Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Глава девятнадцатая Наказать зло!

От Ея Величества пожалованы денежный дачи духовенству, находящемуся при флоте в Севастополе, греческому духовенству в Феодосии и в Бахчисарае, на мечеть в Карасу-базаре, на мечеть и дервишам в Бахчисарае, на училище в области Таврической, нижним чинам всех войск, в Тавриде расположенных, по 1 рублю… також на бедных и увечных, что вообще составило знатную сумму…

Кавалериею Святого Владимира IV степени пожалованы капитан Андрей Шостак и секунд-майор Эммануил де Рибас, а Второй степени — Действительный Статский Советник Правитель области Каховский…

Из Журнала Высочайшего путешествия…

Я никогда не находила, что у меня был творческий ум; я встречала множество людей, которых безо всякой зависти признавала гораздо умнее себя. Руководить мною было всегда очень легко: чтобы добиться этого, следовало только представить мне несравненно лучшие и более основательные идеи, нежели мои: тогда я становилась послушной, как ягненок. Причина этого — в страстном желании, никогда не оставлявшем меня, чтобы свершилось благо моего государства… У меня были несчастья — из-за ошибок, которым я не была причиной; быть может, они и произошли из-за того, что я не проверила, исполнены ли в точности мои указания… Я никого не стесняла в мнениях, но при случае твердо держалась своего. Спорить я не люблю, потому что убеждена: каждый остается при своем мнении… Я никогда не помню зла. Провидение столь возвысило меня, что я не могу быть злопамятной к кому бы то ни было, ибо, по справедливости, мы окажемся в неравном положении. Я вообще люблю справедливость…

Екатерина — Сенак де Метану, французскому дипломату

Вашему Императорскому Величеству благоугодно было Комиссариатский департамент при войсках начальства моего поручить моему попечению и распоряжению. Вследствие чего старался я все то наблюсть, что к выгоде людей, пользе службы и сбережению казны служить могло. Но к достижению совершенного в том успеха нужно, чтоб на все войска, здесь находящиеся, положенные суммы совсем отделены были в мое ведомство. Я докажу тогда дешевизну и способность в довольствии войск, которые ныне, в ожидании всего потребного из Москвы, крайне нуждаются, а паче, посылая туда команды, умножают расход и через то нередко людей теряют, теряет много и казна в перевозке, а учредя здесь заготовление вещей, мастерства умножатся, работники же, будучи на дешевом хлебе, дешевле и работать будут.

Потемкин — Екатерине

Все было как всегда: верноподданнические восторги, пушечная пальба, приношения именитых граждан, гарцующие казаки и татары — вперемешку…

И прощание с морем. С теплым, приветливым, то зеленым, то голубым, ни разу не остервенившимся при виде государыни и ее свиты.

Граф Фалькенштейн, он же император Иосиф II, имел в своем владении теплые моря, вплоть до Средиземного, у государыни же отныне было только Черное, ежели не считать Азовского; все же остальные были холодны и неприютны.

Было прощание с морем, оставленным в Феодосии, назревало прощание с императором. «У него глаза орла», — любила повторять Екатерина. «А характер? — допытывался Потемкин, когда они на короткое время остались одни. — Каков у него характер, матушка?»

Екатерина смешалась. Она не знала ответа — боялась ошибиться. Порою ей казалось, что характер у него неустойчивый. Но он был единственным союзником России, на которого можно твердо полагаться на случай войны с турком. Война же неизбежна, до нее рукой подать — это она твердо знала. Важно было убедить Иосифа в том, что Порта — зло. Давнее, неизменное, каменное, воинственное, упорное зло. И пока она не будет разрушена, справедливость не восторжествует в мире. Себя же она почитала воительницей за справедливость, а саму справедливость — одною из своих добродетелей. Притом едва ли не важнейшею.

Она чувствовала в своем высоком госте некую раздвоенность, даже нерешительность, сомнение. Следовало употребить все красноречие, присущее ей, чтобы в нем появилась определенность.

— Он, матушка, живет с оглядкою на всю Европу. А того не чувствует, что Порта есть мировое зло, — обронил Потемкин.

— Его тоже можно понять: взят в кольцо недоброхотами, империя его — бродильный чан, — защищала императора Екатерина.

— Он более нас боится, нежели турка, — усмехнулся Потемкин. — Скоро мы подымемся над всею Европой. Да все они этого боятся, потому и навредить стараются.

