Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Глава четвертая Гонцы во все концы…

Я вам говорю дерзновенно и как должно обязанному вам всем, что теперь следует действовать смело в политике, иначе не усядутся враги наши и мы не вылезем из грязи.

Потемкин — Екатерине

Новые подданные, ни языка, ни обычаев наших не ведающие, требуют всякой защиты и покровительства. Спокойствие и безопасность каждого должны быть предохранены, в таковом положении не вздумали бы они оставить земли отцов своих. Предпринимаемое некоторыми удаление из Тавриды доказывает их неудовольствие. Войдите в причины оного и с твердостью выполняйте долг ваш, доставя удовлетворение обиженным. Лаской и благоприятством привлекают сердца, но правосудие одно утверждает прямую доверенность.

Потемкин — Каховскому и генерал-майору Репнинскому

Подтверждаю я прежнее мое предписание, чтобы в ваших сношениях с пограничными турецкими начальниками глас умеренности предпочитали вы шуму и угрозам, коих в действо произвесть вы не в силах. Ежели турки более говорят, нежели сделать могут, то таковой пример не достоин подражания. Пусть они останутся при хвастовстве своем: с нашей стороны да сохранится вся пристойность.

Потемкин — Каховскому

Предлагаемые у сего письма Ея Императорское Величество указала перлюстрировать. Я прошу вас, милостивый государь мой, послать копию Государыне и оригиналы ко мне. С королевского списана копия, но Ея Величество, разрезав оное, желает, чтобы склеен был край подрезанный. Мы его так запечатанное пошлем в Москву…

Безбородко — санкт-петербургскому почтдиректору

Не столько войска меня беспокоят, сколько крайняя скудость в деньгах. В мирное время промотались до крайности: неурожай хлеба и худая экономия в войсках истощили все ресурсы, который от банков и нынешних займов получены… Генерал-прокурор, параличом сраженный, наклал податей самых странных и народу тягостных…

Безбородко — послу в Англии князю С. Р. Воронцову

Монарх наш поступил так снисходительно и, может быть, даже слишком опрометчиво, что дал свое согласие на завоевание Крыма. Но эта уступка доставила нам только холодное выражение признательности Екатерины, главной цели которой — разрушению Оттоманской империи — противятся все европейские государства.

…Не доверяйте графу Кобенцлю…

Граф Верженн, министр иностранных дел Франции, — Сегюру

Ваши грозные приготовления в Крыму, вооружение эскадры, которая в 36 часов может явиться под Константинополем, так же, как ваши действия в Азии, заставляют нас, как союзников турок, советовать им предпринять нужные меры…

Сегюр — Потемкину

Я очень хорошо знаю, что разрушение Оттоманской империи есть дело безумное, оно потрясет всю Европу… недавно еще вы послали в Константинополь инженеров и офицеров, которые только и толкуют что о войне…

Потемкин — Сегюру

Вы хотите поддержать государство, готовое к падению, громаду, близкую к расстройству и разрушению…

Потемкин — Сегюру

— Базиль! Базиль Степаныч!

— Иду, ваша светлость.

Василий Степанович Попов, личный секретарь Потемкина, его алтер эго[23], правитель канцелярии и прочая, перешагнул порог кабинета и замер в изумлении.

Его патрон, светлейший князь Григорий Александрович Потемкин, правая рука императрицы, предстал перед ним в натуральном виде. То есть совершенно голый.

Заметив искреннее изумление Попова, привыкшего вроде бы к чудачествам своего патрона, Потемкин гаркнул:

— Ну? Чего уставился? Голого мужика не видал? У меня все в обыкновенном виде, как у тебя.

Но так как остолбенение Попова не проходило, Потемкин подошел к нему, ткнул его в плечо и пробурчал:

— Чего стоишь? Ступай и принеси мне халат с позументом. Тот, что государыня пожаловала. Много ль народу дожидается?

