Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Глава двадцать шестая Страдания при Очакове

Кому более Очаков на сердце, как мне? Несказанные заботы от сей стороны на меня все обращаются… Схватить его никак нельзя, а формальная осада по позднему времени быть не может и к ней столь много приуготовлений! Теперь еще в Херсоне учат минеров, как делать мины и протчему. До ста тысяч потребно фашин и много надобно габионов (корзина без дна, заполненная землей или камнями для защиты от пуль). Вам известно, что лесу нет поблизости. Я уже наделал в лесах моих польских, оттоль повезут к месту. Очаков нам нужно, конечно, взять, и для сего должны мы употребить все способы, верные для достижения сего предмета. Сей город не был разорен в прошлую войну; в мирное время укрепляем он был беспрерывно. Вы изволите помнить, что я в плане моем наступательном, по таковой их тут готовности, не полагал его брать прежде других мест, где они слабее. Естьли бы следовало мне только жертвовать собою, то будьте уверены, что я не помешкаю ни минуты; но сохранение людей, столь драгоценных, обязывает итти верными шагами и не делать сомнительной попытки, где может случиться, что потеря несколько тысяч пойдет не взявши, и расстроимся так, что, уменьшив старых солдат, будем слабей на будущую кампанию. Притом, не разбив неприятеля в поле, как приступить к городам? Полевое дело с турком можно назвать игрушкой; но в городах и местах таковых дела с ними кровопролитны.

Потемкин — Екатерине

Батюшка князь Григорий Александрович! Простите мне в штиле, право, силы нет, ходил на батарею и озяб… Флот наш, Светлейший Князь, из Глубокой вдалеке виден уже здесь. О! коли б он, как баталия была, в ту же ночь показался, дешева б была разделка… с такими еще я не дирался: летят больше на холодное ружье. Нас особливо жестоко и почти на полувыстреле бомбами, ядрами, а паче картечами били; мне лицо все засыпало песком, и под сердцем рана картечная ж, а как уже турки убрались на узкий язык мыса, то их заехавшие суда стреляли вдоль на нас по косе еще больнее. У нас урон по пропорции мал, лишь для нас велик, много умирает от тяжелых ран, то ж у них, и пули были двойные, в том числе у моего обер-аудитора Манеева вырезана такая пуля из шеи…

Суворов — Потемкину

Читал донесение графа Румянцева-Задунайского. Тут он замечает, что турки стараются исправить погрешности первой кампании в войну прошедшую и занимают все переправы на Днестре.

Из Дневника Храповицкого

Крепость, она и есть крепость. Крепость. Крепость.

Крепость кажется неприступной. Крепость видится неприступной. Особенно не очень искушенному, а то и робкому военачальнику. Он испытывает ее всяко. И так и этак. И на испуг, и на измор.

Эх, кабы турок в поле вышел! Тут ему и капут!

Но он хитер, его в поле не выманишь. Знает, нехристь, чем поле пахнет. Схоронился за стенами, как зверь в норе, как птица в гнезде, и выглядывает из амбразур. Ку-ку! Не достанешь.

Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин был обстрелян, в минувшей кампании отличился, но крепостей брать не приходилось. Суворова, горячую голову, дабы на рожон не лез, предостерегал: «В настоящем положении считаю я излишним покушение на Очаков без совершенного обнадежения об успехе…» Знал, однако: коли дать Александру Васильевичу простор — положит успех к ногам ее императорского величества.

Меж тем ее императорское величество пришла в великое затруднение, чем наградить Суворова за Кинбурн. Писала Потемкину: «Ему же самому думаю дать либо деньги тысяч десяток, либо вещь, буде ты чего лутче не придумаешь… Пришло мне на ум, не послать ли Суворову ленту Андреевскую, но тут паки консидерация (соображение) та, что старше его князь Юрий Долгоруков, Каменский, Миллер и другие не имеют; Егорья Большого — еще более консидерации меня удерживают послать, и так никак не могу ни на что решиться, а пишу к тебе и прошу твоего дружеского совета…»

Потемкин знал, чего стоит Суворов. Какие тут могут быть колебания — разумеется, «За веру и верность», разумеется, Андрея Первозванного. И, посылая ему знаки этого высшего ордена России — высшего и первого, учрежденного еще Петром, писал: «За Богом молитва, а за государем служба не пропадает. Поздравляю Вас, мой друг сердешной, в числе Андреевских кавалеров… Я все зделал, что от меня зависело; прошу для меня о употреблении всех возможных способов об збережении людей».