Екатерина поджала губы: знак, что она против.

— Ты, Григорий Александрович, злопыхатель. Во всех видишь контры. Меж тем как его величество с нами заодно. А знаешь почему? Потому что ему крупный куш отвалится, ежели мы турка сокрушим. Ты помнить должен: его империя от Порты Оттоманской весьма много претерпела. И под стенами Вены турок стоял, и многих земель империя сия лишилась…

— Все так, матушка-государыня, но уж больно он нерешителен. — Потемкин был неуступчив.

— А кто тебя светлейшим-то почтил, — напомнила ему Екатерина. — Ты ему благодарен быть должен.

Потемкин фыркнул:

— Он не мне, а тебе, матушка, удовольствие сделал. Ты его о том просила.

Это было сущей правдой, и Екатерина приумолкла. Впрочем, что бы там ни говорил ее любимец, она верила в Иосифа. Основания были. Их связывала давняя приязнь. И тайный договор, заключенный еще шесть с лишком лет тому назад, о разделе Оттоманской империи. Правда, ход Екатерины и Потемкина с присоединением Крыма стал для него неожиданным и, откровенно говоря, неприятным сюрпризом. Но пришлось промолчать…

Она все-таки завлекла Иосифа в свои тенета и чувствовала себя победительницей. По ее зову он вторично прикатил в российские владения. Уж теперь ему не отвертеться! Она видела: Таврида вызвала у него некое подобие зависти. Хотя чего уж там завидовать: столь же благословенных земель в его владениях было предостаточно.

Огромный обоз государыни снова выкатился в степь, все более удаляясь от моря. Солнце уже успело высушить травы, и их немолчный шелест и шуршание стало заменою плеска морского прибоя. Да и сама степь была как море. Прежде зеленое, оно изрядно покоричневело, и над ним вихрилась пыль.

Все чувствовали усталость. Еще бы, едва ли не полгода странствовали они вдали от дома. И дом под хмурым небом казался многим необыкновенно уютным и желанным. И даже тамошние холода и вечная сырость казались предпочтительней здешних жаров, от которых иной раз падали лошади.

Путь лежал в Берислав, где монархи решили расстаться. Небольшое тихое местечко на берегу Днепра должно было окончательно закрепить их союз. Ему предназначалось стать неким символом их единения, как прежде — Могилев.

Екатерина помнила, что написал Иосиф из Могилева своему старому наставнику Кауницу, — она никогда не теряла бдительности, особенно когда дело шло о высоких персонах и надлежало выяснить меру их искренности. А написал он вот что: «Надо знать, что имеешь дело с женщиной, которая заботится только о себе и так же мало думает о России, как и обо мне…»

На императорского фельдъегеря было инсценировано нападение разбойников, он был оглушен, связан, секретный пакет отобран и вскрыт, один из «разбойников» списал письмо Иосифа, затем пакет был снова запечатан, словно бы и не вскрывался, у посланца для виду были изъяты перстень, часы и некоторая часть денег. Затем его посадили на коня… Он был счастлив, что легко отделался. А «разбойники» были довольны, что в точности справились с поручением. Опыта такого рода доставало…

Нынче Иосиф был сердечней и казался расположенней. Казался… Екатерина-то знала, что кроется за внешней сердечностью и расположенностью. Кто-кто, а монарх обязан владеть искусством лицедейства. Это есть политичное искусство. Она владела им в полной мере. Истинные чувства скрывала под маской. Маска была почти что несменяемой: ровность и благорасположенность. Все находили, что у государыни ангельский характер. Но чего это стоило при ее-то темпераменте!

Днепр опал в берегах и гляделся смиренней. Предусмотрительный Потемкин озаботился выстроить в Бериславе не дворец, но приютный дом, достаточно просторный и удобный, дабы потом местная власть могла бы приспособить его под присутственные места. В нем могли разместиться государыня и ее высокий гость с челядью, министры российские и иностранные. У Потемкина были особые апартаменты.

Убедить Иосифа! Екатерине казалось, что она в достаточной мере владеет искусством убеждения в равной мере с искусством притворства. Но за внешней мягкостью Иосифа таился крепкий орешек, и она нередко обламывала зубы об его скорлупу.

Но где взять другого союзника с таким интересом, как у императора? Такого не было и не предвиделось, стало быть, этого следовало привязать к себе веревками — нет, приковать цепью:

Цепь следовало выковать из чистого золота, как приличествовало императору самой протяженной в Европе империи.

