Штурм

21

Всю эту ночь генерал Сердюк находился на командном пункте рядом с полками. Немцы прорвались силами незначительными, по суждению высших штабов, но опасными для Сердюка, у которого не было резерва. Батальон Наумова дрался возле форта, отражая попытки врага вывести гарнизон. Прорвавшийся противник был уничтожен или пленен.

Однако и передовые наши батальоны кое-где отошли и потеряли связь друг с другом. Сердюк по телефону распекал одного из командиров:

— Вы давайте точно, по-военному: где находится ваш левый фланг? Никаких «около»! Еще скажете: «биля Кенигсбергу»… Где левофланговый батальон, где противник? Нужно артиллерии ставить задачу, а вы ничего толком… Слушайте! — совсем рассердился генерал, — Вы думаете, я всегда буду для вас добрым дядькой? Ошибаетесь! Быстрее уточняйте обстановку у себя и докладывайте.

Была восстановлена связь со штабом дивизии. Афонов рассказал обо всем, что произошло, о ранении Веденеева, о положении возле форта — там бой еще идет, судьба наших парламентеров неизвестна, а немецкие все ждут генерала, да и деваться им некуда.

— Как Веденеев? — спросил Сердюк.

— Ничего опасного.

К утру были выловлены немцы-одиночки, прятавшиеся в лесу. На переднем крае восстановился порядок — командиры полков нацеливали свои штурмовые отряды на новые объекты атаки. Сердюк вызвал Афонова к себе. Тот прибыл скоро.

— Вот к чему привела вся эта дипломатия, рассусоливание с противником, — негодовал Афонов. — Помните, товарищ генерал, я возражал…

— Да, противник остается противником.

— Клянусь, если бы Веденеев не оказался раненым, я настаивал бы на расследовании этого дела прокуратурой. Повезло ему: ранен — прощается.

— Если виноват, и ранение не поможет.

— Вот именно. Погибли наши парламентеры, погибло немало людей в результате…

— О наших парламентерах ничего не известно, так ведь?

— Хорошего ждать не приходится. Предположим худшее, — говорил Афонов, бурно дыша. Он сбросил шинель и сел за стол, на котором лежала развернутая карта. — Итак, задача остается прежняя — овладеть вот этими кварталами Кенигсберга. Жаль, время потеряно. И все из-за демагогии. Воевать надо, а не словопрения устраивать с врагом. Сегодня придется наверстывать упущенное — задача недовыполнена.

Сердюк не спал ни минуты, устал за ночь, и ему не хотелось много разговаривать. Он подтвердил слова Афонова:

— Да, задача прежняя. И выполнение ее возлагаю на вас. Еду к форту.

— Товарищ генерал! — Афонов поднялся, он был великан рядом с Сердюком. — Если так, разрешите же мне довести это дело до конца. Штурм форта — моя линия с самого начала, а вы хотите сами…

— Задача прежняя. — Сердюк потрогал платком слезящиеся глаза, — Мне надо встретиться с немецкими парламентерами. Я не собираюсь штурмовать форт. Веденеев все же прав.

— Как! — изумился Афонов.

— Он в принципе прав. Остальное — неудача, заминка — все это может быть. И не только на войне.

— Но немцы, предпринимая контратаки, учитывали именно «наш» форт!

— Если бы его не было, они все равно контратаковали бы в этом направлении. Не на нашем участке, так против соседа. Последний шанс… Контратаки для нас — не новость.

— Именно об этом я и говорил не раз, — подхватил Афонов. — А Веденеев склонен к уговорам. И вот что получилось! Ему, конечно, простится, у него защита. Политотделы… Забываем, что армия есть армия, есть командование — от сержанта до Верховного…

— Бросьте, полковник! Остановитесь и подумайте, — Сердюк предостерегающе поднял руку. — Этак черт знает до чего можно договориться. Красная Армия без политаппарата, Советская власть без коммунистов… Ну-ну, не сердитесь, уверен, что вы так не думаете. Но просто не могу промолчать. Я, как вступил в партию, считаю себя политработником, хотя в армии все время — на командных должностях. Вы говорите: штурм форта — ваша линия. Но форт — линия и Веденеева, другая линия. Я поддерживал Веденеева и не отказываюсь. Поскольку Веденеев ранен, продолжу эту линию. Поеду в штаб, поговорю с немецкими парламентерами и с ними — к форту. А от вас требую: взять, взять, взять! — генерал указал кварталы, находившиеся перед фронтом дивизии. Они были помечены на карте номерами.