Все о том же — о сбережении людей пекся светлейший. Посему изворачивался меж молота и наковальни. Желал славы — увенчать себя, яко покоритель Очакова. И пробовал его и так и сяк.

Людей изначально следовало беречь от зимы с непогодою и от болезней. Зима была слякотная и с морозами. Ничего, кое-как перезимовали, встретили новый, 1788 год — кто как и кто чем мог. Одни шампанским с фрикассе, другие с водкой и каше, то бишь кашею.

За зимой весна настала, турок будто не бывало.

В самом деле, все ждали тепла: зима войну заморозила. Ждали, когда сойдет снег, когда взломает лед на Днепре и в лимане, и ледовый караван, тая и изнемогая, став хилым и немощным, впадет в море и там сгинет без следа.

Долго ждали. Очаков тем временем укреплялся. Его подкрепила сильная турецкая эскадра под командою капудан-паши Хасана. Он был надеждою турецкого флота. И поклялся истребить флот черноморский, стоявший на якоре возле Кинбурнской косы.

Слава Богу, нерешительного Мордвинова отозвали. Его сменил адмирал Нассау-Зиген. Принц Карл Генрих Нассау-Зиген, перешедший в русскую службу с благословения императора Иосифа, был настроен решительно. И таким же решительным был его правая рука Пол Джонс — недавний герой войны за независимость Соединенных Штатов.

Оба они жаждали решительных действий. И как только представилась возможность, вышли в море навстречу турецкой эскадре.

Завязалось упорное сражение. Линейный корабль турок загорелся и стал тонуть. Это был счастливый миг, переломный миг. Юркие гребные суда облепили флагманский корабль капудан-паши. А сам он еле успел спастись. Остальные суда турецкой флотилии поспешно ретировались к Очакову.

Морской бог греков Посейдон приметно невзлюбил турок, хоть и русских не жаловал, но не в такой же мере. Хасан-паша решил спасти остатки своей флотилии и увести ее от грозных берегов. Под покровом ночи турецкие суда подняли паруса и стали крейсировать в открытое море. Но не тут-то было.

Молчавший берег озарился вспышками пушечных выстрелов. Канониры били прицельно. Раскаленные ядра вызвали пожары и взрывы. Горящие суда стали подобны гигантским факелам. В их свете довершался разгром. Уцелевшие турецкие корабли попытались поспешно удрать. Но тот же коварный бог посадил их на мель. Русские окружили их и после многочасового боя довершили полную победу. Турок при этом пало близ шести тысяч, а в плен попало сверх тысячи семисот.

— Нет, я вовсе не напрасно повелел издать мусульманскую священную книгу Коран, — сказал князь правителю канцелярии Василию Степановичу Попову. — Их Аллах, как видно, стал ко мне почтителен, коли он допустил такой разгром их эскадры. Сколь кальонджу — ихних морских пехотинцев — мы перебили и полонили, ровно на суше бились!

Вот послушай, что провозглашает пророк Магомет в священной книге: «О вы, которые уверовали! Не берите иудеев и христиан друзьями: они друзья один другому. А если кто из вас берет их себе в друзья, тот и сам из них. Поистине Аллах не ведет людей неправедных». Ну, что ты о сем думаешь?

— А то думаю, что крест и полумесяц никогда не сойдутся в дружестве, коли их пророк так поучает. И война будет длиться до полного одоления.

— Но ведь пророк истины Христа признает, — задумчиво проговорил Потемкин. — Всякая религия проповедует милосердие, сколь мне известно. И нету такой, которая бы призывала убивать иноверцев. А гляди, что пророк провозглашает: «Сражайтесь с теми, кто не верует в Аллаха!» Как это понимать? Такого в Библии нету.

