Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Глава шестнадцатая Севастополь, Севастополь!

Севастополь — красивейший порт, какой я когда-либо видел. В нем могут удобно поместиться 150 кораблей, в совершеннейшей безопасности от всяких случайностей: и от бушующего моря, и от нашествия неприятеля, который, впрочем, не рискнет проникнуть в бухту, защищенную тремя батареями. Выходить из бухты в море можно при трех ветрах. Есть особая гавань для торговых судов, другая — карантинная и третья — для ремонта…

Настроено уже много магазинов и казарм, и если работы будут продолжаться с такой интенсивностью три года, то, конечно, этот город будет процветать. Все это не по нутру французскому министру (Сегюру), он чрезвычайно озадачен увиденным… Обыкновенное плавание отсюда в Константинополь совершается в двое суток, а иногда занимает и полторы… Судите же, мой любезный маршал, на какие неприятные размышления все это наводит моего собрата — турецкого султана…

Император Иосиф — фельдмаршалу графу Ласси

Ваше величество загладили тяжкое воспоминание о Прутском мире. Запорожских разбойников превратили в полезных подданных и подчинили татар, прежних поработителей России. Основанием Севастополя вы довершили то, о чем мечтал царь Петр и что он совершил на севере.

Сегюр — Екатерине

Проехав залив, мы пристали к подножию горы, на которой полукружием возвышался Севастополь. Несколько зданий для склада товаров, адмиралтейство, городские укрепления, четыреста домов, толпы рабочих, сильный гарнизон, госпиталь, верфи, пристани торговые и карантинные, все придавало Севастополю вид довольно значительного города. Нам казалось непостижимым, каким образом в 2000 верстах от столицы, в недавно приобретенном крае, Потемкин нашел возможным воздвигнуть такие здания, соорудить город, создать флот, утвердить порт и поселить столько жителей, это действительно был подвиг необыкновенной деятельности.

Сегюр — Монморану

Несмотря, что, по случаю бытности ее императорского величества в Тавриде, его светлость поднялся гораздо выше, остались люди, которые роют подкопы, да и будут рыть, доколе партия, противуборствующая его светлости, не истребится…

Гарновский, управляющий Потемкина, — Попову

Несколько примечательных записей в Журнале Высочайшего путешествия:

«В 10-м часу утра Ее Императорское Величество и граф Фалькенштейн (мы помним, что под этим псевдонимом скрывался император Иосиф. — Р.Г) изволили выехать из Бахчисарая… После обеда доехав до пристани, Всемилостивейшая Государыня благоволила сесть на шлюпку с графом Фалькенштейном и в сопровождении свиты… продолжила шествие водою к городу Севастополю. Приближаясь ко флоту, поднят был штандарт на шлюпке Ее Величества, и вдруг корабли и фрегаты, спустя свои флаги, юйзы (гюйсы) и вымпелы, салютовали из всех пушек; а матросы, стоявшие по реям, вантам и борту, кричали «ура!». Потом, когда шлюпка с штандартом поравнялась против флагманского корабля, то каждое судно сделало 31 выстрел при вторичном восклицании матросов, и тогда же производилась пушечная пальба с транспортных и купеческих судов, с берега Севастополя и с 4-х батарей, при входе в гавань расположенных».

То был приснопамятный день!

Обед был устроен на террасе путевого дворца, воздвигнутого на плоской вершине Инкермана. Стол накрыли на пятьдесят квертов. В некотором отдалении расположился оркестр князя Потемкина, специально истребованный им для сего случая из Екатеринослава при композиторе и капельмейстере Джузеппе, а по-русски Иосифе, Сарти. Он наигрывал нежные мелодии в итальянском штиле, сочиненные самим господином Сартием.

Ветер, всегда перхавший средь камней и древних руин Инкермана, колыхал занавеси, ограждавшие трапезовавших от солнца. Император, сидевший по правую руку государыни (по левую поместился Мамонов, князь же Потемкин — прямо напротив обоих монархов), наклонился к ней и сказал:

— Мадам, сегодня день вашего торжества.

