Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Глава двадцать пятая Храброй и смелой витязь Ахридеич

Я старался дать театру античный вид, согласуя его в то же время с современными требованиями… Этот театр был построен для частного, домашнего обихода Ея Величества и двора. Он достаточно просторен для того, чтобы в нем можно было давать самые великолепные спектакли, и при том он нисколько не уступает наиболее известным театрам… На полукруглой форме амфитеатра я остановился по двум причинам. Во-первых, она наиболее удобна в зрительном отношении, а во-вторых, каждый зритель со своего места может видеть всех окружающих… Я старался дать архитектуре театра благородный и строгий характер… Колонны и стены сделаны из фальшивого мрамора. Вместо завитков я поместил в коринфских капителях сценические маски… Я поместил в десяти нишах зрительного зала и просцениума фигуры Аполлона и девяти Муз, а в квадратах над нишами бюсты и медальоны великих современных деятелей театра…

Архитектор Джакомо Кваренги — Екатерине

Имея сведения, что турецкие войска предполагают напасть на лежащие по Бугу наши селения и через Польшу на Овидиополь, вашему превосходительству предписываю о усугублении бдения вашего, имея повсюду военные предосторожности; пограничным постам подтвердить о примечании на турецкую сторону, и по малейшим войск неприятельских движениям быть готову на ополчение.

Потемкин — генерал-майору Голенищеву-Кутузову

После дела, бывшего у флота турецкого с фрегатом и ботом нашим, ничего еще не происходило, но как у них было положено сделать покушение на Кинбурн и Глубокую, то сего теперь и ожидается. Еще у них намерение от Балты через Польшу впасть в границы Екатеринославского наместничества, в преграду чего я полки, входящие ко мне от вашего сиятельства, туда и обращаю…

Я стараюсь всячески закрыть здешнюю землю от Буга… Бежавшие из Очакова на нашу сторону, объявили, что после бывшего сражения с нашими одно их судно, пришед обратно к Очакову, потонуло с пушками, но люди спаслись…

О себе вашему сиятельству имею честь доложить, что я от болезни несколько облегчаюсь, но слаб чрезвычайно.

Потемкин — Румянцеву-Задунайскому

Я не нахожу слов изъяснить, сколь я чувствую и почитаю Вашу важную службу, Александр Васильевич. Я так молю Бога о твоем здоровье, что желаю за тебя сам лутче терпеть, нежели бы ты занемог. Уверьте всех, что я воздам каждому… Я всем то зделаю, что ты захочешь. Прошу тебя для Бога, не щади оказавших себя недостойными…

Потемкин — Суворову

Эрмитажный театр с Божией помощью был окончен. Строили его с прилежанием без малого пять лет. Поторапливались навести последний глянец к возвращению ее императорского величества из достопамятного шествия в южные пределы России.

Государыня осталась довольна. Сверх сметы ничего не издержано. Мягкой своею походкой прошлась в свою ложу, заглянула в залу. Огромная люстра пылала сотнями свечей: подымалась и опускалась на невидимых блоках. Все было видно, все было слышно.

Ее величество сопровождал архитектор Кваренги. Говорил, когда спрашивали, был почтителен и скромен.

— За награждением дело не станет, — протянула государыня несколько в нос своим густым низким, словно бы слегка простуженным, голосом. — Просите и воздано будет.

Маэстро пожал плечами.

— Какова будет ваша милостивая воля, — наконец нашелся он.

— У меня все просят, — сказала Екатерина так же в нос, — все просят без стеснения. Есть во всей империи только один человек, который отказался от милостей, — генерал Суворов. Когда я вознамерилась его наградить, он ответил отказом. Когда же я стала настаивать, он попросил три рубля с четвертаком в уплату за квартиру. Вы второй. Ну да ладно, я сама решу. Орденов вам, чаю, не надобно, а вот денег — их вечно не хватает. Я распоряжусь.

Распорядилась. Выдали из казны десять тысяч рублей да золотую табакерку с портретом императрицы, усыпанным мелкими брильянтиками. Кваренги благодарил покорнейше.

Решено было поставить для открытия сочинение ее величества под названием «Храброй и смелой витязь Ахридеич». Барон Эрнест Ванжура, носивший звание придворного музыканта, сочинил музыку. Александр Васильич Храповицкий потел, сочиняя стихи. В своем потаенном дневнике записал: «Делал и подавал арии для оперы «Ив. Царь» — «Иван Царевич» — таково было первоначальное название комедии, — «приписал арий и хоры для пятаго акта и не спал всю ночь… много моей тут работы».