— Два генерала, один полковник, трех курьеров с доношениями принял и вашей светлости доложу.

— Ступай, ступай. Генералов приму, полковнику скажи, чтобы явился завтра, коли срочности нету.

Халат был необъятный и роскошный. Попов накинул его на полные белые плечи Потемкина и спросил:

— Впускать, ваша светлость?

— Теперь можно, — благодушно согласился Потемкин. — Чать, не рассердятся, что я не в мундире и без регалий. А шлафрок забери, его место в спальне.

Первым был впущен вице-адмирал флота и кавалер Клокачев, принятый Поповым за генерала, что, впрочем, было не столь уж далеко от истины.

— Явился, ваша светлость, дабы доложить…

— Садись, садись. — Потемкин подвинул ему кресло. Он всем говорил «ты», не исключая и императрицы, когда они оставались тет-а-тет. — Вот теперь докладывай.

— Корабли, известные вашей светлости, что стоят на херсонском рейде, готовы отправиться в Севастополь, на свою главную базу. Однако интендантство доселе не поставило провиант…

— Я с них там штаны спущу, тогда провиант тотчас явится.

— Пушек недокомплект…

— Голыми их пущу, Василь Степаныч!

Попов тотчас вошел и стал перед Потемкиным.

— Вот господин вице-адмирал жалуется на интендантов. Пиши: ежели в три дня его претензии не будут удовлетворены, всех уволить без пенсиона. Что-то там у нас было еще об Херсоне?

Попов стал жевать губами, но Потемкин махнул рукою:

— Вспомнил! Там у вас обретается французский купец, некий Антуан. Сдается мне, что он шпионит в пользу турок.

— Благонамеренная личность, ваша светлость, — сказал Клокачев.

— Мои конфиденты благонамеренней, — отрубил Потемкин. — Ты, господин вице-адмирал, имей за ним примечание. И всю производимую им переписку с его корреспондентами в Крыму и Константинополе перлюстрируй и копии посылай мне. Все сие делать в полной тайности, со всякою осторожностью, дабы сей Антуан не пронюхал. Понял?

— Будет исполнено, ваша светлость.

— Государыня в наши пределы изволит шествовать. Херсон, а особливо порт, должен быть вычищен со всем старанием и блистать. О сем я предписал гражданскому губернатору, морская же часть должна первенствовать.

— Приложим все силы, ваша светлость.

— Ну ступай, коли более нету дела. Базиль!

— Слушаю, ваша светлость.

— Генералы скучны. Нет ли на прием какой мелкоты?

Попов знал, что Потемкин более всего любит беседовать с «мелкотой» — младшими офицерами. Он объяснял это так: обер-офицер, коли не вор, пребывает в нужде и не опасается открыть истину во всей ее неприглядности.

— Есть пехотный капитан, ваша светлость. Вторую неделю ходит.

Потемкин удивленно воззрился на Попова зрячим глазом. Другой, стеклянный, оставался невозмутим.

— Что ж это ты, Базиль, простого человека тиранишь. А ну впусти его немедля. Остальным объяви, что я занят и сбираюсь в отъезд.

Теперь пришел черед удивляться Попову.

— Как? Вы не изволили распорядиться насчет выезда. Стало быть, готовить?

— Готовь, готовь. Поедем смотреть, каково идет стройка. Там небось доселе зады чешут. Всех надобно погонять, иначе не двинутся. Скажи вдогон господину вице-адмиралу, что вскорости я сам к ним буду и всех распущу. А теперь впусти капитана.

Вошел капитан, переломился пополам и стал у двери как вкопанный. Лицо его было красно — то ли от робости, то ли от солнца, — глаза потуплены.

— Чего дверь загородил? Ступай сюда, садись, — сказал Потемкин тоном умягченным. Он понимал, что делается сейчас в душе служаки, не решавшегося заговорить.

Сел на стул боком. Мундиришко был заношен, зеленые рукава обтерханы до седин, руки приметно тряслись.