— Нету, — подтвердил Попов, ловивший настроения и мысли своего патрона и всегда соглашавшийся с ним. — Нету и не может быть никогда.

Потемкин погрозил ему пальцем:

— Ты, Василий, лукав. Поддакиваешь мне. А я вот усомнился. Иудейский бог ведь тоже нетерпим, бог Яхве, который вел Моисея по пустыне. Но не в такой же степени, как Пророк. Вот еще: «Поистине, неверующие для вас явные враги». Или вот такое: «Сражайтесь с ними, пока не будет больше искушения, а вся религия будет принадлежать Аллаху».

— Не будет промеж нас мира, — убежденно сказал Попов, — при том, чему учит их священная книга.

— А я вот думаю, что нонешний урок, преподанный морскими силами, подвигнет очаковского пашу к капитуляции. Предпишу ему ультиматум, дабы не занапрасно лилась кровь. Чего ради бросать людей на штурм? Сколь много их поляжет. Давай-ка, Василий, сочиним.

Ультиматум вышел милосердный. Сдай, паша, крепость добром, и мы тебя выпустим со всем гарнизоном и со всем добром, а жители мирные могут остаться при своих домах и имуществе, и им не будет причинено никакого зла.

— А куда деваться их гарнизону? — усомнился Попов. — Перебежчики доносят: у них там сейчас сверх двадцати тыщ под ружьем.

— Не наше дело. Эвон сколь у них земли за Южным Бугом. Впрочем, недолго ей быть под турком. Нынешняя кампания все решит.

Ультиматум был отослан. Потемкин не сомневался, что паша примет его условия. Попов его охолаживал.

— Вы, ваша светлость, запамятовали, какая участь ожидает пашу, коли он сдаст крепость, — говорил он, блестя хищными татарскими глазами. — Что полон пред нею! Отрубят ему голову, вот что. И выставят ее на обозрение.

— Ну-ну, погодим, время есть, — бурчал князь.

Ждать пришлось долго. Ответ пришел высокомерный: Очаков есть оплот ислама средь диких степей, над ним — щит Аллаха, и он поразит неверных, которые осмелятся покуситься на его стены.

Князь был удивлен, но не обескуражен.

— Вот когда обложим Очаков со всех сторон, тогда этот чертов паша заговорит по-другому. Я заставлю его на коленях просить пардону.

Однако с обложением светлейший медлил. Он все еще надеялся, что паша одумается и, устрашенный российской силою, сдаст крепость.

Лишь в июле — в июле! — потеряв наконец терпение, Потемкин обложил Очаков со всех сторон. Правым сухопутным крылом командовал генерал-аншеф Меллер, центром — князь Репнин, левым крылом — Суворов, морской блокадой — принц Нассау-Зиген.

Потемкин все еще надеялся, что поляки примут его помощь в сформировании двенадцатитысячного корпуса под командою графа Браницкого, супруга его любимой племянницы. Но сколь он ни давил на короля Станислава чрез государыню, интриганы из пруссаков и англичан оказались сильней. Корпус не был сформирован, и граф единолично явился в ставку Потемкина.

— Интриги сильней нас, князь Григорий, — объявил он, целуясь с Потемкиным по-родственному. — Интриганство всюду и везде, и нет с ним сладу. Пруссия и Англия — вот наши враги вместе с турками.

— Недоброжелатели, ежели быть точными. Равно как и Франция. Очаков укрепляли французские инженеры. Трудились, ровно у себя. Мои шпионы доложили: все подступы к крепости минировали французы. Сами турки опасаются теперь выйти за стены.

Меж тем Суворов сговорился с принцем Нассау, и они вместе составили свой план овладения Очаковом. По нему корабли черноморской эскадры с их огневой мощью должны были сокрушить крепостные стены со стороны Кинбурна и открыть дорогу ударному десанту. Десант этот из егерей и гренадер расчистит путь в Очаков остальному войску.