Бедняга, для него не спать всю ночь — подвиг великий: более всего он берег и холил свой сон, о чем государыня, впрочем, была известна и над чем добродушно трунила.

Государыня поручила ему наблюдать за придворной труппой, дабы все было добронравно и пристойно. Он же продолжал диву даваться ее приверженности к сочинению пиес в столь многотрудную пору, когда идет война с турком и все государство пришло в движение. И не удержался — спросил в минуту ее расположения.

— Во-первых, сочинительство доставляет мне удовольствие, — отвечала она, — во-вторых, потому, что я желаю этим поднять отечественный театр и побудить драматических писателей к действию, ибо, несмотря на наличие новых пьес, он все еще в пренебрежении. Наконец, в-третьих, есть надобность поубавить спеси всем этим духовидцам, мистикам, обольщенным шарлатаном графом Калиостром.

Александр Васильевич время от времени имел смелость допытываться — полагал, что его участие в драматических упражнениях государыни давало ему на это право.

Она отвечала откровенно и разумно:

— Всех осуждаем, всех пересмехаем и злословим, а того не видим, что и смеха и осуждения сами достойны. Когда предубеждения заступают в нас место здравого рассудка, тогда сокрыты от нас собственные пороки, а явны только погрешности чужие. Видим мы сучок в глазу ближнего, а в своем и бревна не видим.

Он мысленно повторял ее слова, дабы затвердить их в памяти, а потом занести в дневник. Он чувствовал себя летописцем, свидетелем великих событий в царствование великой государыни, а потому свою ответственность перед историей. И в этом он не ошибался.

Репетиции шли своим чередом. Танцмейстер француз Роллен безжалостно муштровал послушливых девиц. Запах пота мешался с запахом пудры.

— Вивман! — надсаживался он. — Живей! Некарашо.

И, теряя терпение, вскакивал на сцену эдаким петушком и выделывал ногами витиеватые антраша.

— Надо понимайт: данс есть патьянс — тирпенье. Репете, репете — повторяйт тишу раз…

Бедные девицы покорно повторяли раз за разом движения танца. Пот лился градом, пудра пластами обваливалась.

— Репете, репете, репете!

«Ах ты Боже мой, сколь долго может длиться эта пытка?!» — сострадал им Храповицкий, однако не вмешиваясь. Хотя ему казалось, что француз злоупотребляет своей властью и что танцевальный дивертисмент вполне удался и без этих бесконечных повторений.

Машинист и декоратор Бергонци расположился сбоку с набором кистей и красок. Он изображал на холсте обиталище Бабы Яги, куда должен вторгнуться храбрый и смелый рыцарь Ахридеич.

Танцорки, казалось, не мешали ему. Время от времени он подымал голову и сочувственно подмигивал то одной, то другой. Лишь однажды он выругался, когда одна из танцорок едва не опрокинула его подрамник.

— О, дьябло! Порка мадонна! Гляди, как ходишь! — И погрозил пальцем. Он был добродушен и терпелив. Его ценили все, и более всего инспектор придворной труппы, знаменитый актер, не пренебрегавший и сочинительством, Иван Афанасьевич Дмитревский.

Как раз в этом году исполнилось тридцатипятилетие службы Дмитревского на российской сцене, и государыня со своей обычной благосклонностью повелела устроить бенефис, что переводится как «хороший конец», именитому деятелю театра. Сам он перешагнул полувековой рубеж, что, по тогдашним установлениям, почиталось концом карьеры. В ознаменование заслуг бенефицианта, служившего, по словам государыни, с отменным достоинством и усердием, ему было повелено назначить пенсию в размере полного оклада — то есть двух тысяч рублей в год с казенной квартирой и дровами.

Александру Васильевичу Храповицкому, входившему в императорскую театральную дирекцию, было поручено надзирание за постановкою и надлежащим устройством бенефиса. Вот он и разрывался меж кабинетом государыни и театром. Зала еще пропахла клеем, краскою и отдававшим последние соки деревом. Приказано было прыскать духами. Но все равно строительный дух не выветривался.