— Робеешь?

— Робею, ваша светлость. Пред столь высоким лицом…

— Пьешь?

— Как не пить, ваша светлость?

— По рукам вижу. Говори, чего пришел.

— Проигрался, ваша светлость, — с неожиданной откровенностью произнес капитан. — В пух и прах. Нищ, однако…

— Чего ж играл, коли нищ?

— В чаянии выиграть, ваша светлость. Из нужды, стало быть, вылезть. Теперь одно осталось — в петлю али стрелиться.

— Грех да беда на кого не живут, — назидательно произнес Потемкин. — Много ль проиграл?

— Четыреста рублен, — со вздохом отвечал капитан.

— А пьешь-то много ль? — продолжал допытываться Потемкин.

— Как все, ваша светлость?! На многопитие карман не тянет. Пять душ ребятенков не дозволяют особо.

— Это хорошо, что покаялся, — проговорил Потемкин. — Покаяния отверзи ми двери, гласит молитва. Помнишь ли?

— Как не помнить, ваша светлость?! Беспременно помню, каялся уж пред образом Богородицы Казанской.

— Господь грех отпустил, и я отпущу. Коли б солдат обирал — не отпустил бы, то грех великий, суду воинскому подлежащий. Солдат-то не обижаешь?

— Невозможно это, ваша светлость, — с твердостью отвечал капитан.

— Вижу, что невозможно. — Потемкин пробуравил его зрячим глазом. — По мундиру вижу. Ступай к Попову, скажи: я-де велел выдать тебе четыреста рублев на проигрыш да двести на мундир.

Капитан вскочил со стула как напружиненный, лицо его сияло.

— Ах, ваша светлость, благодетель вы наш, век за ваше здравие стану Бога молить…

— Моли Николая Угодника, он мой покровитель, — прервал его Потемкин.

— Дозвольте ручку облобызать, — бормотал растроганный капитан. — Истинно вы наш благодетель.

— Я не дама, руки не дам, — хохотнул Потемкин. — Ступай, ступай да более в игры не играй. Понял? И пей поменее, голова будет здрава.

Капитан пятился и кланялся, отступая задом к двери. Наконец она за ним захлопнулась.

Через минуту в нее просунулась голова Попова.

— Сколь выдать-то?

— А сколько капитан тебе сказал?

— Всего шестьсот.

— Верно сказал, — кивнул Потемкин. — Вот и выдай. Да прикажи готовить мундир да выезд.

Главною заботой Потемкина отныне было шествие ее величества. На всем пространстве от Петербурга до Тавриды кипели надзираемые его единственным зрячим глазом работы. Иначе быть не могло: следовало показать государыне, что он, Потемкин, рачительный управитель некогда пустынных земель, вверенных его управлению, что они оживлены и населены, что там, где паслись сайгаки, теперь пасутся тучные стада, поднялись новые селения и города.

Да, еще много неустройств, ибо нужны были силы Геракловы для того, чтобы оживить пустыни. Он, Потемкин, нашел в себе эти силы. Но он был один. Как ни старался подобрать себе энергичных помощников, это не всегда удавалось. Чиновники были косны, сребролюбивы, деньги, отпущенные на дело, утекали в их карманы, яко вода в песок, подрядчики думали лишь о наживе…

Ныне главной его заботой была новая днепровская столица — Екатеринослав. Он и обосновался в нем в ожидании явления государыни. И теперь надзирал и погонял, не давая никому спуску. Слухи о том, что он, Потемкин, набивает свой карман, были ложны. Он брал на свои нужды ровно столько, сколько было нужно на поддержание привычного образа жизни. Он был вельможа и привык к вельможеству, к роскошеству.

Григорий Александрович не терпел никаких ограничений. И государыня понимала его, ибо тоже не ограничивала себя ни в чем. А Потемкин был и оставался ее любимцем, несмотря ни на что. Ибо при всем при том она видела в нем прежде всего государственного мужа.