Выйдя к машине, он подумал:

«Так или иначе, а сегодня с фортом надо кончать».

Рассвет начинался серый, с дымом от притихших за ночь пожарищ. В небе уже появились наши самолеты, и послышались глухие, тяжкие удары оземь, и снова стали вздыматься клубящиеся облака. Гулкие выстрелы артиллерии дробно врезались в грохот авиабомбежки.

Начинался четвертый день штурма Кенигсберга. Бои шли в центре города.

«Надо кончать, — повторил про себя Сердюк, — Видимо, сегодня Кенигсберг будет взят».

В штабе Сердюк побрился, надел парадную форму и поехал к форту. Впереди в трофейной открытой машине, стоя во весь рост, ехали немецкие парламентеры.

Колчин и Шабунин в окружении немецких солдат ждали возле ворот — что дальше? Подошел комендант — та же внешняя выдержка, но голос, прерывающийся, с хрипотцой, выдавал волнение.

— Господин лейтенант, господа парламентеры, мы принимаем условия… капитуляции.

Колчину противно было слушать. Какие условия, о чем еще говорить? Он потребовал:

— Поднять над фортом белый флаг.

Майор отдал распоряжение о флаге и объявил солдатам: готовиться к сдаче оружия.

Теперь солдаты уже не бегали, как ночью, готовясь к вылазке, подгоняемые приказом. Они ходили не спеша, тащили пулеметы, выкатывали из аппарелей орудия, выносили ящики со снарядами и складывали в штабеля.

Рассвело так, что Колчин мог хорошо видеть лицо Шабунина.

— У вас, Игнат Кузьмич, цвет лица страх какой нехороший. И усы обвисли.

— А вы на себя посмотрели бы, товарищ лейтенант, — с тяжким вздохом сказал Шабунин. — На вас и совсем лица нет.

— Досталось… Неужели прошла только одна ночь? Не верится. А Майсель-то крепким оказался! Если бы не он, не дышать бы нам.

— Молодчина парень! Идейный.

К воротам форта с тыльной стороны подошли группой наши командиры и несколько автоматчиков. Впереди — два немецких парламентера. Они махали руками, приветствовали и вызывали своих. Подъехала легковая машина. Колчин издали узнал «виллис» Сердюка. Выглянуло солнце. Комдив вышел из машины, сбросил шинель. Алели широкие лампасы, горели золотом погоны.

Комендант форта одернул мундир, поправил фуражку и пошел по мостику на ту сторону рва. Его сопровождал адъютант — фельдфебель. Немецкий майор остановился перед советским генералом и доложил: гарнизон форта готов к сдаче. В составе его двести девяносто шесть солдат и унтер-офицеров, вооружение: столько-то орудий, минометов, пулеметов, автоматов, винтовок, боеприпасы… Он с точностью до единицы перечислил, сколько в форту мин и снарядов, какого калибра, перешел к запасам продовольствия. Сердюк прервал его:

— Где наши парламентеры?

Комендант ответил невнятным голосом, чуть заметно кивнув на форт.

— Пусть они выйдут первыми, — потребовал генерал. — Об остальном — после…

Фельдфебель вернулся в форт. Солдаты стояли в открытом дворике колонной по четыре.

— Битэ! — фельдфебель вытянулся перед Колчиным и Шабуниным и показал на ворота.

— Прочь с дороги! — сказал Колчин по-русски, не взглянув на него, и пошел, стараясь ступать твердо; Шабунин держался на шаг сзади и чуть в сторонке.

По измученным лицам Сердюк понял, что с Колчиным и Шабуниным тут обращались не как с парламентерами. «А где же Майсель?»

Он с гневом смотрел на коменданта, а тот молчал.

Примятая молодая трава быстро поднимается. На молодом теле скорее заживет рана. И у Колчина душевное оцепенение от пережитого спало быстрее, чем у Шабунина. Лейтенант собирался рассказать генералу обо всем по порядку, но Шабунин опередил:

— Нас хотели расстрелять.

— Эсэс, — коротко объяснил комендант.

— Докладывайте, товарищ лейтенант, если можете, — попросил Сердюк.

— Могу, товарищ генерал.

Комендант догадывался, о чем докладывают генералу, и бормотал:

— Эсэс, эсэс…

Глаза Сердюка слезились — от бессонной тревожной ночи, от рассказа Колчина. Он шагнул к лейтенанту и поцеловал дважды в обе щеки, обнял и расцеловал Шабунина.