День прошел в разговорах. Они гуляли по берегу Днепра, свита следовала на почтительном отдалении.

Травы шуршали под их ногами, исторгая пыль, разбрасывая семена. То там, то сям посвистывали суслики. Они возникали столбиками возле своих норок и с любопытством разглядывали пришельцев. Природа жила своей жизнью и пела на разные голоса, неведомые человеку. А двое говорили о войне, о смертоубийстве, словно бы о добродетельном деле.

— Наш тайный договор остается в силе! — утверждала Екатерина. — И ничто, никакая сила не в состоянии его нарушить. Надеюсь, что и вы, государь, с тою же твердостью, что и я, придерживаетесь такого мнения.

Иосиф кивнул. И, понимая, что этого жеста недостаточно, сказал:

— Само собой разумеется, мадам.

— Наказать зло! Наказать зло — это доблестная цель. Зло, которое торжествовало более трех столетий, которое утверждало свое владычество на чужих землях, порабощало целые народы, притом совершенно безнаказанно. Христианство было растоптано, его святыни поруганы. Как можно смириться с этим! Я верю, что наш небесный покровитель в это мгновение слышит меня и одобряет.

О, Екатерина умела блистать красноречием, когда хотела убедить собеседника, приковать его к себе прочными узами. Она, пожалуй, смогла бы склонить на свою сторону бронзовую статую, а не то что живого императора. Иосиф с улыбкой сказал ей это. В ответ она еще более воодушевилась:

— Три с половиной века тому назад османы захватили Византию. Великая христианская империя исчезла с лица земли. Но они не остановились. Под их ударами одно за другим пали христианские государства Восточной Европы: Сербия и Болгария, Молдавия и Валахия, Морея и Венгрия, Трансильвания и Босния… В их руках оказалась святыня христианства — Иерусалим и вся святая земля. Я уже не говорю о государствах Африки и Азии.

«Она прекрасно подготовилась, эта удивительная женщина, — думал тем временем Иосиф. — Как видно, у нее были знающие наставники. Впрочем, как выяснилось, она достаточно начитанна. Не исключено, что все эти знания она почерпнула из книг преимущественно французских авторов. Я бы не удивился, если бы она села на коня, как истая амазонка, и повела за собой войско на Константинополь, предмет ее вожделенных мечтаний. Видимо, она, эта неистовая бабушка, обожает своих внуков и жаждет обеспечить их будущее. Константину уготован Константинополь, Александру же…»

Тут его мысль затормозилась, ибо будущее Александра, который, по словам Екатерины, был ее любимцем, представлялось ему неясным. Быть может, он унаследует империю?..

Екатерина продолжала с прежним жаром:

— Разве же не священный долг всех христианских государей, всего христианского мира вернуть то, что было вероломно захвачено?! Разве перед этой угрозой мы все не должны объединиться? Трусы! Где они, прежние паладины христианства?! Где рыцари, бесстрашно отправлявшиеся в крестовый поход, дабы освободить Святую землю?! Их нет, они вымерли. Вымер дух рыцарства, государи Европы более всего озабочены сохранностью своего трона. Остались мы с вами, государь. И мы обязаны идти до конца в нашем стремлении восстановить поруганную справедливость, честь и славу Христа и Богоматери!

Ваша страстность делает вам честь, мадам, — наклонил голову Иосиф. — Я разделяю ваши чувства, я понимаю их. Я подтверждаю незыблемость нашего союза. Но…

«Вот оно — «но»! Вечное «но», — с горечью подумала Екатерина. — Эти католики — люди с холодным сердцем. Ими движет собственный интерес, они все время боятся промахнуться. И все мои попытки возжечь пламень веры в его сердце ни к чему не приведут. Пламень веры, пламень отмщения — вот чем должны гореть сердца. И души. И все естество».

«Но» Иосифа повисло в воздухе. Екатерина напомнила:

— Я жду, государь.

— Но весь остальной мир станет противиться. И вы это прекрасно знаете. Нас никто не поддержит, как бы далеко не увлекло вас ваше красноречие. Увы, это реальность наших дней.

— Пусть! — тряхнула головой Екатерина. — Мы увлечем нашим примером остальных государей!

— И вы верите в это? — улыбнулся Иосиф.