Он и был государственный муж при всех своих вельможествованиях, при всех причудах и мыслил широко и по-государственному. Причуды же стали притчею во языцех. По ним его и мерили большею частью, а вовсе не по делам.

Так или иначе, но пустынные пространства оживали под его рукою. Как ожила эта степь, где была заложена новая столица Новороссии — Екатеринослав. Он разлегся на трехстах квадратных верстах, протянувшись вдоль Днепра на двадцать пять верст. Жизнь уже пробивалась на всем этом пространстве покамест еще несильными ростками. Вдоль берега белели домики поселян, куры копались в пыли, на городских выгонах топтался скот.

Дворец Потемкина был все еще недостроен. Но уже поднялись молодые деревца в саду, окружавшем его, отражали солнечные лучи крыши двух оранжерей.

Облачившись в походный мундир зеленого сукна, Потемкин первым делом прошел в оранжереи. Садовник Бауэр торопливо семенил за ним.

Восемь ступенек вниз, вторая дверь, и его охватила прямая нега тропиков. Цвели гранаты и лавры, померанцы и лимоны. Деревца были в силе, и уж кое-где желтыми фонариками светились плоды.

— Созреют ли ананасы, Бауэр? Государыня едет, потчевать ее и министров будем.

— Дюжина непременно созреет, ваша светлость.

— Старайся. Должны мы удивить ее величество.

— Апельсины и лимоны тоже будут к столу государыни, — докладывал садовник. — Худо идут гранаты, но то фрукт капризный и неплодный. Он неба и воздуха требует. А вот финиковые пальмы, как изволите видеть, поднялись под крышу. И уж плоды завязались у некоторых. Однако их долго придется ждать. Прикажите, ваша светлость, завезти сюда еще два улья. Здешних пчел маловато уже.

— Экий сад эдемский, — радовался Потемкин. — Отдохновение средь худой зимы.

— В самом деле благодать, ваша светлость, — поддакнул шедший позади Попов.

— Про ульи слышал? Чтоб непременно вскорости доставили! — распорядился Потемкин. — В чем еще у тебя нужда, Бауэр?

— Лучший помет голубиный, — промямлил садовник, — да где его взять… Для плодоносности почвы здешней.

— Прикажу — достанут, — убежденно пророкотал Потемкин. — Ты не стесняйся, говори, что надобно. Здешнюю красоту питать надо щедро, ничего для нее не жалея.

— Мы и так ублаготворены вашей милостью, — пробормотал садовник, кланяясь.

— Искусник, — сказал Потемкин, когда они с Поповым вышли из оранжереи. — Люблю таких.

На широченных улицах-проспектах полукружьем высились лавки, поднялся гостиный двор. За ним — биржа, судилище.

— Проект университета исполнен ли?

— Старов сделал.

— Строить пора, чего медлят?! Пошли адъютанта за городовым архитектором.

— Известно, чего медлят — рук нету, — отвечал Попов. — Тож с консерваторией. Сарти[24] обижается: обещали вы ему поднять консерваторию по-быстрому, а она еще не зачата.

— Повинюсь перед ним, — согласился Потемкин. — Где взять людей потребных?

— Помещики за дворовых держатся — вцепились. А пришлого народу мало.

— Греков, сербов, молдаван, болгар зазывать надобно.

— Как зазовешь? Они под турком. И так беглого народу оттоль немало.

— Освободим мы их, — убежденно проговорил Потемкин. — Я на то живот свой положу, цель то моей жизни. И Царьград будет наш.

— Близок локоть, да не укусишь, — засмеялся было Попов, но тотчас же осекся, увидев насупленные брови своего патрона.

— Ежели жив буду, в губернаторское кресло Царьграда тебя посажу и крест на Святой Софии воздыму! — С этими словами Потемкин широко перекрестился.

— Да будет так, — поспешно проговорил Попов, стремясь загладить неловкость.

