Штурм

7

Поздно ночью Гурьев позвонил Гарзавину, сообщил, что Булахов вернул деревню, и поблагодарил за помощь. Гарзавин в ожидании звонка своего комбрига не ложился спать и испытывал потребность поговорить с Гурьевым о чем-то хорошем в противовес тревожному чувству, которое возникло с приездом дочери.

— Булахов — блестящий офицер, — сказал он в трубку и помолчал, слушая Гурьева, — Согласен. Блестящий — не то слово. Дореволюционное, старое. До войны, вероятно, вообще не мечтал быть командиром. Да, хорошо знаю его. Работал бы у себя в Сибири по гражданской специальности, участковым механиком, потом директором МТС или совхоза. Но — война! В сорок первом году он был лейтенантом, в сорок пятом — полковник. Немецкие генералы, планируя нападение на нас, предполагали, что вот такие оставят комбайн и трактор, возьмутся за винтовку, будут лейтенантами. Но чтобы — полковниками, способными умело командовать пехотой с танками!ꓺ Совершенно верно, в это они не верили и просчитались. Да, у нас всяких талантов много, но если война — выявляются военные. Ну, спокойной ночи, Степан Савельевич!

Едва Гарзавин положил трубку, как позвонил комбриг. Потери бригады незначительные. Противник разгромлен в Годринене наголову. Пожалуй, это остатки дивизии «Великая Германия».

Весть приятная, но Гарзавину что-то мешало радоваться. Ах, да, Лена!ꓺ В личной жизни, сложившейся хорошо, прочно, может появиться трещина: дочь приехала некстати, и как теперь быть с Ниной?

Он встал рано, хотя спал всего три часа. И, заслышав его шаги, в комнату вошла радистка.

— Здравствуй, Нина, — сказал Гарзавин; он только что умылся, был в одних брюках, без рубашки, с полотенцем в руках.

— Доброе утро, Викторин Петрович. Нам надо поговорить.

Было почти так, как и раньше, но слова «надо поговорить» насторожили Гарзавина. Он натянул рубашку, китель, пригласил Нину к столу.

— Садись. Ну что?

— Больше мы так не можем. Надо прекратить, — сказала Нина решительно.

— Нина, что ты! — в голосе Гарзавина были сожаление и некоторая растерянность. — Мы договорились, и слово мое твердо. Мы — муж и жена, и если бы здесь загс…

— Не в этом дело, Викторин Петрович. При чем тут загс? Я тебе верю. Но… Леночка нашла во мне подружку, во всем призналась, и вдруг я окажусь для нее в роли матери! Невозможно представить. Какая же я мать для нее? Разница — три года. Сестры-погодки, и вдруг — мать и дочь! Смешно и стыдно перед людьми. Нет, нет, необходимо прекратить.

— Но ведь ты будешь матерью нашего ребенка. Какой же выход? — совсем растерянно спрашивал Гарзавин, чувствуя себя бессильным, а сознание бессилия особенно отвратительно военному человеку, командиру — будто его хотят из-за нелепого случая разжаловать, по это несправедливо, и надо протестовать. — Подумай, Нина, вместе подумаем, как быть дальше?

— Уеду к родным. По приказу освобождают на пятом месяце беременности. Но ты должен постараться устроить раньше. Леночка не должна заметить…

— Подожди. О чем вы говорили вчера вечером? — спросил Гарзавин, запуская пальцы в густую шевелюру. — Все рассказывай.

И Нина рассказала все, особенно подробно о лейтенанте Колчине.

— Леночка мечтала встретить на фронте героя из героев. Конечно, она быстро разочаровывалась — люди как люди. Но вот молодой лейтенант из политотдела… Я Леночке сказала: а если ты ушла от своего счастья? Кажется, она сожалеет. Но возвращаться не хочет — ведь там были неприятности. А она самолюбива и горда. Гарзавина! —усмехнулась Нина. — Фамильная гордость!ꓺ Я должна уехать как можно скорее.

Нина встала, вытянулась, словно ожидая приказаний.

— Нет, — голос Гарзавина обрел прежнюю твердость, — не кончится. Я поговорю с ней.