— Разве только сегодня? А в Херсоне? И не только тогда, когда на воду был спущен корабль «Иосиф II», нет, не только. Я полагаю, и вас удивил город, поднявшийся как по волшебству за несколько лет. Город, где стоят корабли и выделывают шелковые чулки такой тонины, что они помещаются в скорлупе ореха. Впрочем, вон он, истинный виновник. — И она кивнула в сторону Потемкина.

— Да, но вы всячески потворствовали ему.

— Да, когда я вижу плоды неустанных трудов, я потворствую садовнику, взрастившему их.

Лакеи стали разносить шампанское, выписанное для сего случая из Парижа, это тоже была затея Потемкина, стоившая великих денег. Вообще все окрест стоило великих денег, о размере которых опасались упоминать. Да и зачем? Стоило увеличить подушную подать хотя бы на какой-нибудь рублишко, и все непомерные расходы тотчас окупятся. Рубль с души, подумаешь?! Небось народ не разорится. Эвон, какой он народ — справный. Сколь ни проезжали сел да деревень, все глядят сыты да нарядны. Да и как обожают свою государыню. Повсеместно всеобщее обожание! Ради такой столь пресветлой монархини готовы рублишко лишний с души оторвать. Как есть — оторвать.

Кому — первое слово для тоста? Само собою — высокому гостю императрицы. Будем именовать его в собрании особ графом Фалькенштейном.

Иосиф поднялся, оборотился к Екатерине, бокалы зазвенели, и он провозгласил:

— Счастливы должны быть подданные, имеющие столь возвышенную и деятельную государыню. И счастлива должна быть государыня, имеющая столь преданных подданных. Мадам, позвольте — за вас!

Все были подогреты — ясным и жарким крымским солнцем, присутствием императора и императрицы, мелодичною музыкой и хором певчих, торжественностью минуты. И потому громогласное «Слава!» прогремело почти в унисон, заглушив мелодичный звон бокалов.

Екатерина была тронута. Она поднялась и кланялась направо и налево. Похоже, и глаза у нее увлажнились.

Наступил черед князя. Он встал, и все оборотились на него. За этим столом у него было больше завистников и тайных недругов, нежели доброжелателей. Были такие, кто коллекционировал его промахи, издержки, самодурство, непомерные траты и даже казнокрадство, дабы потом предъявить свою коллекцию… Кому? Государыне? Суду истории? Опять же впадал в хандру, бивал чиновников, унижал высоких особ… За ним много чего водилось такого-эдакого, недостойного, непристойного. Святость брачных уз ни во что не ставил, к примеру — жен почтенных мужей обращал в своих метресок.

Но ныне князь был на вершине. То был апофеоз его славы.

— Всемилостивейшая государыня, великая и мудрейшая наша благодетельница, позволь мне преподнести к твоим ногам плод моего рвения, моих повседневных трудов и трудов всех твоих верноподданных во славу России.

С этими словами Потемкин перегнулся через стол, чокнулся с императрицей и одним глотком осушил бокал. Высоко подняв его в руке, он с силой шмякнул им об пол. Осколки жалобно зазвенели.

Это стало сигналом. Занавеси тотчас раздвинулись. И восхищенным взорам с высоты открылась живописная бухта в обрамлении зеленых берегов, протянувшаяся едва ли не на полтора десятка верст. Татарские всадники с двух сторон образовали как бы живую раму. Они гарцевали в своих красочных одеяниях с воздетыми клинками.

А на голубой глади бухты в боевом порядке выстроилась эскадра из двадцати пяти кораблей. Белые дымки курились вдоль бортов: корабли салютовали пушечными выстрелами. Но звук канонады едва долетал до ушей тех, в чью честь ее производили.

— Ну, князь, ну, волшебник, эко устроил… — раздавалось со всех концов единодушное от друзей и недругов.