— Будет, будет! — убежденно проговорил Потемкин. — Есть у нас ныне сила, есть и власть. Есть Таврида, отколь до турка близко. Есть Румянцев, Суворов, Кутузов, Спиридонов[25], Ушаков[26], Мордвинов[27], Дерибас[28]. У турок таковых нет. — Потемкин воодушевился, сев на своего любимого конька, зрячий глаз его сверкал, составляя разительный контраст с другим, стеклянным, хранившим вечное и мудрое спокойствие. — Государыня, тебе сие ведомо, равно со мною мыслит. Я ее зажег, — с некоторой гордостью закончил он.

Открытый экипаж поджидал их. На запятках висли дежурные денщики. Поехали.

В разных концах протяженного города копошились строители. Видно было, что задумано широко, с размахом, а осилить трудненько. Площадка кафедрального собора распростерлась чуть ли не на квадратную версту. Потемкин приказал архитектору спроектировать громаду. «На аршинчик выше собора Петра в Риме», — говаривал он. Копали фундамент. Едва ли не сотня землекопов долбила мерзлую землю, забрасывала ее в будуары, и медлительные волы тащились наверх.

— Сколь народу нынче в Новороссии по ревизским сказкам? — поинтересовался Потемкин. — Ты, Базиль, должен ведать.

— Ведаю, ваша светлость, — резво отвечал Попов. — Сосчитано на нынешний год сверх семисот тысяч душ.

— С прибылью, стало быть, — оживился Потемкин. — Однако требуется больше, куда больше. Худо дело подвигается, — сердито бросил он. — Эдак мы и в сто лет город не подымем. Указ надобен губернаторам, дабы присылали бродяг и прочих провинных людей нам сюда. Мы их тут образуем, пригреем, жилье дадим и к делу пристроим. Екатеринослав восславит Екатерину в целом свете. Сей город должен стать в ряд с европейскими столицами, не уступив ни Берлину, ни Парижу…

— Не чрезмерны ли таковые мечтания? — осторожно заметил Попов. — Ведь названные вами столицы стоят многие века. И для сего города надобен по меньшей мере век, дабы он образовался.

Попов нередко противоречил своему патрону, как бы поддразнивая его: он заметил, что Потемкин хоть и вспыхивает, но ему это нравится. Светлейший нуждался в оппоненте, дабы заострить свои мысли и прожекты.

— Ежели государыня соблаговолит указом своим дать сюда работных людей по потребности, то город быстро возрастет.

— А откуда набрать обывателей? — не унимался Попов.

— Сии работные люди и станут обывателями, — отвечал Потемкин, начиная сердиться. — Призовем колонистов. Я вон даже корсиканцев зазвал, что тебе ведомо.

— А Кременчуг, ваша светлость? А Херсон, а Николаев, вам весьма любезный?

— Кременчуг уже образовался под стать губернскому городу, его подкрепим колонистами, Херсон тоже. Николаев же благодаря своему расположению и покровительству небесного его патрона Николая Угодника процветет со временем. Я в это верю, — довольно спокойно проговорил Потемкин. — Ты мне зубы-то не заговаривай, давай сюда архитектора.

— Послано за ним, ваша светлость. Однако ж чрезвычайная протяженность препятствует скорому его отысканию.

Но архитектор все же явился. Потемкин встретил его вопросом:

— Давеча велено было скорым порядком возвести хоромину для компониста Сартия. Давай отчет!

— Под крышу поднят, ваша светлость, — торопливо отвечал архитектор. — Рядом, как вам ведомо, с местом, отведенным под консерваторию. Еще неделя надобна, чтобы закончить и внутри отделать.

— Гляди мне, чтоб исполнено было.