— Только не выдавай меня. Она же возненавидит… Поговори, как будто ничего не знаешь.

— Разумеется.

— А теперь разрешите, товарищ генерал, приступить к исполнению своих служебных обязанностей, — по-военному обратилась Нина. — Я радистка, старший сержант — больше никто.

Генерал молчал, досадуя:

«Как это не вовремя! Скоро штурм Кенигсберга, нужно душевное равновесие, а тут личные осложнения. Их надо скорее разрешить». — Едем! — сказал он радистке.

В дороге Гарзавин старался углубиться мыслями в дела, он снова обдумывал положение в корпусе и те особенности, которые определят характер боевых действий при штурма крепости.

В Восточной Пруссии потеряно много танков. Корпусу дали десять тяжелых машин, столько же тридцатьчетверок вернулось в строй после ремонта. По количеству бронеединиц корпус правильнее называть бригадой, да и то неполного состава — боевых машин насчитывается столько же, сколько в отдельном танковом или самоходно-артиллерийском полку гвардейской армии. Но забот стало очень много. Раньше корпус придавался штабом фронта то одной, то другой армии и действовал в ее составе как единое целое. Теперь танки передаются стрелковым дивизиям и полкам, в полках — штурмовым батальонам. У танкистов получается двойное подчинение — общевойсковому командиру и танковому, а в ходе боя они подчиняются только общевойсковому офицеру. Необходима постоянная связь с командирами стрелковых полков и комбатами, и надо обеспечивать бой всех этих мелких танковых подразделений, разбросанных по стрелковым частям. В штабе корпуса возникают недоуменные вопросы…

Гарзавин остановился, увидев три танка. На траках машин — глина. Танкисты, как после боя, закопченные, с испачканными руками. Офицер доложил о своем взводе, о тренировке вместе со стрелками и назвался лейтенантом Шестопаловым.

— Задачу вам объяснили?

— Так точно, товарищ генерал. Действуем вместе с пехотой в штурмовом отряде.

— А можно, товарищ генерал, вопросик? — выступил вперед один из танкистов с хитрым прищуром глаз.

— Называйте себя и спрашивайте.

— Есть! Старший сержант Лептин. У нас, товарищ генерал, о чем беспокойство. Мы привыкли к быстроте. Вперед, жми, бей. А пехота, она тихоходная — теп, теп… Мы будем привязаны к ней. И вот, к примеру, выпадет такая ситуация — можно рвануть. Как тут действовать?

— Как прикажет командир стрелкового батальона, — ответил генерал.

— Уже говорено об этом, — покосился Шестопалов на Лептина.

— Пехота без нас не пройдет, — подал голос другой танкист.

— И мы без пехоты далеко не уйдем, — сказал Гарзавин, подумав, что танкистам не все ясно. — Бой в городе, на улицах, требует самого тесного взаимодействия. Командира стрелкового батальона знаете?

— Знаем. Гвардии майор Сумин.

— А кто командир полка?

— Гвардии полковник Булахов, Герой Советского Союза.

— Командиры хорошие. Им верить надо. Наши танкисты не раз выручали этот полк. А было и так, что полк прокладывал дорогу танкам. Кто из вас был на Немане? — Все промолчали, Гарзавин сказал: — Это вам следует знать.

В июле прошлого года танки и пехота двигались стремительно и вышли к Неману. Форсировать реку с ходу не удалось — мостов нет, на западном берегу у немцев крепкая оборона. Командир стрелкового корпуса генерал Гурьев выдвинул из второго эшелона полк Булахова, поставил задачу. Булахов, тогда подполковник, попросил об одном:

«Разрешите самому выбрать место форсирования». Ему разрешили. И он выбрал участок, где на середине реки были два островка.

Ночью саперы подтянули к берегу понтоны, артиллеристы — свои пушки. Я выдвинул танковый батальон. Многие из нас могли наблюдать, как действовали булаховцы.

Едва стало светать, к воде спустились двадцать человек. Каждый держал в приподнятой руке автомат. Это были отличные пловцы, отобранные из всего полка. От реки поднимался легкий туман, пловцы исчезли в нем и преодолели реку без всплесков.