— Скоро Андреевский флаг будет реять над Константинополем, — громогласно провозгласил Потемкин, все так же стоя и наслаждаясь эффектом устроенного им представления.

— Да здесь сама природа повелела устроить первоклассный порт, — сказал Иосиф. Он был сдержан: увиденное поразило его. — У вас, князь, прекрасный глаз, вы с первого взгляда сумели оценить великие преимущества, даваемые подарком природы. Это истинный дар.

— Дар, дар, — пробормотал Потемкин недовольно, — ничто не дается даром. Сейчас мы спустимся в залив, и я покажу вам, как устроился сей дар, сколь много труда вложено в него. Ведь флот, представший вашим взорам, был строен под моим надзиранием за два года.

Прежде чем окончилась трапеза, Екатерине был представлен российский поверенный в делах на Мальте капитан флота Таро. Он доставил сувениры от гроссмейстера Мальтийского ордена ее величеству: золотую пальмовую ветвь, всяко украшенную. И изваяние богини победы Ники в знак того, что было осуществлено победоносное, но бескровное обретение Тавриды.

— Эту ветвь я обязана вручить нашему генерал-фельдмаршалу, светлейшему князю Григорию Александровичу Потемкину, — почти пропела растроганная Екатерина, — яко основателю Севастополя и устроителю флота его. Сей его подвиг будет славен в веках.

Потемкин в свою очередь был растроган. Весь этот день вылился в его триумф. Быть может, впервые он почувствовал всю великую значимость содеянного им; безвестная татарская деревушка Ахтиар вплывала в столетия городом российской славы Севастополем. Мысленно он предчувствовал грядущую славу основанного им порта, столь счастливо устроенного для нее природой.

Он поднял подношение Мальты двумя руками ввысь, над своей головой, дабы все видели этот драгоценный подарок, и произнес:

— В сей высокоторжественный день я позволю себе передать эту драгоценность на флагманский корабль Черноморского флота, носящий имя «Слава Екатерины».

— А ежели его турок потопит? — изволила пошутить государыня, и шутка эта почему-то показалась всем неуместной.

— Он призван славным именем своим турка топить, — ответствовал князь, нимало не медля. — И так будет.

— Все-таки имена, думаю, надо бы сменить, — вполголоса заметила Екатерина. — Не столь турки опасны, сколь стихии морские. А ежели потопнут корабли со столь высокими именами, сие станет дурным предзнаменованием.

С этими словами она встала из-за стола, и это послужило знаком для всех. Предстояла прогулка по заливу и обозрение его укреплений и береговых строений с моря. Наверняка князь приготовил очередной сюрприз.

Сюрприз был: раззолоченный каик — точная копия султанского, — заказанный Потемкиным в Константинополе! Деньги были плачены немалые, однако эффект того стоил. На корме поместились гребцы и оркестр.

Монархиня под звуки музыки проследовала на нос; их величеств сопровождали Потемкин, Мамонов, Сегюр, Кобенцль, Безбородко и Протасова. Остальные поместились на других шлюпках.

— Все-таки этот залив — удивительное создание природы, — восхищалась Екатерина. — Он словно бы создан для укрытия флота — так глубок и просторен.

— Здесь не один флот может укрыться — приемлю смелость поправить вас, мадам, — заметил Иосиф, — а по крайней мере три.

— И притом, остается свобода для маневра, — вставил Потемкин.

С кораблей, стоявших на рейде, заметили малую флотилию, а лучше сказать, следили за ее передвижением. И как только она поравнялась с флагманским кораблем «Слава Екатерины», на нем взвился кейсер-флаг, флагами расцветились и остальные суда. И одновременно загремел пушечный салют.

Князь, ну хоть когда-нибудь можно обойтись без этого грохота, — поморщилась Екатерина. — Ведь ушам же больно. И расход пороху напрасный.

— Никак нельзя, матушка, — с серьезным видом ответствовал Потемкин, — таков есть обычай при явлении монархов, освященный морской традицией.