— Верю! — с прежним упорством произнесла Екатерина. — Обе наши державы — великая сила. Сила, которой нет равных в Европе. Главное — самым точным образом нанести удар. Не промахнуться. Рассчитать все. Сокрушить без промаха. Если нам удастся это, все те, кто стоял в стороне, поддержат нас. Уверяю вас.

— Возможно, вы и правы, — вяло согласился Иосиф. — Но где гарантия, что мы сумеем нанести верный удар? Что мы не встретим неожиданно сильного сопротивления, которое разрушит наши планы? Вы забываете, мадам, что турки располагают огромной армией, что их ресурсы неисчерпаемы, что они поднимут подневольные народы против нас, наконец, что человеческая жизнь для них — ничто.

«Он холоден как лед. — Разочарование все сильней и сильней охватывало Екатерину. — Я выдвигаю все доводы «за», он — «против». Он рассудочен, слишком рассудочен. И мне его не победить, а тем более не зажечь. Я горю, он чадит. Они все такие — эти европейцы. — На мгновение она забыла, что тоже принадлежит к этому племени. — Остается надеяться только на себя! Готовить войско — денно и нощно, готовить оружие и амуницию, провиант. Флот должен господствовать в Черном море, он должен быть сильнейшим. Не менее ста тысяч под ружьем. Да нет, пожалуй, все полтораста тысяч». В эти минуты она рассуждала как полководец, совершенно уверенный, что одержит викторию, она рвалась в бой…

А бескрайная степь дышала миром. И от императора Иосифа тоже исходили мирные токи. И Екатерина вдруг ощутила и это очарование степи с ее запахами и звуками, и тщетность своих усилий под этим небом.

«Быть может, — решила она, — я достучусь до него, когда мы будем в четырех стенах…»

— Пора обедать, государь, — объявила она. — Мы возвращаемся.

И они повернули назад. Свита нерешительно затопталась на месте, не зная, дожидаться ли либо тоже повернуть.

После обеда, прошедшего в чинном молчании, к государыне напросился Потемкин. Он знал, о чем шла речь меж Екатериной и Иосифом, и горел любопытством узнать, каков результат.

— А тот же самый, — отвечала Екатерина. — Не мычит и не телится. Верен союзу, но верность эта формальная.

— Стало быть, на Иосифа надейся, а сам не плошай? — ухмыльнулся князь.

— Ты правильно понял, Гриша, Григорий Александрович. Однако при всем при том помнить должен, что у нас нету более крепкого союзника. И упаси тебя Господь пренебрегать им.

— Это, матушка, я согласен помнить.

— Не ослабляй укрепление войска и флота…

— Не токмо не ослаблю, но и усиливать буду, елико возможно.

— Беречь казну надо…

— К сему всеми силами стремлюсь. Рапорт подал…

— Весьма одобрила. Действуй все в том же духе. Я на тебя всецело полагаюсь. Надобно нам быть в полной готовности.

— Деньги, деньги и деньги. Великий Петр многажды именовал их артериею войны…

— Казна пуста, Григорий Александрович. Придется печатать ассигнации. Не раз тебе о том говорила. Но князь Вяземский, старый пень, говорит, что это опасный путь. Что деньги-де от их изобилия падут в цене. Похоже, он прав.

— Прав он либо нет, но деньги надобны позарез. Без них — ни шагу…

— Это мне ведомо. И я казною тебя не обижу. Войне, вестимо, быть, но, как я уже говорила, хорошо бы ее отдалить года на полтора, на два…

— Я сам о том пекусь, но то не в моих силах. Турок может выскочить. И как доносит Яков Булгаков, непременно выскочит. Улещать его надо, хоть и противно сие нраву моему.

— И моему тож. Да только прикажи ему стараться, Якову-то. Пусть не жалеет ни левков, ни мехов на подкупы министров — ему уж говорено было. Дошли ему еще злата да мягкой рухляди, дабы щедрей был.

— Не все от везиров их зависит. Султана следует опасаться.

— Будто султан неподкупен.

— Трудно, матушка. Яше до него не достичь. Слишком высоко.

— Пусть ход ищет. Не может того быть, что хода к султану нету.

— Он изворотлив, сам знает, где что лежит, что в действо привесть.

— Как думаешь, граф Петр Александрович Румянцев, герой Кагула и Ларги, еще в силе?

— Устарел он, матушка. Я так думаю — из ума выжил. Тиранит своих дворовых, за пустяк приказывает в смерть запороть. Много душ погубил зазря. А что касается Кагула да Ларги… Бог да случай выручили.