Григорий Александрович Потемкин был большой меломан. Он зазвал в Россию уроженца итальянского города Фаэнцы Джузеппе Сарти, к тому времени уже прославившегося на композиторском поприще не только в родной Италии, но и в Копенгагене. Потемкин, взявший его на службу и щедро вознаграждавший, начал с того, что заказал ему ораторию на подобранный им церковный текст «Господи, воззвав к тебе». Исполнение ее было помпезным: Сарти дирижировал двумя хорами, симфоническим оркестром и оркестром роговой музыки.

Теперь Сарти спешно разучивал с домашней капеллой Потемкина, в которой насчитывалось сто восемьдесят пять певцов и музыкантов, торжественную кантату в честь грядущего приезда императрицы, взяв слова Тамбовского гражданского губернатора Гавриила Романовича Державина, к тому времени прославившегося на ниве пиитической. Кантата называлась «Гений России». В ней были такие слова:

Потемкин покровительствовал Державину. Они были товарищами по университетской гимназии — Фонвизин, Богданович, Булгаков и Потемкин. Державин прославлял Потемкина в своих громокипящих стихах:

По представлению светлейшего Державину был дан чин действительного статского советника и место губернатора. Оба были довольны друг другом.

…К вечеру отъезд был закончен. Потемкин по обыкновению был недоволен. Как он ни подгонял людей, дело, по его мнению, шло медленно. Ни кнут, ни пряник не помогали.

Некоторое отдохновение получил он, побывав на репетиции кантаты. Музыка действовала на него умиротворяюще. Она стеною вставала меж действительностью, и все житейское отходило в сторону. Он воспарял чувствами к небесам: музыка была языком Бога.

Когда репетиция закончилась, он подозвал к себе Сарти.

— Славно выходит, маэстро. Но вот роговая музыка — не грубовато ль звучит?

— Нет, ваша светлость, — отвечал Сарти на плохом русском языке — он все еще предпочитал итальянский и только по требованию Потемкина перелагал на музыку русские тексты. — Она, как бы это сказать, оттеняет, да, оттеняет нежные звуки скрипок и виолончелей. А все вместе составляют ансамбль…

Потемкин глянул на него недоверчиво, но промолчал. Потом, вспомнив, стал перебирать бумаги на письменном столе. Ему хотелось хоть немного уязвить самолюбивого итальянца, не желавшего мириться с возможными конкурентами. Сказал небрежно:

— Тут я получил письмо от посла нашего в Вене Андрея Григорьича Разумовского. Пишет он вот что. — Потемкин вздел очки и стал читать одним глазом: — «Хотел было я отправить к вам первого пианиста и одного из лучших композиторов в Германии, именем Моцарт. Он недоволен своим положением здесь и охотно бы предпринял это путешествие. Теперь он в Богемии, но его ожидают сюда обратно. Если ваша светлость пожелает, я могу нанять его ненадолго, так, чтобы его послушать и содержать при себе некоторое время».

— Ну, что скажешь? Знаком он тебе, этот Моцарт?

— Знаком, ваша светлость. Я общался с ним в Вене, где останавливался на пути в Петербург. Ему понравились некоторые мои сочинения…

— Какие же?

— Опера «Двое ссорятся — третий радуется». Он даже использовал одну из тем в своем сочинении. Это способный молодой человек. Но я бы, честно говоря, не воскурял ему фимиам, как некоторые в Вене. Там его объявили гением. Гений, ха! — И Сарти саркастически поджал губы. — Верно, он чрезвычайно плодовит, и в свои тридцать с небольшим сумел сочинить много инструментальной и прочей музыки…

— Так что же ты посоветуешь, маэстро? — И Потемкин хитро прищурился.

— Воля ваша. Вы можете оказать протекцию этому многообещающему молодому человеку. Но выписывать его сюда для того лишь, чтоб послушать… Не знаю. Не уверен, что вам, ваша светлость, придутся по вкусу его сочинения. Особенно, зная ваши пристрастия…

— Ну ладно, коли так. Положусь на твой отзыв.