Каик торопливо плыл вдоль строя кораблей, с которых неслось матросское «ура!».

— А так бы хотелось, чтоб окрест царила полная тишина, — неожиданно призналась государыня, — и было слышно, как кричат чайки.

— Шествие обожаемой монархини происходит при восхищенных кликах ее верноподданных, — подал голос обычно молчавший Безбородко.

— Граф сказал сущую истину, — тотчас поддержал его князь.

— Это же все суть театр, господа, — махнула рукой Екатерина, — восторги по приказу, а всамделишных-то чувств никаких нет, кроме ротозейства. Неужто выдумаете, что меня можно провести?

— Никак нет, — отвечал князь, — ибо сердца наши полны любви и благодарности, сходно с нами и простой народ восчувствует.

— Помолчал бы, — раздраженно прервала его Екатерина.

Малая флотилия приближалась к адмиралтейской пристани.

Дюжие руки мгновенно закрепили чалки. Задрав головы, все озирались. Над входом в залив поместились крепостные батареи, массивные стволы грозно торчали из амбразур.

Город распростерся полукружьем. Он уже глядел городом, хоть было ему от роду всего года четыре. Все тут было, что приличествует городу: склады и госпиталь, казармы и присутственные места. Чувствовалось, что место это особо опекаемо и любимо Потемкиным. Он и сам признавался, что видит его великое будущее, прозревает его славу, а потому не жалеет денег на дальнейшее устроение Севастополя.

На пристани государыне представился российский посол в Константинополе Яков Иванович Булгаков. Она, признаться, удивилась. Но это был один из сюрпризов князя: он известил посла о том, что ему надлежит прибыть в Севастополь для доклада государыне о том, каковы ноне турки.

— Не ожидала, Яков Иваныч, однако ж будешь полезен. Вот мы тут походим-поглядим, а потом посидим с тобою и с князем и потрактуем обо всем, что обсудить надлежит.

Государыни хватило на час. Потом она стала жаловаться на усталость.

Господа, прошу простить меня, но уж я долее не могу: ноги не держат. При всем с полным основанием объявляю: Севастополь есть подвиг князя и великое приобретение государства нашего. Нимало не льщу тебе, князь Григорий Александрович: то, что тебе удалось здесь создать в столь краткое время, подвигу подобно, коий зачтется в веках.

Потемкин, что с ним бывало редко, можно даже сказать, вовсе не бывало, потупился и, подойдя к Екатерине, склонился к ее руке. Все это молча, что тоже было необычно.

Таковые слова государыни, быть может, думал он, замкнут уста великого множества его недоброхотов, выслеживающих каждый его шаг, разносящих каждый промах, возводящих на него многие клеветы. Да, он многое себе позволял, что можно было и осудить, а можно и причислить к причудам, он был независим и решительно ни с кем не считался — порой даже с государыней, если полагал, что она в чем-то не права; он нередко перечил ей, что, впрочем, она с кротостью сносила. Но он возвел интерес государства выше собственного, труждался порою без отдыха и сна, и никто не мог отнять у него содеянного. Оно было перед глазами.

Яков Иванович Булгаков молча следовал за Екатериной в ее свите. Он ждал своего часа и знал, что час этот не скоро наступит: государыня захочет отдохнуть. Знал он, что тотчас после доклада ему будет приказано возвратиться без промедления: отношения с Портой держались на тонкой нитке, которая могла вот-вот оборваться, и даже его отсутствие не ко времени.

Он был университетским товарищем князя. Вместе с ним учились Фонвизин и Богданович, автор нашумевшей «Душеньки». Как-то так получилось, что по окончании пошел он по дипломатическому ведомству. Поначалу посылаем он был курьером в европейские столицы. А потом милостивец его князь Репнин взял в свое посольство в звании маршала. Полтыщи человек было в том посольстве, а поручено ему дело великой важности: подписать мирный договор с самим турецким султаном Абдул-Хамидом. Лицезреть султана тогда довелось единожды, и было это за великую милость. А переговоры велись с великим везиром.