— Неужли? Не одними теми викториями славен. Задунайский ведь.

— Так-то оно так. Однако с того времени без малого двадцать годков минуло. На крайний случай можно испробовать. Есть воины покрепче.

— Кто ж такие?

— Один Суворов Александр Васильич многого стоит. Будто тебе неведомо!

— Знаю, славен. А еще кто?

— Князь Репнин, Голенищев Михайла…

— Это который? Кутузов, что ли?

— Он самый.

— Мало, князь Григорий, мало.

— Поскребем по сусекам, еще отыщем. Флот зато талантами богат.

— Это кто же? Кого числишь в талантах?

— Ушаков Федор Федорович — главная моя надежа. Там еще немало: граф Войнович, Дерибас, Мордвинов, молодой Сенявин…

— Людей надобно готовить, офицерский корпус. В них главная сила.

— Не оплошаю, государыня-матушка. Сам понимаю, где ключ лежит.

— Ох, боюсь, боюсь, — вздохнула государыня. — За семью печатями тот ключ. Доберешься ли?

— Ты мне поможешь, матушка, никто, кроме тебя, не в силах…

На том разошлись. Оставались последние часы до отбытия графа Фалькенштейна. Он настоятельно просил не устраивать торжественных проводов. Более того, он собирался отбыть незаметно, как бы не насовсем, дабы круг провожающих был как можно уже.

Екатерина лучше поняла императора в этот его приезд, она стала трезвей его оценивать. Однако понимала: он и в этот раз всего лишь приоткрылся. Подходила к нему и так, и эдак, прощупывала то с одного боку, то с другого. И все-таки чувствовала: нет меж ними полного единения, он сам по себе, а она сама по себе. Союзничество было шатким, а ей хотелось прочности и незыблемости.

Приступила к нему с последним разговором. Все о том же, что у нее наболело. Сознает ли император, что война вот-вот разразится? Да, он сознавал. И даже полагал, что никак не позже, чем в будущем году.

— Мир меж нас с турком держится на нитке. Она вот-вот порвется, — сказала она, стараясь говорить спокойно, — и в этот раз мною владеет решимость закончить войну в Константинополе. Да, только так. Вот это будет высшая справедливость. То, что было некогда захвачено разбойником, будет у него отобрано силой. Вы, государь, разделяете ли мое мнение?

Иосиф молчал. Эта женщина с ее напористостью хочет во что бы то ни стало добиться своего. Она не понимает: у нее будет не один противник в этой войне, не только турок. Но и француз, пруссак, англичанин и еще много других. Как внушить ей это?

— Я разделяю ваше мнение в той его части, которая касается справедливости. Да, справедливо отнять у разбойника его добычу. Особенно если он отдает ее без сопротивления. Но если он ожесточенно сопротивляется, считая ее по истечении веков своей законной добычей, если, наконец, не он один так полагает, а целое сообщество, в данном случае сообщество европейских народов, то цель ваша становится едва ли достижимой. Я желаю, мадам, чтобы мы оба трезво смотрели на вещи и обстоятельства. Я не отказываюсь и никогда не откажусь от моих союзнических обязательств. Но я призываю вас: трезвость, трезвость и еще раз трезвость!

— Вы считаете, что я слишком увлечена, что во мне говорит идеалистка, обуреваемая навязчивой идеей? — Екатерина впилась глазами в своего собеседника, они источали пламя, токи неведомой силы.

Он попробовал отшутиться:

— Да, вы увлечены, мадам. Но это естественно: ведь вы все-таки женщина и ничто женское вам не должно быть чуждо. А увлеченность — черта всякой женщины.

— Но я все-таки буду в Константинополе! И при мне на храмах воздымут святые кресты вместо ненавистных полумесяцев. Кресты будут возвышаться там, где они стояли прежде! Это будет акт величайшей справедливости. А справедливость должна торжествовать в этом мире насилия! — Екатерина произнесла этот монолог, рубя краем ладони по ломберному столику, отчего он стал шататься.

Иосиф никогда не видел ее столь возбужденной. И его обычная уравновешенность тоже пошатнулась. Он сказал:

— Успокойтесь, мадам. И помните: я всегда на вашей стороне, как бы ни развивались события.

