонялись греки, — наши женщины и дети голодают.

Ссоры вспыхивали и меж военачальников. Джустиниани, оборонявший участок стены у Месотихиона, против которого были сосредоточены отборные силы турок и который подвергается наиболее ожесточенным атакам, потребовал перебросить ему пушки, стоявшие на стене, обращенной к Золотому Рогу. Лука Нотарас, возглавлявший оборону этой стены, воспротивился: это-де уязвимый участок. Императору Константину, измученному напряжением последних дней, с трудом удалось примирить их.

Но мало-помалу все прониклись сознанием смертной угрозы, перед которой меркнут споры и раздоры. Греки-православные подали руку итальянцам-латинянам. Колокольный звон церквей созвал и объединил всех верующих. Люди шли по улицам, неся в руках чтимые иконы.

— Кирие элейсон! Господи, помилуй! — неслось со всех сторон.

Православные и католики в едином порыве повторяли этот призыв. Господь не должен оставить великий город, его благость простерта над ним.

Шествия с иконами шли вдоль стен, останавливаясь в тех местах, которые могли стать уязвимыми для врага. И освящали их в надежде на святое заступление. Дым кадильниц возносился к небу. Возносились к небу и слова молитв, и пение псалмов.

В соборе Святой Софии служили литургию. Кардинал Леонард, непримиримый враг православия, объединился с православными епископами в общем молении о небесном заступлении. Огромное пространство собора было заполнено до отказа. Огоньки свечей отражались в золоченых ликах святых на мозаиках. Казалось, Христос и все небесное воинство благословляют молящихся на подвиг во имя торжества истинной веры.

Император Константин присоединился к молящимся. По окончании литургии он с военачальниками и знатными горожанами направился во дворец. Он произнес перед ними проникновенную речь.

— Я готов умереть, защищая великий город, оплот христианства на Востоке, — провозгласил он. — И все, от мала до велика, должны не щадить себя во имя торжества правой веры. Поклянитесь же вместе со мной.

— Клянемся! — был стоустый ответ.