Упорный был торг. Однако получили, чего хотели: независимость Крыма. Тогда послом был Стахиев. Так его чуть не растерзала константинопольская чернь, которую науськали муллы да имамы, и все из-за Крыма.

Вот уже шесть лет, как он сидит в турецком логове в звании чрезвычайного и полномочного министра при Порте Оттоманской. Пуган был не единожды, натерпелся лиха, однако выдержал, устоял и линию, предписанную ему от ее величества и первого по иностранным делам министра графа Безбородко, блюл неуклонно. Ни на пядь от интереса государственного не отступил, хотя претерпел от интрижества французского, голландского и английского.

Но все превозмог. И когда обе державы балансировали на грани войны из-за Крыма, он действовал с величайшей энергией и стойкостью. Государыня тогда написала ему: «Ваша твердость, деятельность и ум предотвратили войну». А Потемкин приписал: «Турки были бы побеждены, но русская кровь тоже потекла бы».

В Петербурге им были довольны. Награжден был кавалериею Святой Анны первой степени за то, что добился признания власти России над Таманью и землями по реке Кубани. И вот теперь, в предвидении некоего поворота в политике, должен был получить новые инструкции. Гадал: не к ужесточению ли дело идет? Более требовать от турка ничего нельзя — он и так кипит как янычарный котел на огне, вот-вот изольется наружу. И так он в одиночку ездить опасается и своим людям не велит из-за того, что фанатики мечут камни. Опасен стал Константинополь для русских людей.

Что ж, он готов все вынести, и эту с каждым днем накаляющуюся злобность. Только вот за детей боязно. Надо бы их отправить в Россию, пристроить получше. Князь Григорий обещал, и придется ему нынче напомнить.

Словно бы не вовремя он сюда явился. Государыня занята императором Иосифом, иностранными министрами, всей этой суетой, коя окружает шествие. Но ведь не напрасно его сюда истребовали. Стало быть, нечто важное задумано. Иначе с курьером бы бумагу прислали.

И стал Яков Иванович дожидаться, когда же наконец дойдет и до него черед. Случилось это нескоро. И день, и два, и три минули, а ее величество все была занята императором. И разговорами, и прогулками, и катанием по заливу, чье лоно приманчиво голубело и было покойно.

Ждал-ждал, а всего-то разговору было на полчаса.

— Какое твое мнение, Яков Иваныч, — обратилась к нему государыня, — замышляет турок противу нас нечто злостное?

— Беспременно замышляет, ваше величество. Жаждет отмщения за все свои протори. Более всего духовенство ихнее злобствует, простой народ распаляет. Крым-де был мусульманский, а стал христианский. Сколь я ни старался доказать их везирам, что Крым все едино в татарах, что их осталось более всего, не хотят и слушать. Порушили-де мы их веру и закон, исконную землю пророка захватили и сего терпеть они долее не могут.

— Как ты думаешь, пойдут они на нас войною?

— Могут, всемилостивая государыня, простой народ шумит, бунтует, худо ему живется, вот муллы и винят во всем русских, неверных. А народ по своей темноте верит: святые люди не могут-де обмануть.

Екатерина поморщилась. Надо во что бы то ни стало повременить с войной. Сейчас. Хотя быть ей неизбежно. Однако еще рано, рано, повременить бы год-другой. Самая малость осталась — довооружить войско, флот, собрать в казне поболе денег… В победе над турком она, как женщина, нимало не сомневалась. При таковых-то полководцах, как Потемкин, как Румянцев-Задунайский, как Суворов, как Репнин, как Кутузов… мудрено не одержать генеральную викторию над вековечным врагом креста и Христа.

— Потщись, Яков Иваныч, умирить турка, — сказала она. — Нам не время еще воевать. Надобно со всех сторон быть готову, дабы крови христианской поменее пролилось. Год-другой миру надобен. Мы рескрипт тебе дадим со многими мирными и увещевательными словами. Авось подействует.