Императрица Екатерина преуспевала на драматическом поприще. Более двадцати пьес вышло из-под ее пера: преимущественно комедий, были, однако ж, и драмы, были и переложения, как, например, «Вот каково иметь корзину и белье». Эта комедия в пяти действиях была подражанием «Виндзорским проказницам».

Государыня издала ее под названием «Вольное, но слабое переложение из Шекспира…» еще в минувшем, 1786 году. Вообще тот год был ознаменован ее необычайной драматургической активностью: «Обольщенный», «Передняя знатного боярина», «Новгородский богатырь Боеславич», «Февей», «Шаман Сибирской»…

Иные были поставлены в новопостроенном Большом каменном театре. Иные так и остались в рукописи — ее величество посчитала их недостойными сценического воплощения как по слабости сочиненного, так и иным соображениям, о которых она однажды высказалась так:

«Комедия представляет дурные нравы и осмехает то, что смеха достойно, а отнюдь лично не вредит никого. Поэтому, если бы я приметила в ней себя саму представленной и узнала чрез то, что смешное во мне есть, то я б старалась исправиться и победить мои пороки. Не сердилась бы я за это, но, напротив того, почитала бы себя обязанной. Впрочем, — оговаривалась она, — если вздумается кому представить на театре бесчестного дурака, кто тогда станет в этом зеркале находить себя?»

Написав это, она имела в виду свою комедию «За мухой с обухом», в которой добродушно осмеивалась княгиня Екатерина Романовна Дашкова, президент Академии наук, былая ее соратница и единомышленница, почти что подруга, с которой она, однако, разошлась.

Музыку для ее комических опер писали и испанец Висенте Мартин-и-Солер, переселившийся в Россию, носивший ряд пышных имен — Атанасио-Мартин-Игнасио-Висенте-Тадео-Франсиско-Пелегрин, и свои — Василий Пашкевич, Евстигней Фомин и другие.

А в остальном она не ревновала к славе своих современников, охотно признавая, что они более талантливы. И даже порою покровительствовала им — Фонвизину, Хемницеру, Хераскову, даже Княжнину, рассердившему ее своей трагедией «Вадим Новгородский»[48]. Их творения ставились на придворной сцене, и государыня изволила им рукоплескать, а в особо смешных местах хохотала от души.

И сейчас, когда шли репетиции «Храброго и смелого рыцаря Ахридеича», она время от времени наведывалась в свою ложу, стараясь оставаться незамеченной, и передавала через Храповицкого свои пожелания:

— Тут можно в пантомиме представить разные карикатуры в костюме русском: женщин — иную набеленную, как мертвеца, иную выкрашенную румянами во всю щеку колесом. Они переходят сцену, встречаемые дурою, которая иную ласкает, с иным дерется, другова отталкивает. После третьего акта девицы толкуют об обмороке невесты, после четвертого камердинер ведет счет деньгам, которые он сможет выручить после пира за бутылки.

Потом прибегают поварники: иной в камзоле без кафтана, иной в кафтане без камзола, иной в сапоге на одной ноге, а на другой башмак. Ребятишки просят у него сапогов и одежды. Он сердится, их прогоняет и сам уходит. Музыка перестает. Кажись, так смешно будет, а?

— Смешно, ваше величество, — соглашается Храповицкий. — Передам Ивану Афанасьичу.

У Дмитревского свое на уме. Кое-что он принимает, иное же отбрасывает. Магия замечаний государыни его не трогает. Его на драматическое поприще сама императрица Елизавет Петровна благословила. Более того, самолично, своею белою державной рукою гримировала для представления драмы Сумарокова «Хорев». И сценическое имя изволила ему дать: Дмитревский, находя его похожим на некоего князя Дмитревского, а ведь природная его фамилия была Нарыков. И в Париж к знаменитому Лекену[49] на обучение драматическому искусству послала, а оттуда в Лондон к не менее знаменитому Гаррику — с обоими состоял в дружестве.

С той поры он всех на театре превзошел. И сам стал учительствовать: из крепостных парней и девиц актеров и актерок воспитывать в школе драматического искусства, коей покровительствовала государыня.