— Спасибо, братцы, держались как надо. Переведите коменданту — пусть выводит гарнизон.

Он очень устал. На минуту остановился возле машины, держась за дверцу, но тотчас выпрямился, глянул на колонну немцев, выходившую из ворот форта, и процедил сквозь зубы:

— У-у, каты! Сами виноваты, если позволили эсэсовцам командовать собой. Тронули бы наших парламентеров, и комендант форта попал бы в военные преступники: Майсель его спас…

Генерал сел в машину. Шофер накинул ему на плечи шинель. Сердюк подозвал к себе Колчина и Шабунина.

— Двое суток, — сказал он и после паузы — весело: — отдыха.

Колонна пленных оставалась пока на месте, возле форта, ожидая своего командира. Наши офицеры потребовали у коменданта документы, находившиеся в канцелярии форта.

Колчин и Шабунин отыскали во дворе лопаты, чтобы похоронить Майселя.

— Товарищ лейтенант, а тот, наш раненый!ꓺ — вспомнил Шабунин. — Может, еще жив. Надо посмотреть. Идемте скорее. А мертвый подождет…

И, положив лопаты, они пошли вокруг форта, оглядывая поле недавно утихшего боя. На их пути лежал ничком один из бойцов Наумова, раскинувший руки и обхвативший землю. Возле него — ручной пулемет без диска, с расколотым прикладом. Этот богатырь, израсходовав патроны, орудовал пулеметом, как тяжелой палицей, крошил врагов направо и налево — рядом валялись трупы гитлеровцев.

«Герой, — Колчин снял шапку. — Вот это герой!»

Шабунин тоже скинул шапку, и так они шли с непокрытыми головами, потому что каждому красноармейцу, павшему тут, надо поклониться…

Колчин и Шабунин поднялись на земляной вал. С высоты хорошо был виден лес, узким клином выходивший к форту, — сучья обрублены, многие деревья повалены. По Кенигсбергу и в западную сторону, по немецким позициям, била наш артиллерия, и казалось невероятным, что на этой широко распаханной снарядами, усыпанной осколками земле, с искалеченными деревьями и разрушенными домами уцелел где-то враг.

День начинался погожий. Туман проплывал волнами. В нем, как в мутно-белесой воде, разлившейся до горизонта, низко купалось солнце, желто-красное, без лучей

— Вот он! — крикнул Шабунин и по крутому берегу стал боком спускаться к воде, скользя сапогами и оставляя длинный след.

Мертвый лежал наполовину в воде, уткнувшись лицом в берег. Окоченевшие пальцы вонзились в землю. На нем был короткий ватник, ремень с пистолетом соскользнул вниз, и расстегнувшиеся полы фуфайки крыльями плавали на легких волнах и шевелились как на живом.

Шабунин повернул его и, тяжело охнув, сел. Он хватался за голову, рвал ворот гимнастерки. Голос, придушенный слезами, то стихал, то прерывался криком:

— Сын! Единственный мой… Сергунька! Ох, горе из всех горь! Мой сын. Я видел его и ничего не мог… Письмо недавно… По числу догадывался — недалеко он. Сердце подсказывало — он это…

Колчин взял мертвого за ватник и вытянул из воды. Ватник снялся. На гимнастерке — погоны лейтенанта. Колчин зачерпнул ладонями воды и омыл лицо. Искусанные губы, посиневшие, с темной запекшейся кровью, и щеки исцарапаны о сучья — лицо ничем не напоминало Шабунина. Но длинные рыжеватые волосы и кустистые брови были как у отца.

Сын Шабунина был крепким и, вероятно, красивым парнем. Был!ꓺ

— Зачем меня в эту ночь не убили, не расстреляли! — рыдал Шабунин. — Зачем видеть такое!ꓺ Лучше бы умереть с надеждой — жив сын! А теперь что?ꓺ

Игнат Кузьмич не мог подняться на ноги: ослаб. Новое несчастье оказалось сильнее пережитого. Вог где и вот как довелось последний раз увидеть сына, которого проводил на фронт в сорок первом году.

Дав Шабунину немного выплакаться, Колчин тронул его за плечо:

— Игнат Кузьмич, надо на берег.

Но Шабунин был как глухой. Сидел над сыном, перебирал дрожащими пальцами его мокрые волосы, разглаживал, всхлипывая, и что-то шептал.

— Игнат Кузьмич, вставайте.

Шабунин не слышал.