— Бельмо у них на глазу — Крым. Только и талдычат: Крым-де обманом заполучили, неможно ему быть под Россией. Ежели бы не Крым, угомонились бы на время. Остальное — мелочишка. А так очень им досадительно. Опять же француз баламутит.

— Только ли?

— Нет, всемилостивая государыня, там комплот сплелся: Франция, Голландия да Англия. Не ведаю, кто еще к оным прилепится, но охочие есть. Опасаются могущества России, весьма опасаются.

— Ты, Яков Иваныч, всю свою мочь приложи, дабы отвратить войну. Коли надобны дачи везиру и министрам его деньгами, мягкой ли рухлядью либо еще чем, князь тебе выделит сверх уже отпущенного. Жалеть ничего не станем: жадность дороже обойдется.

— Дачи потребны, верно — ихние первые люди да и сам султан весьма любят мошну набивать. Ни одно дело без сего не обходится. Все продают: должности, людей, землю, суд. Лихоимство, можно сказать, у чиновного турка в крови. Малый — по-малому, большой — по-большому.

— Не жалей, а коли недостанет, посули еще, мы отошлем. Понял?

— Понял, милостивица наша, — склонился Булгаков, ломая спину.

— Ну, спасибо тебе за службу, награжденье не заставит ждать. — И Екатерина протянула ему пухлую белую руку, к которой он благоговейно приложился. — Езжай с Богом, важно, чтобы ты у турка под рукой был и все его замыслы вовремя проницал. И нам отписывал почаще.

Булгаков вышел с Потемкиным.

— Ты, Григорий, сулился мне о ребятишках моих позаботиться: боязно мне их тамо при себе держать.

— Будь покоен, Яша, определю их в кадетский корпус, когда прибудут. А ты, как сказано, за турком надзирай, подкупай чиновников, мне пиши особо. Войны, вестимо, не миновать, но, как наказала государыня, отдалить ее надобно хотя на год-полтора. Старайся.

— Ужо постараюсь, князь Григорий.

Севастополь произвел на всех огромное впечатление. К нему присовокупилось все увиденное в Екатеринославе, Херсоне, Бахчисарае. Потемкина славили на все лады. Заслуги его были неоспоримы. Даже скупившийся на похвалы император Иосиф нашел нужным восславить князя.

— Севастополь — это великое приобретение России на вечные времена. Поздравляю вас, князь, вы сделали государству поистине царский подарок. Отныне он будет навечно связан с вашим именем.

«Топтать будут мое имя, — с горечью подумал Потемкин. — Топтать и всяко изничтожать — так уж у нас ведется. Либо вовсе забудут, изгладят из памяти. По мне. Бог с ним, со славою, лишь бы возрос мой посев, лишь бы дал плоды, коими и я успел сполна насладиться. Небось не захиреют они после меня. А там — Бог с ним, там уж мне все едино. В рай не сподоблюсь, а в ад… Много грехов на мне, верно, не отмолить. Но и добро должно зачесться, было его немало».

Промолчал, ничего не сказал, лишь наклонил голову в знак благодарности. С трудом подавил в себе желание бежать от этой суеты, забиться в один из своих углов и предаться мучительным казням. «Покаяния отверзи ми двери…» Кто ведал доподлинно, что с ним бывало во дни приступов хандры? Каялся истово за все свои прегрешения, бил поклоны пред чтимыми иконами, случалось, всерьез подумывал о пострижении… И все затем, чтобы с новой силой предаться греху.

Оглядывался округ себя: а кто чист перед Господом? Не было таких в его кругу. Он был как все, но только куда выше — выше натурою, а следовательно, и желаниями. Жил на широчайшую ногу, вокруг него крутились сотни слуг, певчих, музыкантов. Музыка была его отрадой, отдохновением. Были и другие прихоти — по женской части. Кто осудит? Земной человек. Господь вложил в желания иной, раз сверх меры. Ему надобно было разряжаться, он и разряжался с благословения Божия.