Хоть и бенефис, и щедрая пенсия, и императрицын подарок — золотая табакерка с брильянтами и ликом ее величества, а бросать сцену он вовсе не был намерен. Чувствовал в себе силы продолжать служение музе Мельпомене и Талии — музе комедии. Обе эти музы в равной мере были угодны ее величеству. И она не чуралась являться в Большой каменный театр на окраине Петербурга — в Коломне, который был открыт четыре года тому назад. Посередине зала — царская ложа, устроенная так, по словам архитектора Деденева, что все перспективные линии в оной смыкались, отчего разнообразные представления наиболее пленяли.

Немного поздней, правда, для государыни и великокняжеской четы были устроены две ложи в бельэтаже по бокам сцены. Театр был велик и просторен. Над главным входом возвышалась статуя Минервы с копьем-громоотводом. Именно Минервы, а не драматических муз: Северной Минервою всесветно именовали императрицу, как окрестил ее в свое время великий ее почитатель Вольтер.

В театре было три яруса лож, балкон, амфитеатр, кресла, паркет, как тогда называли партер, и партер — стоячие места позади лож. Каждая ложа украшалась ее нанимателем по своему вкусу занавесками и обоями. Тотчас по его постройке он был взят в казну, как и Деревянный театр Книппера. Во всех этих театрах подвизался Дмитревский, ибо не было таланта и авторитета, равного ему.

Он же был и храброй и смелой рыцарь Ахридеич. В этой веселой опере-сказке государыня желала более всего насмешить. А потому Дмитревский, умевший изобразить рыцаря с комической серьезностью, был, как всегда, на месте среди леших, морских чудовищ и Бабы Яги.

В день премьеры зала Эрмитажного театра была заполнена. Хватило места всем придворным разных чинов и степеней, равно и сановникам из департаментов, Сената и министерств.

Александр Андреевич Безбородко вышел на авансцену и возгласил:

— Господа, ее императорскому величеству благоугодно было представить в день открытия сего великолепного театра, возведенного по указу несравненной нашей покровительницы муз, нашей мудрой Минервы и одновременно служительницы Талии, собственное ее творение. Сочинительница, актеры и актерки, музыканты — словом, все создатели сего комического действа представляют его на ваш суд и просят не строгости, но справедливости и благожелательности, ежели оно покажется вам не столь совершенным, как того бы хотелось.

Сказав это, он величаво поклонился и занял свое место, сопровождаемый умеренными рукоплесканиями. Императрица в своей ложе тоже похлопала.

Представление началось. Ахридеич-Дмитревский начал свои подвиги с того, что обхитрил двух леших и завладел шапкой-невидимкой, сапогами-самоходами и скатертью-самобранкой.

— Готов сразиться с кем угодно. Мне теперь уж не страшны ни чудище, ни зверь, — объявил речитативом рыцарь.

Никто, впрочем, в зале в этом не сомневался; под покровом шапки-невидимки да в сапогах-самоходах каждый из зрителей готов был сразиться с кем угодно.

На сцене веселились напропалую. Даже все чудовища отнеслись к Ахридеичу с благосклонностью и дали ему дельный совет: «Свое здоровие беречи».

Всех он одолевает, лишь змей двенадцатиглавый представил затруднение по причине множества голов. Но и тут он управился.

— Всех я чудовищ победил! — радовался Ахридеич. — Девицу-Царь освободил, теперь пришла пора жениться, за пир, за свадебку садиться!

Безмятежное веселье царило в зале. Взоры всех обратились к ложе императрицы. Она улыбалась и, воздев белые пухлые руки, хлопала. Эти хлопки, эти знаки высочайшего одобрения относились конечно же к тем, кто представил оперу.

Дмитревский выходил на сцену, увлекая за собою остальных, и все они сгибались до полу. Поклон следовал за поклоном.

Все на свете забылось. Война была Бог знает в какой дальней дали и ничуть не тревожила столицу.

А между тем война шла. Пока еще лениво, кое-как разворачиваясь, словно бы еще не веря в серьезность намерений противных армий и их предводителей, не решаясь сделать первый шаг.

Храповицкий был рад театральной паузе, более соответствовавшей его пристрастиям, нежели его прямые обязанности в кабинете императрицы. Однако пришлось к ним возвратиться.