— То-то же! — победоносно произнесла Екатерина. — Не все вам класть женщин на обе лопатки. Иной раз и женщина способна взять верх. — И потом примирительно добавила: — Весь этот разговор к тому, ваше величество, что и вам надо готовиться к войне, как делаем это мы. Самым энергическим образом. Полагаю, война разразится раньше, нежели предрекали вы, ибо нить до предела натянулась, и я чувствую это натяжение. Роковое натяжение. Я, как вы поняли, настроена весьма решительно: эта война должна стать последней меж нашими империями и Оттоманской Турцией. Мы должны разбить ее на куски, которые будут существовать самостоятельно, как и было когда-то. Оттоманская империя не будет больше никому угрожать, этот вселенский разбойник должен прекратить свое существование. Народы Европы будут нам только благодарны, они увидят в нас своих избавителей.

На лице Иосифа застыло напряженное выражение. Он понял, что возражать Екатерине бессмысленно, что она одушевлена своей идеей и никакая сила не способна ее поколебать. «Надо попрощаться по-хорошему, — думал он. — Она непоколебима, и, быть может, таким и должен быть истинный монарх в своем стремлении достигать цели. Но мы — в разных условиях и обстоятельствах. Она — повелительница полудиких народов, я же стою на вершине государства, народы которого представляют старейшие цивилизации. Екатерина не может постичь этой разницы».

Он достал из кармана панталон луковицу часов, щелкнул крышкой, раздался едва уловимый звон — напоминание. Иосиф поднялся и, стараясь придать своему голосу как можно больше теплоты, произнес:

— Мадам, мне пора. Я не могу в полной мере выразить вам все чувства признательности, благодарности и удовольствия, которые я имел счастье испытать, общаясь с вами на протяжении многих дней. Они осветили мне вас, повелительницу огромной и мощной империи, ярким светом. Я многое понял и прочувствовал. Прошу вас не сомневаться во мне. Прошу также передать мою благодарность всем тем, кто сопровождал меня в этом путешествии.

Карета, запряженная шестерней, давно дожидалась у заднего крыльца. Там же находился спешенный казачий эскадрон: почетный эскорт и надежный охранитель. Провожающие были заранее оповещены: Потемкин, Безбородко, Сегюр, Кобенцль, де Линь и некоторые другие, числом не более десятка.

— Будет дождь, — сказал Потемкин, взглянув на небо. Там, медленно сгущаясь, ползли стаи кучевых облаков, уже затемняя солнце. — Это счастливая примета, граф Фалькенштейн, ваше величество.

— Нас сопровождало множество счастливых примет, — торопливо отвечал Иосиф. — Я вижу в этом не случайность, а закономерность: счастливое царствование всегда сопровождается счастливыми приметами. Прощайте, господа, и да пребудет над вами Всевышний.

Он уже занес ногу на ступеньку кареты, как вдруг, словно спохватившись, стукнул себя по лбу, резво повернулся и в несколько шагов очутился возле Екатерины. Взяв ее руки в свои, он прижал их к сердцу, а затем к губам.

— Еще раз прощайте, мадам. Я никогда не забуду дней, проведенных с вами!

Екатерина приподнялась и поцеловала его в лоб. Глаза ее увлажнились. Это была уже не решительная монархиня, а чувствительная женщина, всего только.

Два экипажа в сопровождении казачьего эскорта выкатились в степь. Небо над нею все понижалось и понижалось, словно бы желая слиться. Пыльные смерчики вихрились по сторонам дороги. И сразу в двух местах на землю пали огненные языки молний. Отдаленный гром проворчал и умолк. Это все еще была прелюдия. Но вот первые крупные капли застучали по сухому былью, приминая пыль. Их подхватил ветер и унесся вместе с ними. И тотчас с небес сорвались потоки, перед которыми ветер был бессилен. Они занавесили даль, в которой исчезла кавалькада, уносившая императора Священной Римской империи германской нации Иосифа II.

Провожавшие тотчас укрылись под крышей. Князь Потемкин, ничуть не заботившийся о приличии, бросил:

— Слава Богу, император с возу… Легче будет, право слово.

Екатерина погрозила ему пальцем. Она тоже почувствовала нечто вроде облегчения. Все меж них было сказано, заверения были даны, оставалось ждать развития событий и надеяться на лучшее. Что уж там говорить: присутствие императора сковывало и налагало обязательства даже на Екатерину, не говоря уже о всех прочих.

Потоки затопили степь. Днепр вздулся и понес на своей волне вымытые с корнем ветлы, островки рогоза, разный мусор и вместе с ним не успевших переправиться тарпанов и зверей помельче.