Но зато и служил, не щадя себя! И власть ему нужна была более для дела, нежели ради собственной прихоти. Кто поймет, кто оценит, но не пустою хвалой, развеваемой, яко дым? Разве что государыня? Да, она знает ему истинную цену, только она…

На этой мысли умягчился. Отошло!

На северной стороне с великой поспешностью строили деревянную крепость. Участь ее была заранее предопределена: она должна была пасть под бомбами и ядрами учебной атаки. К приезду государынина кортежа полагалось ей быть готовою, но захлопотались, завозились и теперь поспешали.

Для обозрения картины штурма князь предназначил флагманский корабль «Слава Екатерины», так пока и не переименованный. С его высокого борта все будет видно, как на ладони. А для штурмования крепости, с общего согласия морских чинов, отвели фрегат «Страшный». Его команда, как сказывали, была всех искусней в стрельбах.

Дни стояли на диво ясные, по утрам легкая сиреневая дымка окутывала горы, воздух был живителен и чист. Вода в заливе была той же голубизны, что и небо, а когда на солнце наползали облака, она темнела.

— Экая благодать! — сощурилась Екатерина, блаженно потягиваясь на солнце. — И угораздило же тебя, князь, в такую-то погоду устраивать грохотанье и штурмованье. Не думаю, что картина эта станет тешить взоры.

— Никак нельзя сего экзерциса миновать. Флоту надлежит быть в полной готовности, благо турок вот он, под носом.

Князь имел в виду Очаков, где швартовался турецкий флот и угрожающе маневрировал близ крымских берегов. Очаков был бельмом на глазу. Агенты доносили: турки усиливают гарнизон, укрепляют крепостные сооружения.

С другой стороны Днепровского лимана, на Кинбурнской косе, стоял Суворов со своими чудо-богатырями. Турки то и дело покушались на этот клочок земли. Он представлял собою зримую опасность для Очакова. Они ждали вылазки. И сами норовили напасть. Противостояние это напрягалось, грозя сорваться. И всем флотским было ясно, что вот именно здесь начнется, и равновесие рухнет.

А Потемкин неистовствовал: Очаков был ему ненавистен. Если бы он мог, то разгрыз бы его зубами. Турки устроились под носом, под самым носом, и ничего нельзя было поделать. В случае войны Очакову должно было пасть первым. И он представлял себе, что вот эта деревянная крепостца — прообраз Очакова. На его глазах она будет сокрушена.

Избранные взошли на борт «Славы Екатерины». Взвился кейсер-флаг. Корабль при частично распущенных парусах медленно выплыл на середину залива и бросил якорь.

Благословенная тишина стояла над водами. Чайки безмятежно покачивались на волне. Иная из них, пронзительно вскрикнув, вспархивала и, держа в клюве рыбешку, уносилась куда-то за холмы.

Вдалеке показался фрегат. Он плыл неторопливо, на зарифленных парусах, медленно приближаясь к крепостце. И казалось, так же медленно минует ее и удалится восвояси, не решившись нарушить эту благостную тишину.

Но нет. Вдруг громыхнул правый борт, белые дымки повисли над кораблем, и в тот же миг ядра с грохотом расщепили бревна. Еще один залп, на этот раз брандкугелями, и дерево занялось. Пламя сначала нерешительно, а потом все жадней и жадней начало пожирать крепостцу.

Фрегат продолжал палить. Горящие бревна с треском рушились. Иные из них скатывались в залив и с шипением гасли.

— А где же князь? — неожиданно спохватился Иосиф.

Екатерина усмехнулась:

— Попросил дозволения быть на фрегате. Воистину «Страшный». Эк разметал. Молодцы артиллеристы! Небось и князь не удержался — самолично наводил да пальник прикладывал. Мнил перед собою Очаков, знаю я его.

Крепость обратилась в груду горящих бревен. Пушки фрегата замолкли, и слышен был лишь треск горящего дерева. На борт флагмана поднялись новоиспеченные контр-адмиралы Ушаков, Мордвинов и граф Войнович — они были на «Страшном». Явился и князь: как видно, он разрядился на фрегате, вид у него был довольный.