— Садись-ка за стол, Александр Васильевич, — встретила его появление государыня. — И пиши письмо адмиралу Грейгу. С тем, что я ему сообщаю вести черноморские и что курьер с сим едет и везет трофеи. А что было в точности еще, не знаю. А происходило сражение в виду стана генерал-фельдмаршала князя Потемкина-Таврического, — с каким-то особым удовольствием произнесла она титулование князя, — под Очаковом, где пятый день как траншеи уже отрыты. Также напиши, что Пушкин и Михельсон начали шведов щелкать в Финляндии. И что, надеюсь. Бог нас повсюду не оставит.

Подписала не читая. «Е» было выписано как вензель, с каким-то щегольством.

— Скажи графу Александру Андреичу Безбородко, чтобы принял потребные меры по поводу разных лжей о наших делах с турком, в берлинских газетах, Герцбергом печатаемых. Да и о нашем путешествии в Тавриду.

На бюро лежал лист, исписанный бегущим почерком Екатерины. Она взяла его, вздела очки и сказала:

— Вот послушай, что я сочинила по поводу путешествия. Не напечатать ли сие в «Ведомостях»? — И своим ровным, грудным с легкою хрипотцой голосом стала читать: — «Города Москва и Петербург, а еще более иностранные газеты, много сочиняли во время нашего путешествия; теперь наша очередь: кто издалека приехал, тому врать легко. Вот перечень того, что я буду рассказывать; считаю нужным сообщить его моим спутникам по путешествию, не только для получения их одобрения, но чтобы предложить им сообщить мне их мысли.

Сперва я видела, я, говорящая с вами, как Таврические горы тяжелыми шагами шли навстречу нам и с томным видом отвесили нам поклон. Кто не поверит этому, пусть поедет взглянуть на новыя дороги, который там провели: он увидит, что всюду крутыя места обращены в удобныя спуски. Однако в рассказе тяжелые шаги и поклоны горы звучат лучше».

— Ну что? Как ты находишь? Впрочем, вижу, вижу.

Храповицкий смеялся от души. Отсмеявшись, он сказал:

— Надо печатать, ваше величество. Это проймет недругов.

— Хорошо бы, — отозвалась Екатерина. — А особливо этого саксонского враля барона Гельбига. Он в своей «Минерве» напечатал кучу лжей. Будто князь Потемкин намалевал на досках дворцы и целые города и деревни, коих в натуре не было, дабы всех обмануть и представить свою деятельность в лучшем виде. Скажи-ка по чести, видел ли что-нибудь подобное?

— Нет же, нет. Видел арки с надписями приветственными, видел ворота, от земств сооружаемые… Но чтоб целые города и селения? Ничего подобного не было.

— Ну вот, — удовлетворенно протянула Екатерина. — Я и других спрашивала, и главных насмешников — принца де Линя и графа Сегюра. И они ничего подобного не видели тому, что сей паршивец Гельбиг порасписывал. А я-то еще его милостиво принимала и долгих бесед удостаивала. Поди разгадай пасквилянта. А еще барон. Более ноги его в империи не будет.

Меж тем как в Эрмитажном театре переменяли декорации и готовили к постановке новую комедию государыни в пяти же действиях под названием «Обольщенный», она полностью обратилась к государственным делам, не оставляя, впрочем, замыслов драматургических.

К графам Орловым — Алексею и Федору — обратилась собственноручно, в дружеском тоне. Выражала надежду, что они будущей весной примут команду над флотом в Архипелаге, ибо одно их имя наверняка устрашит турок и придаст вес и меру нашим действиям на море.

Храповицкий, вернувшись к себе, торопливо записывал:

«Читана с удовольствием парижская депеша, из коей познается сближение Двора Французского с нашим, приготовляемое мщение королю Прусскому за Голландию и описание его высокомерия, связь его с Англиею и последование секте духов. Приметно недоброжелательство к нам Англии, помыслы короля шведского на Данию и склонение обстоятельств ко всеобщей войне в Европе». Да, конфиденты из русской партии и в самом Стокгольме, и в особенности в Финляндии доносили: король Густав весьма оживился с объявлением войны турком. Он вынашивает воинственные планы в отношении России. И русско-турецкая война ему на руку. Правда, оппозиция все еще сильна, особенно среди офицеров. С тех пор как военные приготовления усилились и стало ясно, что дело идет к войне, большая часть офицерского корпуса — а это все выходцы из дворянства — стала лелеять мысль о заговоре с целью свержения короля.