Этот план стал известен Потемкину. Он обеспокоился и написал Суворову: «Я на всякую пользу руки тебе развязываю, но касательно Очакова попытка неудачная, тем паче может быть вредна, что уже теперь начинается общих сил действие… Очаков непременно взять должно. Я все употреблю, надеясь на Бога, чтобы достался он дешево. Потом мой Александр Васильевич с отборным отрядом пустится предо мной к Измаилу, куда поведем и флотилию, и для того подожди до тех пор, пока я приду к городу. Верь мне, что нахожу свою славу в твоей… все тебе подам способы. Но, если бы прежде случилось дело авантажное, то можно пользоваться средствами».

После великолепной морской виктории князь расчувствовался. Он выразил себя Суворову в следующих строках: «Мой друг сердешный, любезный друг! Лодки бьют корабли, и пушки заграждают течение рек. Христос посреди нас. Боже, дай мне найтить тебя в Очакове. Попытайся с ними переговорить, обещай моим именем цельность имения, и жен, и детей… Прости, друг сердешный, я без ума от радости. Всем благодарность, и солдатам скажите…»

Была, была тайная надежда у светлейшего: у Суворова сложились приязненные отношения с очаковским пашой, и суворовские офицеры то и дело наведывались в Очаков по всякой нужде еще до открытия военных действий.

Но то было до войны. Теперь Очаков закрылся, и Хусейн-паша оставался непреклонен. Попробовал Суворов, основываясь на прежней приязни, через парламентеров заговаривать о капитуляции, да не тут-то было.

И армия генерал-фельдмаршала Потемкина, обложившая Очаков, стала по-кротовьи зарываться в землю. Осада так осада. Сколько она продлится, не ведал никто, даже сам главнокомандующий. Он, по обыкновению, хандрил, кусал ногти и требовал музыки.

Неизменный Сарти со всем своим музыкальным воинством был при князе. Был при нем и племянник Потемкина Энгельгардт, был и принц де Линь, представлявший императора Иосифа, равно и другие вельможи и услужающие.

Потемкин был большим любителем шахмат и коротал время за шахматной доской. Он все надеялся взять Очаков измором, не прибегая к штурму. Он был обложен и с суши, и с моря и, по расчетам князя, не мог долго продержаться.

Князь выигрывал партию за партией. В шахматы. А свою главную партию против Очакова — проигрывал. Злился. Хандрил. Устраивал пиры с истинно потемкинским размахом, когда снедь везли из Москвы и Астрахани, вина же были французские. Порой князь заговаривал, что жаждет сразиться с турком в поле. Пока же полем его сражений был роскошный шатер, а в неизменных противницах — прекрасные женщины.

Так продолжалось месяц, два, три…

Первыми не выдержали турки, отсиживавшиеся за стенами. Они сочли нерешительность русских за слабость. Они решили сделать вылазку и сокрушить русский лагерь.

…Нежнейшая музыка звучала под пологом шатра: пели струнные, солировала виола да гамба. Потемкин развалился в кресле, глаза его были закрыты. За ним расположились вперемешку генералы и придворные — у светлейшего был свой двор, — женщины и мужчины, именитые и не очень.

Вдруг музыку перебила ружейная трескотня и гортанные крики турок. Потемкин вздохнул и открыл глаза, Сарти застыл с воздетыми руками.

В шатер ворвался Бауэр.

— Ваша светлость, турки вырвались за гласис конницею и пехотой. Они атакуют.

— Эх, чертовы нехристи, испортили музыку, — проворчал Потемкин, вскакивая. — Кто принял команду?

— Суворов, ваша светлость.

— Ну, тогда я спокоен. Передай ему: пусть только не зарывается и помнит мой наказ: прежде всего — береженье людей. — С этими словами он снова опустился в кресло. — Господа, соблюдайте спокойствие. А ты, маэстро, возобнови музыку.

Сарти был бледен. Широко раскрытыми глазами он уставился на Потемкина, губы его дрожали. Наконец он вытолкнул:

— Музыканты не могут играть, ваша светлость. Руки им не повинуются.

— Не впервой им бывать под пулями, — усмехнулся Потемкин, — так чего ж заробели. Там генерал Суворов, а где Суворов, там виктория.