Немецкие посты подняли стрельбу. А эти, двадцать храбрецов, рассыпавшись цепью, ударили из автоматов.

Тем временем один из стрелковых батальонов начал переправу вплавь. На заранее приготовленных плотиках стояли пулеметы и коробки с патронными лентами. С первым батальоном переправился и командир полка Он. не мешкая стал перетягивать свою артиллерию. Батарейцы, привязав веревки, тянули орудия по дну реки, сначала до островков, затем до берега. Когда немцы бросили в контратаку несколько танков, уже было чем встретить их. Саперы навели мост, двинулись танки. После этого и было присвоено Булахову звание Героя Советского Союза. Как видите, пехота проложила нам путь. А потом мы подоспели на помощь. Взаимная поддержка. Так что не забывайте, товарищи, о пехоте. Но от танкистов всегда требуется инициатива. И вы, старший сержант, правы. Если выпадет подходящая ситуация — вперед!

Лептин был польщен вниманием генерала, известного своей строгостью: «Сержант, а вполне свободно могу говорить с генералом». И начал пространно объяснять:

— Мне в таком большом городе не приходилось воевать, товарищ генерал, и вообще к городу не привык. Деревенский я, товарищ генерал. Родился, вырос и работал в деревне.

— Откуда вы?

— Уломский. «Зеленая Улома», говорят у нас, в Вологодской области. Ель да сосна — всегда зелено, летом и зимой.

Разохотившись, Лептин сказал бы еще что-нибудь о своей Уломе, но генерал не стал задерживаться, пожелал танкистам успехов и отошел к своей машине.

Разболтался, — упрекнул Шестопалов старшего сержанта.

— Дак он сам спросил, а я ответил, — оправдывался Лептин. — Каждому дорого родное место. Я Улому ни на какой город не променяю. А вы откуда родом, товарищ лейтенант? Давайте вот тут сядем да поговорим для знакомства. Наш взвод — по машине из разных рот. Экипажи — с бору да с сосенки… А может, завтра в бой? Пусть каждый о себе расскажет.

— Согласен, — лейтенант сел на хвойные ветки, рядом — остальные танкисты. — В прежние времена русские солдаты перед боем надевали чистые рубахи. Нам, танкистам, в чистом не быть. Давайте о себе выложим, без стеснения и расспросов — у кого что за душой. Потом легче в бой идти. Начинай, Лептин, — сказал по-простецки Шестопалов и закурил.

Лептин начал о той же Уломе, о своей деревеньке на берегу Уломского озера, о том, как мальчишкой сел на трактор, пахал землю; а однажды вздумал выдернуть с корнями высохшую черемуху в огороде возле дома, чтобы освободить место под картошку, — поломал трактор, и за это ему крепко попало. Он рассказывал, и в глазах его, обычно с лукавинкой, сейчас светилось простодушие человека, которому не в чем каяться. И другие танкисты, молодые ребята, вспоминали свои родные места и потом мелкие грешки, совершенные по молодости и простительные.

— Эх, братцы-кролики, незапятнанные души, теперь меня послушайте. — Шестопалов отбросил папиросу и промурлыкал:

Карты проклятые чуть не сгубили меня! Работал я на вывозке хлеба. В нашу автоколонну попали из городской шоферни ребята-озорь. Предложили сыграть в «очко». Я деньги просадил, и мне сказали: «Давай в долг». Проиграл еще. Один из шоферов, урка, не иначе, потребовал: «Поведешь машину в город, половину пшеницы ссыплешь — вот адресок — и выкручивайся, как хошь». Я ссыпал и засыпался. Суд, тюрьма, лагерь…

Война, услышали, началась, а мы лес рубим. В лагере я на машине работал, моего сроку до конца войны хватило бы, но решил смыть с себя грязь, хотелось, как все честные. Родину защищать. Подал начальству заявление: прошу направить на фронт, в самые жаркие бои, ничего не побоюсь, лишь бы вину искупить. Послали. В особый батальон прорыва. В первой атаке двух немцев заколол, одного гада застрелил. Но и сам получил пулю в бок. Точка была поставлена на моем прошлом. После госпиталя — курсы танкистов. Остальное — понятно?

