Славное дело. Американская революция 1763-1789

7. Шанс и Чарльз Тауншенд

Слухи о том, что парламент отозвал Акт о гербовом сборе или вот-вот сделает это, просочились в колонии вскоре после отставки Гренвилл в июле 1765 года. Корабли из Англии привозили эти, а иногда и менее радостные новости, например, об упрямых членах палаты общин и парализованном кабинете министров, безуспешно пытающемся убрать закон из свода. Слухи сменились уверенностью 2 мая 1766 года, когда Virginia Gazette опубликовала копии отменяющего гербовые сборы закона и Акта о верховенстве, а через несколько недель издатели перепечатали соответствующие документы во всех своих газетах.

Новости об отмене закона были встречены с ликованием и в городах, и в небольших поселениях по всей Америке. Первые, конечно, отреагировали с особенным энтузиазмом. Чрезвычайно бурные празднования начались в Нью-Йорке, где «Сыны свободы» употребили невероятное количество крепких напитков под тосты за здоровье многочисленных английских героев и самих себя, а также устраивали фейерверки, стреляли из ружей, а в конце в полном составе прошествовали к форту, чтобы «поздравить» губернатора. Этой высокой чести, несмотря на сильное опьянение, удостоились, в качестве представителей остальных, трое из них. Один британский офицер, ставший свидетелем этих празднований, сердито доложил, что вечер «завершился пьяным угаром, швырянием петард и хлопушек, стрельбой из ружей и пистолетов, выбиванием окон и срыванием дверных колец»[243]. Далеко на юге жители Чарлстона на радостях делали примерно все то же самое, только более спокойно и мирно. Бостон как следует насладился фейерверками, музыкой, «великолепной пирамидой», украшенной 280 фонарями, а также чтением удивительно большого числа высокопарных стихов. Несколько состоятельных горожан потратились на то, чтобы освободить из тюрьмы всех должников, а самый, возможно, богатый из всех — Джон Хэнкок — «выставил жителям бочку мадеры»[244]. Кроме того, Хэнкок закатил щедрую пирушку для друзей. Филадельфия вела себя скромно, решив, что отмена закона не должна стать поводом ни для самохвальства, ни для упреков. В городе состоялся праздничный обед, на котором присутствовали мэр, губернатор и другие чиновники. Обывателей порадовали фейерверки, которые, как заметил один из друзей Франклина, «были устроены с большой осторожностью»[245].

Колониальные легислатуры также выразили свое удовлетворение по поводу отмены закона, а большинство из них направили благодарственные адреса королю. Громче всех о своей преданности и восторге заявила массачусетская палата представителей. И лишь палата горожан Виргинии, где впервые обозначилось сопротивление, не присоединилась к этому стройному хору. Отказавшись отправить адрес королю, она подтвердила проявленную годом ранее принципиальность[246].

Делегаты Виргинии не заседали, когда в мае новости об отмене Акта о гербовом сборе достигли Америки, и собрались только в ноябре. За это время энтузиазма в связи с действиями парламента неизбежно поубавилось, а значение предыдущего года стало очевидно большому числу американцев. Теперь мыслящие люди начали задаваться вопросом, что же именно они отмечали.

Не то чтобы американцы в мае не испытали искренней радости и облегчения. Испытали, причем вполне оправданно. Что они ощущали, но лишь изредка демонстрировали, так это чувство беспокойства, вызванное случившимися неприятностями, и недоверие к англичанам на другой стороне Атлантики, даже к тем купцам, которые за них вступились. Сильной оставалась убежденность в том, что порочный кабинет министров сговорился отобрать их свободы, хотя эта убежденность, естественно, стала реже проявляться в словах и действиях после того, как к власти пришли виги Рокингема. Заговорщики уже давно раскрыли себя: их явно возглавлял Джордж Гренвиль, хотя за его спиной маячила также фигура графа Бьюта.