Он поворотился к столику, стоявшему за его спиной, взял серебряный кубок, наполнил его шампанским из большой бутылки темного стекла и провозгласил:

— Выпьем за здравие генерал-аншефа Александра Васильича Суворова, сего любимца Марса и Беллоны!

— Я готов, — отозвался принц де Линь, сиятельный соглядатай от императора Иосифа, — однако ж уместно ли это будет: пир во время битвы? Судя по звукам, которые доносятся до нас, там идет настоящая битва. Ваше хладнокровие, князь, выше всяких похвал.

— Благодарю. — И Потемкин шутливо поклонился.

— Пошлите хотя бы узнать, что там происходит, — не унимался принц.

— Осушите свой бокал! — сердито рявкнул Потемкин. — И запомните: я в наставниках не нуждаюсь. Все, что мне нужно знать, будет доложено.

Принц побледнел и прикусил язык. Ему вовсе не хотелось ссориться с Потемкиным, тем паче что меж них установились весьма приязненные отношения. Принц был языкат, но князь, умевший ценить изящество слога и удачные «мо» — острословие, обычно отвечал ему тем же.

Неожиданно полог шатра откинулся, и Бауэр вытянулся у порога.

— Ваша светлость, турки предприняли вылазку числом сверх двух тысяч пехоты и конницы. Команда генерал-аншефа Суворова приняла бой. Генерал Суворов ранен в шею и сдал команду генерал-поручику Бибикову…

— Опасна ли рана Александра Васильича? — с изменившимся лицом спросил Потемкин.

— По словам доктора Меласа, серьезна, но не опасна.

— Я хочу знать подробности, — резко произнес князь. — Опрокинуты ль турки?

— Гренадеры взяли в штыки, но затем принуждены были отступить под превосходящим натиском неприятеля.

— Скачи туда и возвратись с подробным рапортом.

Потемкин был приметно взволнован. Голос недалекого боя то начинал приближаться, то удалялся. Менялась частота и громкость, и, судя по всему, дело завязалось серьезное.

— Прошу желающих со мною, — наконец не выдержал князь.

Желающих оказалось мало. Ординарец подвел коня, но Потемкин отмахнулся:

— На сей раз обойдусь. — И широко зашагал туда, где частила перестрелка. Подскакал распаренный Бауэр.

— Ваша светлость, турки сбили бугцев, но фанагорийцы навалились и погнали нехристей аж до самого гласиса. Наша берет.

— Что она там берет? — буркнул Потемкин. — Ничего не берет, а занапрасно жизни отдает. Я велю остановить атаку. Пущай не зарываются. Прикажи от моего имени Бибикову отводить людей.

— Генерал Суворов благословил атаку… Развить успех…

— И генералу Суворову достанется на орехи за самовольство.

— Под ним убило лошадь, ваша светлость.

— Надеюсь, он не выскочил от доктора с перевязкой?

— Нет, он сейчас у себя в палатке.

— Немедля отвести людей! Немедля! Мы здесь для серьезного дела, а не для мелких стычек, — рычал Потемкин. Во гневе он был страшен, и Бауэр пришпорил коня.

Бибиков был неповоротлив. Пока рассылал ординарцев да адъютантов, пока гренадеры, разгоряченные преследователем.

Наконец остановились и стали укрываться, прошло немало времени.

Потери оказались велики: 154 убитых да 211 раненых.

— И чего добились? — гремел Потемкин. — Людей занапрасно положили.

— Генерал Суворов имел намерение на плечах отступающих турок ворваться в крепость и наделать там переполоху, — бормотал Бибиков.

— Нам не переполох надобен, а крепость без изъятия! — продолжал греметь князь. — Взять же ее можем всеми силами, одного флангу тут недостаточно! Генерал Суворов на военном совете высказался за правильную осаду. Чего ж он полез без приказу в пекло?! Такими наскоками крепость не взять, только людей терять. Выговор всем вам!

Бой затих. Потемкин возвратился в свой шатер, ни на кого не глядя, уселся за стол и стал писать с неослабной яростью, так, что перья поминутно ломались под его пальцами.