— Понятно, — сказал Лептин. — А в каких боях вы потом?ꓺ

Шестопалов прервал его:

— Договорились — без вопросов, — он поправил шлем. — И прошу всех запомнить: нет прежнего Шестопалова. Ясно?

— Ясно, товарищ лейтенант. Всем ясно.

— Встать! — скомандовал Шестопалов.

При разговоре с танкистами то личное, что тревожило Гарзавина, ослабло, отступило. Перед ним были люди, которые пойдут скоро в бой, в первых рядах штурмующих. Они редко видят командира корпуса, им положительно все равно, что на душе у генерала, их занимал лишь предстоящий бой.

Иначе было при встречах со старшими офицерами. Гарзавину казалось, что этим уже известно о приезде дочери и в какое неловкое положение он попал. Генерал нервничал, в штаб корпуса приехал злой. У штабных офицеров была масса дел, как всегда перед крупной операцией. Но занятые по горло, они неизменно внимательны к начальству. Они, конечно, знали о взаимоотношениях между генералом и радисткой Малевич, однако ошибочно полагали, что тут просто фронтовая вольность. Это бывает, и между собой они не осуждали его, а радовались: характер у генерала стал заметно мягче.

Когда Гарзавин просматривал схемы, один из штабных офицеров сказал:

— С нашим корпусом получилось, как с тем заводом в песенке: «И по винтику, по кирпичику…»

Тут был намек на то, что почти все танки отданы стрелковым частям, в непосредственном подчинении командира корпуса остается лишь резервный батальон, который в ходе боев исчезнет — машины уйдут на восполнение потерь, туда же, в штурмовые отряды, — и генерал останется без войска.

— В сущности, корпуса нет, даже бригады нет, — разглагольствовал другой штабист. — Мы все равно, что кавалеристы без лошадей, летчики без самолетов.

— В штурмовых отрядах создаются парторганизации из коммунистов-стрелков, артиллеристов, танкистов, саперов. Руководить ими будут, разумеется, парторги стрелковых полков, политотделы дивизий. Наш политотдел как бы организационно отъединен от своих коммунистов.

— Ну это вы напрасно говорите. Однако по сути у нас нет самостоятельного соединения.

Это надоело слушать, и генерал вспылил:

— Прекратить подобные разговоры! Мы все будем находиться там, где наши танки, наши люди. Словопрения запрещаю!

Гарзавин сказал бы еще более резко, но вошла радистка. Она доложила:

— Товарищ генерал, вас вызывал штаб армии, но рация перестала работать. Непонятно, что случилось.　Вот как! — загремел генерал. — Я жду очень важного сообщения, а у вас рация отказала. Чтобы через пять минут работала. Идите!

Штабные не могли не подумать: у генерала со своей радисткой все кончено и теперь он опять будет с ними крут, как прежде.

Не дождавшись доклада о том, что рация заработала, генерал сам пошел к машине-будке. Вернулся он, стремительно шагая, радистка — за ним. С порога объявил:

— Вышедшие из строя танки в штурмовых отрядах будут заменяться не за счет нашего резерва, а самоходками отдельного армейского полка. У нас нет резервного батальона. Запомните это! Есть группа танков прорыва, она усиливается тяжелыми артсамоходами. Группа прорыва! — воскликнул он грозно и с душевным ликованием. — Потребуется — сам поведу. Быстро подготовить радиограмму: «Принято к исполнению». И сейчас же мне точные сведения: сколько бронеединиц в группе прорыва, расчет обеспечения, когда будут собраны все тяжелые машины, где, — генерал подошел к карте и указал: — Вот здесь.

Штабисты лихорадочно взялись за работу. Радистка с листком бумаги ушла и скоро, вернувшись, доложила, что радиограмма передана.

Гарзавин выслушал ее и сказал:

— Едем!

Он был доволен. Его идея создать группу танков прорыва одобрена. Такая группа будет, будет!