Мог ли Сарти ответить иначе? Он десятилетиями взбирался на вершину славы. Взобрался ли? Нет, все еще карабкается. Ему пришлось быть органистом, капельмейстером, регентом. Болонья, Фаэнца, Венеция, Копенгаген… Все ради куска хлеба. А Моцарт?.. Хоть он и моложе на целых двадцать семь лет, но уже вознесся на вершину славы. В Вене он свел с ним знакомство и ревниво слушал его сочинения. В них была та надмирность и певучесть, изящество и глубина, которые заставляли трепетать все струны человеческой души. Сарти понимал: то дар Бога. А его Господь наградил трудолюбием и соответственно лишь мастерством. Но признать это?.. Никогда!

— Ступай себе, готовься. Мы государыню музыкой должны разнежить и сердце ее возвысить.

Отпустив Сарти, Потемкин понурился. Ах, эта российская нерасторопность. Строилось много: училища, присутственные места, лавки, много лавок, консерватория… Но все начато и иной раз далеко от завершения. Подрядчики, десятники не умеют организовать дело. И так на пространствах всей Новороссии. Да, он многое успел; не заметить и не оценить сего было невозможно. Даже недоброхоты, коих у него более чем достаточно, прикусят языки. Но хотелось больше, быстрей, лучше.

Он утопал в мечтаниях, ибо ум его парил высоко. Но как соотнести мечтания с действительностью? Может ли ему дать совет преосвященный Амвросий, архиепископ Екатеринославский и Таврический?

Архиепископ охотно являлся на зов светлейшего. Он не чинился, яко духовный пастырь. И Потемкин послал адъютанта своего Бауэра звать его преосвященство. Мол, его светлость нуждается в совете и совместном молении.

Архиепископ не помедлил. Он не переоделся — явился в домашней рясе. Потемкин подошел под благословение.

— Благословляю и отпускаю, чадо мое духовное, — пропел Амвросий. — Что тревожит душу?

— Ах, владыко, все не так, как желалось бы.

И Потемкин стал изливаться. Он говорил долго, все более распаляясь.

— Недостает ни денег, ни людей, владыко, а на носу война с турком.

— Нешто война близко? Верно ли глаголешь? — разволновался Амвросий.

— Непременно. И государыня о том ведает. Она вот секретнейший рескрипт изволила прислать в ответ на мои рассуждения. Тебе, преосвященный, зачту — от тебя секретов нету, яко от исповедника моего.

Он взял со стола бумагу и стал читать:

— «С особенным удовольствием приемлем мы план, вами начертанный… вверив вам главное начальство над армиею, даем вам полную власть и разрешение распространять все поиски, кои к пользе дела и к славе оружия нашего служить могут. Посланник наш Булгаков имеет уже от нас повеление посылать дубликаты своих донесений к вам и предписания ваши по службе нашей исполнять. Мы дали ему знать, что, как скоро получит от нас уведомление о выезде из Царьграда, должен предъявить Порте причины тому и требовать безопасности отъезда…»

— Ах ты Господи, докука какая! — всплеснул руками архиепископ.

— Яша Булгаков, однокашник мой, доносит: турки-де готовятся напасть. Собирается войско, стягивают его к Адрианополю. Хотят во что бы то ни стало Крым отбить. Не могут смириться с тем, что он ноне под Россией. И вообще, известие о моем намерении идти походом на Константинополь дошло до них чрез иноземных послов, подозреваю — французского, и хотят они нас упредить.

— Что же будет, что же будет?! — продолжал кудахтать преосвященный.

— Известно что — война. Решительная. Должен я отобрать у турка Очаков, Измаил, Аккерман, Бендеры и иные крепости, дабы иметь широкий выход к морю и тыл наш обезопасить. Живот положу, а добьюсь своего. Он вон сколь много славянских земель отхватил, оплот и славу православия Византию поработил, храмы наши осквернил. Неужто оставить сие без возмездия?!

— Так-то оно так, — пробормотал Амвросий. — Однако же великое пролитие крови сулит сия война.