«Солдаты не так дешевы, чтобы ими жертвовать по пустякам, — писал он Суворову. — К тому же мне странно, что Вы в присутствии моем делаете движения без моего приказания пехотою и конницею. Ни за что потеряно бесценных людей столько, что их бы довольно было и для всего Очакова. Извольте меня уведомить, что у Вас происходить будет, а не так, что даже не прислали мне сказать о движении вперед».

На следующий день Александр Васильевич прислал письменное оправдание. Четырежды посылал-де порученцев, но гренадеры и казаки с такою яростью сражались, что удержать их было решительно невозможно. После того как под ним была убита лошадь, а затем и сам он был ранен в шею, вынужден был покинуть поле боя, оставив солдат в лучшем действии, однако приказал ретироваться.

Потемкин продолжал негодовать: «Будучи в неведении о причинах и предмете вчерашнего происшествия, желаю я знать, с каким предположением Ваше Высокопревосходительство поступили на оное, не донеся мне ни о чем во все продолжение дела, не сообща намерений Ваших прилежащим к Вам начальникам и устремясь без артиллерии противу неприятеля, пользующегося всеми местными выгодами. Я требую, чтоб Ваше Высокопревосходительство немедленно меня о сем уведомили и изъяснили бы мне обстоятельно все подробности сего дела».

Тихая гроза нависла над русским лагерем. Любимец светлейшего попал в опалу. Суворов, пользовавшийся полным благорасположением Потемкина, теперь призван к барьеру. Потемкин отчитал его при всех и требовал нового письменного объяснения.

— Я не могу оставить сего происшествия без строжайшего расследования, — рокотал он. — Погублено столь много людей без какого-то серьезного повода! Нет, нет, словами здесь не отделаться. Я намерен дать отчет ее величеству.

Бедный Александр Васильевич! Он чувствовал свою вину и, главное, быть может, потерю благорасположения светлейшего князя. В своем следующем рапорте он оправдывался:

«Причина вчерашнего произшествия была предметом защиты бугских казаков… так как неверные, вошед в пункты наши, стремились сбить пикеты к дальнему своему усилению: артиллерия тут не была по одним видам малого отряда и подкрепления. О начале, как и о продолжении дела, чрез пикетных казаков Вашу Светлость уведомлено было; начальник, прилежащий к здешней стороне, сам здесь при произшествии дела находился. Обстоятельства Вашей Светлости я донес сего же числа, и произошло медление в нескором доставлении онаго по слабости здоровья моего».

27 и 28 июля лагерь лихорадило. Хоронили убитых, оперировали и перевязывали раненых. Потемкин продолжал устраивать разносы. Бибиков, виновник неудачного отступления гренадер, был отправлен на Кинбурнскую косу. Суворов, чувствительно переживавший все происшествие, стал проситься в отпуск для излечения раны. Потемкин его не удерживал.

Он мало-помалу остывал. Надлежало донести государыне о происшествии 27 июля.

О своеволии Суворова — ни слова: «Генерал-аншеф Суворов легко ранен в шею». Зато: «…гренадеры поступали с жаром и неустрашимостью, которым редко можно найти примера».

Гренадеры суворовские. Спустя полторы недели Потемкин пишет вполне миролюбиво: «Милостивый Государь мой Александр Васильевич! Болен бых и песетисте мя. Евангелие и долг военного начальника побуждают пещись о сохранении людей…»

А спустя еще две недели светлейший, узнав от Попова о том, что Суворов занедужил, сострадает: «Из письма Вашего к Б. С. Попову я видел, сколько Вас тяготят обстоятельства местных болезней. Мой друг сердешной, ты своею персоной больше десяти тысяч. Я так тебя почитаю и, ей-ей, говорю чистосердечно. От злых же Бог избавляет: Он мне был всегда помощник. Надежда моя не ослабевает, но стечение разных хлопот теснит мою душу, и скажу Вам правду, что сердце мое столь угнетено, что одна только помощь Божия меня утешает…»

Осада складывалась с великими препонами. Сильный турецкий флот крейсировал у Очакова. Гарнизон повседневно укреплялся — не только припасами, но и людьми, артиллерией, порохом. Все движения в крепости не оставались тайною для Потемкина: за стенами ее были свои агенты. При таковых обстоятельствах штурм представлялся делом весьма рискованным.