Мысль не такая уж бредовая: пятнадцать лет тому назад сам Густав произвел государственный переворот. Тогда его правой рукой был барон Спренгпортен. А нынче партию его противников в Финляндии возглавляет сводный брат того Спренгпортена — Еран Магнус Спренгпортен. Эта партия желает оторвать Финляндию от Швеции, опираясь на поддержку императрицы Екатерины.

Будто бы король Густав уже составил план нападения на Россию, который изложил кучке своих единомышленников. Он надеется неожиданным ударом разбить русский флот в Балтийском море, а затем двинуть сухопутную армию на Петербург. Россия-де не выдержит войны на два фронта. И ей придется вернуть Лифляндию и Курляндию — то, что отхватил у Швеции царь Петр.

Императрица отнеслась к этим планам шведского короля как к бреду полупомешанного. Она лишь посетовала: в свое время принимала его со всеми полагающимися почестями и даже удостоила его награждением кавалериею святого Андрея Первозванного — высшей в иерархии российских орденов.

— Поди знай, что у этого сумасброда на уме, — развела она руками, когда Храповицкий, а потом и Безбородко читали ей донесения, пересылаемые с капитанами торговых кораблей и часто писанные цифирью. — Полагала его добрым соседом, а он затаенный пакостник и враг. Ну да ничего, мы его сумеем проучить.

При всем при том — вот что примечательно — беды коронованных особ принимала близко к сердцу, почти как свои. Тотчас насторожилась, когда во Франции началось народное брожение. Настаивала на сближении дворов. Когда начались кабинетные перетасовки, предрекала близкие неприятности королю Людовику — она их не одобрила. Сказала о том Сегюру. Он развел руками — Версаль-де нередко бывает близорук.

И пришла в совершенное расстройство, когда пришла весть о том, что карета королевы Антуанетты, следовавшая в парижскую оперу, была закидана грязью, а чернь вопила: «Проклятая австриячка!» Королева принуждена была воротиться.

— Я потрясена, потрясена, — повторяла Екатерина дрожащим голосом, — это не укладывается у меня в голове. Можно ли столь унизить свою королеву?!

— Ах, ваше величество, — ответствовал Храповицкий, — чернь везде одинакова, для нее не существует святынь.

— Но вот ты был свидетель моего путешествия через многие области империи. Иные из них, как Таврида, населены по большей части недоброжелательными народами. Но хоть кто-нибудь из татар либо ногаев осмелился ли на таковую дерзость? Они все чествовали свою государыню. Я видела вокруг себя одни проявления преданности и любви.

— Да, так оно и было, — подтвердил Храповицкий. — У нашего народа неиспорченные сердца…

— Да, да, ты прав. А эти французы… — Голос ее прервался, в глазах стояли слезы.

По правде сказать. Храповицкий был обескуражен. Вечером он, по обыкновению, открыл свой дневник и записал: «Позвав, с удивлением прочли для меня из немецких газет известие, что Бриенн сделан первейшим министром и королевские министры Кастри и Сегюр взяли отставку…» И о реакции государыни на казнь королевы Антуанетты: «Плакали».

Меж тем зима медленно, но верно подступала к обеим противостоящим армиям. Она дохнула хладом и заморозила не только реки, поля и растения, но и военные действия. Обе стороны собирались с силами, подвозили и копили потребное.

Реляции от светлейшего князя приходили все реже — ничего экстраординарного не предпринималось. И Екатерина снова обратилась к свету лицом.

Покамест в Эрмитажном театре приготовляли очередной спектакль, государыня затеяла устроить придворный маскарад. Он должен был отличаться от обычных забав. И ей пришло в голову расписать весь церемониал, дабы маскарад этот надолго запечатлелся.

Фантазии было не занимать. И утром толстяк Храповицкий, несколько опухший после вчерашних возлияний, получил собственноручное расписание государыни.