— Слышал, владыко, государыня одобряет мой план и дает мне полную свободу действий. Но я не начну, покамест турок не начнет. А он беспременно первым бросится, — убежденно проговорил Потемкин. — Уж учен, кажется, а все норовит укусить. Мне же передых нужен: флот достроить и довооружить, Севастополь укрепить, ибо оттоль все и начнется. Первоклассная крепость будет. И гавань тамошняя способна весь флот укрыть. Опять же армию собрать, дабы у нас не менее двухсот тыщ под ружьем было. Как ни тороплю, а все медлительно выходит.

— Господь с нами, — убежденно сказал Амвросий. — Под Христовым знаменем побьем басурмана.

— Аминь! — И Потемкин широко, размашисто перекрестился. — И да будет так!

Ветвь пятая: февраль 1453 года

— Идут!

— Идут!

— Идут!

Дозорные на стенах, окружавших Константинополь, протяжными возгласами оповестили: показались передовые части турецкой армии.

Но еще прежде на глади Мраморного моря забелели паруса турецких кораблей. Флот врагов Христова имени был подобен бесчисленной стае чаек. Он поверг жителей города в трепет. Но решимость отстоять столицу оказалась сильней страха. Всю зиму они трудились на починке стен и расчистке рвов. На стены сбирались камни, дабы обрушить их на головы нападающих.

Был создан общественный арсенал. Все имевшееся оружие учтено и собрано в одном месте: оно было известно всем — и мужам и женам. Все, кто был в силах носить оружие и принять участие в обороне, знали свои участки, где им надлежало быть, когда начнется осада.

Все было так. Но когда сочли все резервы, вышло: недостает всего оружия, амуниции, припасов, даже камней. Да, камней. Посланцы императора Константина были срочно направлены во все концы христианского мира. Но они мало чего добились, хотя обещания были.

Генуя обещала прислать корабли пшеницы. Король Альфонс Арагонский разрешил закупить пшеницу в Сицилии. Венеция была потрясена судьбою галеры капитана Риццо, потопленной турками выстрелом из гигантской пушки. Сенат, собравшийся 19 февраля, решил: немедленно снарядить и отправить в осажденный город два корабля с четырьмястами солдатами и вдогон еще пятнадцать галер. Спустя пять дней сенат постановил ввести особый налог на купцов, торговавших с Левантом[29], дабы выручить деньги для помощи Константинополю. Тогда же были разосланы послания монархам христианских стран, где говорилось: Византия обречена на гибель, если ей не будет оказана немедленная помощь.

Однако, несмотря на таковой трезвон, венецианские суда все еще не вышли в море: власти и корабельные начальники не торопились.

Папа и кардиналы зашевелились. Николай V повел переговоры с Генуей о закупке оружия, провианта и снаряжения генуэзских кораблей.

Переговоры и туманные обещания — вот итог челобития христианским государям посланцев императора Константина. Европа, свободная от власти турок, затаилась и выжидала. Россия была слишком далеко и не отзывалась. Молчал и великий христианский воитель Янош Хуньяди[30], регент Венгрии. Казалось, он мог бы воспользоваться тем, что турки ослабили границу на Дунае, и ударить на них с севера. Но он был связан по рукам и ногам своим регентством: юный король Владислав V достиг зрелости и намеревался взять власть в свои руки.

Была надежда на генуэзскую колонию в Пере, находившуюся по другую сторону Золотого Рога. Когда в Перу переправился император Константин со своими приближенными, генуэзцы радушно встретили его и заверили, что придут на помощь. В начале февраля в город прибыл знаменитый генуэзский кондотьер Джованни Лонго с семьюстами воинами.

Но все это были капли в море. Когда передовые части турок явились под стенами, император приказал своему секретарю Франдзису переписать всех мужчин, способных носить оружие, не исключая и монахов. Было сочтено 4983 грека и около двух тысяч иностранцев.

Император повелел утаить итог переписи.