Небо постепенно разряжалось. И вскоре в мрачной серой пелене замелькали просветы. Они росли и ширились. Ливень недолго ярился, теперь он проливался степенным дождем. А спустя три часа из-за рваных закраин нерешительно выглянуло солнце. И все живое, обрадовавшись ему, тоже стало выглядывать из своих укрытий.

Дороги размокли. Пришлось ждать, когда их подсушит солнце. Нетерпение, таившееся до поры до времени, с отъездом императора бурно вырвалось наружу, «Ехать, ехать, ехать!» — в один голос твердили все, не исключая и самой государыни. Но как ехать, когда колеса вязнут в раскисшей земле…

— Не попытать ли по целине? — озадачил всех Безбородко. — Она ровно гать выдержит экипажи.

Решено было испробовать. Ожившие травы переплелись корнями и держали. Движение было медленным — кони пробивали копытами девственную дернину, однако же тянули.

Солнце меж тем усердствовало. Оно выпаривало землю. Оно словно бы разделяло нетерпение измученных долгой ездою людей.

Наконец-то началась дорога к дому, к покою, к привычному быту. Сколько ж можно колесить!

Ветвь двадцатая: май 1453 года

Итак, зловещие предвестья омрачили дух защитников великого города. Меж них все больше и сильней воцарялось уныние.

И тогда все знатные люди Константинополя подступили к императору. Они в самых решительных выражениях потребовали от него, чтобы он покинул город и отправился к христианским государям за помощью. Лишь тогда, когда он предстанет пред ними своею особой, тогда у них откроются глаза на грозную опасность, которая нависла не только над Константинополем, над Византией, но и над всем христианским миром. Ибо ненасытные турки не удовольствуются одною только Византией. Их воинственные полчища начнут движение все дальше и дальше на запад.

Император пребывал в великом смятении. Потрясение его было столь велико, что он на мгновение лишился сознания. А когда наконец пришел в себя, то дух его воспарил.

— Нет, — промолвил он. — Нет и еще раз нет! Я не покину город. И если враг ворвется в него, от чего спаси Господь, то я умру вместе со всеми, защищая его.

Пали духом не только греки, но и турки. Шел к концу второй месяц осады, а город, взятый в кольцо, с его ничтожным гарнизоном продолжал мужественно сопротивляться. И все усилия огромной султанской армии и флота были пока тщетны: ни один турецкий солдат не проник за стены Константинополя.

Меж тем султану доносили, что венецианский флот уже готов к отплытию. И что авангард его уже укрылся в бухте острова Хиос, откуда он вот-вот направится к Золотому Рогу.

В турецкий лагерь прибыли послы правителя Венгерского королевства Яноша Хуньяди. Он был великий воитель, а потому султан имел основание его опасаться и заключил с ним договор о трехлетием перемирии. Так вот, послы объявили, что их повелитель расторг договор и отныне считает свои руки развязанными.

— Я предупреждал тебя, о великий падишах, — осмелился напомнить султану Мехмеду старый везир Халил. — Тебе не следовало начинать эту войну. Теперь ты видишь, что она неугодна Аллаху. Против нас может ополчиться весь мир неверных. И что тогда?

Султан молчал. Он вовсе не желал отступать: Константинополь должен принадлежать ему! Что бы ни произошло, он добьется своего!

Мехмед решил отправить в город нового парламентера с условиями сдачи. Его выбор пал на сына вассального князя Синопа, в прошлом грека-ренегата, по имени Измаил.

Этот Измаил хорошо говорил по-гречески, к тому же у него были друзья за стенами города. Он употребил все свое красноречие на то, чтобы убедить императора и горожан принять условия султана.

— Каковы же эти условия? — спросил император.

— Я не знаю, — чистосердечно отвечал Измаил. — Великий султан ждет знатного переговорщика для того, чтобы сообщить ему их. Но я знаю лишь одно: город должен добровольно пасть к ногам повелителя правоверных.

Император и его советники долго колебались. Они помнили, какова была участь греков-парламентеров: султан предавал их мучительной смерти. Но все-таки они отправили одного добровольца.

Вопреки ожиданиям, султан обошелся с ним довольно милостиво. На этот раз его условия были таковы: ежегодная дань в сто тысяч золотых византинов либо выход из города всех его жителей с их имуществом и отдача его туркам…