— Благодарю вас, господа, — обратилась к ним Екатерина, — вы стреляли метко, наверно, князь Потемкин немало тому способствовал.

— А как же, — вразнобой откликнулись моряки, — самолично наводил и стрелял, даже прислуга была довольна.

— А? Что я вам говорила! — торжествующе воскликнула Екатерина. — Разве ж он устоит? — И после паузы прибавила: — А ежели бы крепость не молчала, а отвечала? Да столь же метко, сколь и вы? — И, видя, что моряки замялись, с чисто женским лукавством закончила: — Тогда я бы, опасаясь за вас, направила мой корабль вам на помощь. Не то турок вас зажег. И остались бы от вашего фрегата одни головешки. Как от этой крепости.

Ветвь семнадцатая: май 1453 года

Итак, 14 мая султан повелел перебросить батареи через наплавной мост к Влахернской стене, решив, что его флот, столь хитроумно проникший в Золотой Рог, находится в безопасности и более не нуждается в защите. Участок же стены, поднимавшийся на холм, казался ему уязвимым.

Турецкие хумбараджи открыли яростную пальбу. Они обстреливали этот участок стены на протяжении двух дней. Но разрушения были незначительны.

Султан гневался. Усилия его артиллеристов ни к чему не приводили. И он не мог их винить. И тогда он решил сосредоточить огневую мощь своих пушек на участке стены у реки Ликоса. К тому времени он был разрушен более всего и наспех заделан защитниками великого города.

Теперь обстрел начался с удвоенной силой. Он возобновлялся с первыми лучами солнца и длился от зари до зари. Чудовищная пушка Урбана могла стрелять с большими перерывами, нужными для того, чтобы ее зарядить. Зато массивные ядра ее наносили наибольшие разрушения.

Однако неутомимые защитники напряженно трудились каждую ночь. И к утру успевали заделать бреши. Так что туркам приходилось начинать все сначала.

В один из дней султану пришла в голову мысль подвести подкоп под одну из стен. Он приказал отыскать опытных землекопов и такой участок, где земля была податливей.

Землекопы нашлись, это были сербы из серебряных рудников. После долгих проб, которые велись по ночам, выбрали участок возле Харисийских ворот. Работа была адова — ее пришлось начать издалека, ход подвигался медленно, казалось, его никогда не окончить. В конце концов подкоп пришлось бросить: цель все еще была слишком далека.

Заганос-паша, правая рука султана, решил возобновить попытку на другом участке, близ Калигарийских ворот. Там стена была одинарной. И подкоп стал продвигаться быстрей.

Когда туркам казалось, что они уже близки к цели, греки обнаружили их тайную работу. Немедля сыскали специалиста-рудокопа. Его звали Иоганн Грант, он был из немцев. С его помощью удалось прорыть контрподкоп. И днем, когда турки спали после ночной работы, Грант зажег деревянные стойки, подпиравшие кровлю. Земля обвалилась, похоронив под собой спавших турецких землекопов.

Однако турки не оставляли своих попыток. Еще и еще раз подрывались они под стену у тех же Калигарийских ворот. Но теперь защитники были уже бдительны. Они обнаруживали подкопы с помощью мастера Гранта, умевшего, как он говорил, «слушать землю». Они выкуривали турок дымом и огнем из их нор, заливали водою из цистерн, предназначенных для заполнения рва.

Меж тем, видя, что все их попытки проникнуть в город с суши не приводят к успеху, турки предприняли новую атаку с моря. 16-го и 17 мая главные силы флота атаковали заградительную цепь в надежде разрушить ее. С кораблей был поднят оглушительный шум: гремели барабаны, хрипло ревели трубы, палили пушки.

В стане защитников города поднялся переполох. Забили во все колокола. По тревоге поднялись все те, кто оборонял цепь с моря и с суши. И атака была отбита.