Меж тем принц де Линь выставлял князю на вид, что он сплоховал тогда, 27 июля. Будто бы в тот день открылась возможность ворваться в крепость на плечах отступающих турок. Князь-де ее упустил. Он то и дело подзадоривал Потемкина, испытывал его терпение.

Светлейший, однако, понимал: задача принца была политична. Австрийцы терпели от турок поражение за поражением. Сам император Иосиф, предводительствовавший войском, едва не попал в полон и вынужден был бежать сломя голову. Очаков стал бы громоотводом, решись князь приступить к штурму — он оттянул бы силы турок на себя.

Светлейший все понимал. Он помнил предупреждение государыни: «Сего утра Линь получил от цесаря повеление ехать к Вам. Он думал иметь команду, взять Белград, вместо этого его шпионом определяют. Естьли он Вам будет в тягость, что, чаю, его отправить можно в Вену с условием о будущей или нынешней кампании».

Шпион был изящен и красноречив. Потемкин видел в нем весьма занимательного собеседника и шахматного партнера. Видел, ценил, но шутливо отвращал его выпады. Ему и самому хотелось поскорей взять Очаков, но вернейшим способом. Он мало-помалу придвигал кольцо батарей к стенам крепости и вес ждал и ждал сложения благих примет и обстоятельств. Увы, ничего покамест не благоприятствовало ему.

А меж тем Петр Александрович Румянцев-Задунайский взял Хотин — изрядную крепость на Днестре. Впрочем, турки не шибко им дорожили: он стоял на отшибе, далеко на севере. И в конечном счете был обречен.

Но весть о взятии Хотина пала камнем на самолюбие князя. Принц его подзуживал:

— На вас почиет взор ее императорского величества. Государыня надеется на скорое взятие Очакова. Она не одобряет вашего бездействия.

— Зато, принц, вы храбро действуете языком, — добродушно отшучивался князь, — и таким образом с легкостью возьмете любую крепость. Особенно женскую. Вот ежели вы выиграете у меня партию шахмат, тогда я, пожалуй, решусь…

Принц проиграл.

— Ну вот, голубчик. Господь не способствует, сами видите. Не могу же я переть на рожон?!

Однако время неумолимо шло. Оно было против князя. Осень явилась рано, стала на пороге, погрозила пальцем: опасайся! И завыли меж оголявшихся дерев холодные ветры, и принесли с собою столь же холодные дожди. И по утрам запорхали снежные мухи.

Солдаты зябли в своих земляных норах, число больных умножалось, лазарет был переполнен.

Минул четвертый месяц осады. Надо было решаться: потери и без штурма умножались. Шпионы князя за стенами крепости сообщали: французские офицеры заложили минные галереи. На тот случай, если русские пойдут на штурм. Взрыв размечет штурмовые колонны.

Потемкин предложил немалые деньги за план этих самых галерей. Он не жалел денег на конфидентов и шпионов. В первый год войны тайная канцелярия израсходовала на эти цели 705 рублей, а уж на следующий год по этой статье было выдано 6035 рублей 62 с тремя полушками копейки. Он знал: много денег прилипает к рукам чиновников, но пресечь сего не мог.

План был получен. Накануне казаки Головатого взяли с налету остров Березань в десяти верстах западней Очакова. Он был стражем Очакова с моря и угрозой российскому флоту.

Пора, пора! — трубила холодная осень. Пора, чего он медлит? — трубили недоброжелатели князя в Петербурге и в самой армии. Все было против — летом несносные жары, осенью холодные дожди, зимою немилосердные морозы: на дворе стоял декабрь.

Кончено, нельзя медлить!

Штурм! 6 декабря яростной лавиною с лестницами наперевес ринулись на стены, уже обрушенные пушечным шквалом.