Колчин помог ему встать, и вдвоем они подняли мертвого, понесли вверх, на земляной вал.

У лейтенанта были перебиты обе ноги, одна пуля задела грудь. Его ранило еще при первом штурме форта. Он упал без сознания, не подав голоса, его посчитали мертвым или потеряли из виду, не заметили среди свалившихся в воду деревьев. После, когда рота Шабунина ушла и ее вместе с другими подразделениями соседней дивизии сменил батальон Наумова, лейтенант, лежавший в холодной воде, очнулся и, крепкий здоровьем, упорно боролся за свою жизнь. Но слишком долго тянулась эта борьба, в одиночку, без помощи…

Показалась колонна пленных — бывший гарнизон форта. Впереди шел красноармеец с автоматом в руках, молодой и худенький. За ним, во главе колонны шагал, прихрамывая, майор.

Увидев немцев, Шабунин выпрямился, глаза его стали серые и холодные, как льдинки.

— Это они убили. Вот эти гады убили моего сына, — шептал он, и руки его дрожали.

Колонна приблизилась.

И тут произошло то, чего никто не ожидал — ни Колчин, ни охранник-автоматчик, и немцы, покорно шедшие строем, не ожидали.

Усатый старшина с безумными глазами подскочил к красноармейцу-конвоиру, мигом вырвал у него автомат и навел на немцев. Колчин бросился наперерез, раскинув руки перед Шабуниным. Колонна остановилась.

— Игнат Кузьмич, одумайтесь! — крикнул Колчин встревоженно, не своим голосом.

Шабунин дрожащими руками дергал затвор, не замечая, что он поставлен на предохранитель. Внезапно обезоруженный красноармеец и Колчин бросились на Шабунина, схватили за руки, но он-ловко вывернулся и отскочил.

— Счас я им дам… Они узнают, — бормотал он, пытаясь отвести затвор автомата.

Немцы в передних рядах испуганно попятились, и только майор, бывший комендант форта, остался невозмутим и не тронулся с места.

— Товарищ ефрейтор! — уже строго и по-военному кричал Колчин, хотя у Шабунина были старшинские погоны. — Что вы делаете! Ваш сын погиб в бою, а вы в безоружных…

Шабунин не сдавался. Изловчившись, красноармеец обхватил его за пояс. Колчин пытался вырвать автомат. Шабунин поднял оружие высоко, дергал рукоятку затвора. Он сдвинул предохранитель. Длинная очередь, на полдиска, протрещала над головами, пули ушли в небо.

— Салют… — выдавил из себя Шабунин и как-то сразу обмяк, вернул автомат красноармейцу.

Колчин подошел к майору и стал объяснять, что произошло. Этот пожилой красноармеец-парламентер, чуть не погибший в форту, неожиданно нашел своего сына — вот он лежит мертвый, убит при штурме форта. Был салют, воинская почесть…

— Война есть война. Все возможно… — сказал майор, но по лицу его было видно, что он не поверил.　Это был салют! — повторил Колчин громко, чтобы слышали все пленные.

Шабунин свернул цигарку, закурил, тут же бросил ее и обхватил голову руками. Так сидел он долго. Колчин предложил:

— Похороним вашего сына вместе с Майселем, в одной могиле.

— Нет, — глухо ответил Шабунин.

— Похороним их рядом.

Шабунин промолчал — согласился.

Они подняли тело и понесли к форту. Там молча принялись копать две могилы — на шаг одна от другой. Русский лейтенант Сергей Шабунин и немецкий обер-лейтенант Людвиг Майсель были похоронены рядом. Игнат Кузьмич сел возле холмика и не хотел никуда идти.

— Съездим в медсанбат, привезем столбики с красными звездочками, поставим на могилы, — предложил Колчин, боясь оставить его одного.

— Столбик — это ненадолго. Сгниет.

Шабунин обвел тоскливым взглядом землю, изрытую войной. В северной стороне от форта темнел лес.

— Дерево надо посадить, — сказал он. — Столбик пропадет, а дерево расти будет.

— Верно.

С лопатами они пошли в лес и среди бурелома отыскали две молодых березки, не тронутые огнем, — тонкие, гибкие, каких много на Смоленщине, — и бережно выкопали.

Они принесли их и посадили одну на могиле сына Шабунина, другую на могиле Майселя. Весенняя земля была влажной и рыхлой. Молодые деревца непременно должны приняться.

Они вырастут, обнимутся ветвями и, раскачиваясь под ветром, будут шелестеть воедино слившейся листвой.