Вот что в нем было написано:

«Мне пришла в голову забавная мысль. Нужно устроить в Эрмитаже бал, как вчерашний, но чтобы общество было меньше и более избранное; для этого мне нужны списки тех, кто был в четверг. Дамам нужно приказать быть в домашних платьях, без фижм и без большого убора на головах. Начнут бал, как вчера. После нескольких танцев, гофмаршал возьмет за руку великую княгиню, скрипач пойдет перед ними, и он пройдет по всем комнатам до той, которая находится перед театром. В этой зале все занавеси на окнах будут спущены, в особенности те, которые выходят в переднюю, чтоб не видали там происходящего. В зале этой будут с одной стороны четыре лавки маскарадных одежд: с одной стороны для мужчин, с другой — для дам. Французские актеры будут изображать торговцев и торговок; они в долг отпустят мужчинам женское, а дамам мужское платье. На лавках с мужским платьем нужно приделать наверху вывеску: «Лавка дамского платья», а на лавках с дамским платьем нужно наверху приделать вывеску: «Лавка мужского платья». Перед залой поместите объявление: «Здесь даровой маскарад, и маскарадные одежды в кредит: по правую руку для дам, по левую — для мужчин».

— Ступай распорядись, чтоб все было, как расписано. Вот уж повеселимся всласть. Как думаешь?

— Вестимо, ваше величество, — кивнул Храповицкий. — Вот будет потеха. — И он торопливо выскользнул из кабинета — исполнять.

Печи дышали жаром, благостное тепло разливалось по всем анфиладам дворца, меж тем как за окнами тяжело нависло свинцовое снежное небо. Оно исторгало снег пополам с дождем. Война замерзла. Она уступила место маскараду.

Ветвь двадцать шестая: май 1453 года

Итак, яростная, но бестолковая атака башибузуков была отбита.

— Нас испытывают, — предположил Джустиниани, — бодрствуем ли мы ночью. Ночь — не лучшее время для штурма.

В самом деле, наступила короткая передышка. И защитники города вздохнули с облегчением, решив, что турки угомонились. Греки принялись заделывать бреши в стене бочками с землей и бревнами.

Как вдруг снова взревели трубы, забили барабаны, раздались истошные крики: «Алла, алла!» И новая волна турок полезла на стену.

На этот раз то были анатолийцы, отборное войско Исхак-паши, отлично вооруженное и экипированное. Они избрали для атаки участок стены, примыкавший к воротам Святого Романа. Он казался наиболее уязвимым, так как чаще других подвергался пушечному обстрелу и был изрядно поврежден.

Наступающие карабкались друг на друга, стараясь первыми взобраться на стену. Они были упорны: лезли и лезли, несмотря на потери. Некоторым удавалось достигнуть края стены и даже на миг взобраться на нее. Но они тут же летели вниз, пораженные ударами мечей, падали, сшибая своих. Но снизу лезли все новые и новые толпы с лестницами наперевес, с чадящими факелами в руках. Сверху летели на них камни, лилась кипящая смола, но ничто не унимало их ярости.

И тут рявкнули турецкие пушки — султан приказал бомбардировать стены. Мраморные ядра с грохотом разбивались о прочную преграду, дробя ее и высекая дождь осколков. Но ущерб, наносимый ими, был не слишком велик. На востоке зарозовела слабая полоса пробуждающегося утра.

Атака начала захлебываться, ярость наступавших слабела.

Как вдруг бабахнула громадная пушка Урбана, и тяжелое ядро с грохотом угодило в самый центр заграждения, подняв облако пыли. Ввысь взлетели доски и бревна, целая туча землищи, и часть заграждения обрушилась вниз.

Анатолийцы с победными криками тотчас ринулись в пролом. Они решили, что им удастся первыми ворваться в город. Но натолкнулись на столь же яростный отпор. Воины Константина во главе с самим императором окружили, смяли и перекололи их. Уцелевшие были отброшены в ров, и эта атака захлебнулась. Воодушевленные успехом греки принялись энергично заделывать пролом. Женщины и старцы помогали воинам кто чем мог.

И на других участках битвы туркам не удалось добиться сколько-нибудь ощутимого перевеса. Хотя тот же Исхак, фаворит султана, возлагавшего на его воинство большие надежды, бросил на штурм свои отборные части.

Неудача ждала турок и на Мраморном море. Хамзе-бею удалось высадить с кораблей несколько десантных групп. Но они были сброшены в море отрадами монахов и принцем Орханом с подчиненными ему воинами.

Принц Орхан находился в почетном плену в Константинополе, Он был одним из претендентов на османский престол, а потому из султанской казны регулярно выплачивались деньги на его содержание. Мехмед при своем восшествии подтвердил послам Константинополя это обязательство. Но сам Орхан уже более прилежал трекам, нежели туркам.

И принц почел своим долгом оборонять великий город наравне с греками. Так же поступили и турки из его окружения.