В штыки, в сабли, в ножи! Ожесточение заждавшихся, засидевшихся, замороженных солдат было столь велико, что они вцеплялись голыми руками в горло врагов. Кровь лилась — она тотчас замерзала.

Штурм длился час с четвертью. Он унес 1823 жизней. Осада длилась четыре с лишним месяца и стоила многих тысяч жизней. Впрочем, очаковский гарнизон потерял 8270 убитыми.

Слабое утешение. Потемкин хмуро принимал поздравления. Екатерина ликовала. Повелела заготовить триумфатору золотое блюдо с надписью: «Командующему Екатеринославской сухопутной и морской силой, яко строителю военных судов». На блюдо положить богато украшенную шпагу с лаврами и надписью: «Командующему Екатеринославской сухопутной и морской силой, успехами увенчанному».

Заказ исполнялся придворными ювелирами. Храповицкому велела:

— Скажи Степану Федоровичу (Стрекалову, управляющему кабинетом и сенатору), чтоб он не услал в армию шпагу, как золотую, так и с брильянтами, такожде и блюдо золотое для князя Потемкина, не показав прежде мне самой.

Тем временем победители подсчитывали трофеи. Пушек было в крепости 310, знамен зеленых 180, пленных сверх 4000. Доложили государыне. Она звала князя в Петербург. Написала:

«За ушки взяв обеими руками, мысленно целую тебя, друг мой сердешной… Всем ты рты закрыл, и сим благополучным случаем доставляется тебе еще раз случай оказать великодушие ложно и ветрено тебя осуждающим».

Князь выехал в Петербург вместе с Суворовым. Кампания замерзла. Но жила другая: король Густав воевал Россию.

Ветвь двадцать седьмая: май 1453 года

И разгневался падишах, он же султан, он же калиф, повелитель правоверных, что все атаки его доблестного воинства были отбиты жалкой кучкой христиан. И повелел ввести в бой отборное войско, его надежду и оплот — янычар.

Он не сомневался: янычары ворвутся в город. И перед тем, как повести их на штурм — ибо он собственной персоной стал во главе колонн, — Мехмед посулил им великие богатства, а первому, кто ворвется, личный дар его султанского величества и особое отличие.

Маршу янычар предшествовала ожесточенная канонада. Ядра, бомбы, пули, стрелы обрушились на защитников. Их свист и завывания были оглушительны. Казалось, само небо рушится на греков и венецианцев.

Они поняли: наступил решительный час. Но они держались стойко, отражая натиск турок. Это была стойкость перед лицом Вседержителя, вдохновленная Святой Девой. Защитники верили: Господь не попустит, он даст им силы отразить натиск Христа и креста.

И вот показались янычары. Их сдвоенная колонна неумолимо подвигалась вперед под звуки оглушительной музыки. Она гремела столь яростно, что была слышна во всех концах Константинополя.

Мехмед вел их своею особою. Дойдя до рва, он напутствовал их громкими словами. Над ними — благословение Аллаха и его пророка Мухаммеда, с ними небесные силы, им уготовано место в райском саду и десять тысяч гурий.

Янычары перебрались через ров и бросились на штурм стен. Они были прекрасно вооружены и защищены доспехами. Вдобавок они действовали слаженно, наступали волна за волной, давая место свежим силам. Янычары старались разрушить временные заграждения: взамен обрушенных лестниц тотчас водружали новые. Измотанным в непрерывных атаках защитникам противостояли отборные части, превосходившие их числом во много раз.

Город ободрял своих воинов непрестанным звоном колоколов, все, кто мог, помогали им, поднося камни, катя бочки, насыпая их землей. Кто не мог — возносил молитвы в храмах, чьи двери не закрывались ни днем, ни ночью.

Яростная рукопашная схватка завязалась вдоль временного заграждения. Натиск янычар был столь силен, что они в конце концов преодолели их. Однако защитники дрались с бешенством отчаяния.

Но неумолимый рок сулил им иное. В неприступной стене враг отыскал слабое место. Это была Керкопорта — дверца для вылазок в тыл врага. Осажденные несколько раз успешно воспользовались ею. Но в пылу битвы кто-то забыл запереть ее…