Американцы, писавшие и бунтовавшие против Акта о гербовом сборе, ненавидели этих людей, но и к «друзьям колоний», добившимся его отмены, они не питали особенно теплых чувств. Эти друзья также голосовали за Акт о верховенстве с его странной формулировкой о праве парламента «ограничивать колонии во всех необходимых случаях». Сначала большинство колонистов, прочитавших эти слова, вроде бы решили, что парламент не имел в виду налоги, но остальные не были столь уверены в этом. Более серьезные опасения вызывал странно покровительственный, даже высокомерный тон так называемых друзей колоний. Например, купцы, организовавшие поддержку вне стен парламента, чрезвычайно гордились своим успехом и вели себя так, будто бы колонисты были перед ними в неоплатном долгу, хотя все знали, что они выступили за отмену ради возобновления торговли и сохранения собственной прибыли. Американцев не удивляло то, что британские купцы защитили Америку с целью восстановления британской торговли; они вполне понимали этот мотив и тоже действовали в соответствии с ним. Однако британские купцы высказывались в том духе, что они якобы спасли неразумных американцев от самих себя, а не от политики, которая, по мнению американцев, подрывала их права и ударяла по доходам британцев. Британцы как будто не замечали этих фактов, по крайней мере, об этом нельзя судить по тому, как они предостерегали американцев от новых попыток освободиться от парламентского налогообложения. Тон, с которым купцы обращались к колонистам, был неправильным с самого начала кризиса. Как говорил видный виргинский плантатор Джордж Мейсон, он напоминал то, как учитель отчитывает нерадивого ученика:

Хотя этот высокомерный тон был весьма настораживающим, под ним скрывалось кое-что похуже — непонимание конституционных доводов американцев или даже проблеск сомнения в том, что американцы действительно верят в провозглашаемые принципы. Историки американской войны за независимость иногда утверждают, что британцев и их колонии разделило отсутствие эффективной связи. Все-таки между Англией и Америкой простирался Атлантический океан, поэтому на передачу информации уходили месяцы. Когда новости наконец доставляли, они часто уже оказывались неактуальны. В этой теории есть доля истины, однако, несмотря на медлительность морского сообщения, успешно поступало на удивление большое количество сведений. Если говорить о событиях, последовавших за кризисом Акта о гербовом сборе, то возникает даже мысль об избыточности связи; трудно усомниться в том, что американцы, читавшие публиковавшиеся в газетах письма купцов, понимали их содержание. В Британии позицию американцев тоже хорошо знали, но лишь немногие принимали ее всерьез или сочувствовали ей.

Проблема британцев заключалась в неспособности осознать само наличие проблемы — несмотря на все письма, петиции и заявления предыдущего года. Десятилетия господства над колониями огрубили их чувства. В XVII веке, когда колонии начали торговать с Голландией, парламент ограничил их торговлю британскими портами, а когда колонии увлеклись европейскими товарами, парламент задушил этот интерес в зародыше. Колонии угрожают сбыту английских товаров? Принимайте закон, который это прекратит! Их называли «наши колонии», «наши подданные» и даже, как отмечает Джордж Мейсон, «наши дети», которые должны были слушаться своих маму и папу, то есть парламент.

Долгие годы колонисты играли свою роль этих отношениях с должным уважением и даже с желанием и молчаливо соглашались со своим подчиненным положением: они являлись провинциалами, а провинциалы в XVIII веке подражали метрополии, но не считали себя равными ей. Они также прибегали к знакомым метафорам, описывая эту субординацию: Англия называлась родиной-матерью, а они были детьми, которым надлежало относиться к ней с почтением. Но это колониальное мышление имело свои границы, а во время кризиса, вызванного Актом о гербовом сборе, парламент и кабинет Гренвиля допустили ошибку, переступив их. Непосредственные последствия показали, сколь немногие в Британии были способны увидеть весь масштаб этой ошибки.

Смутные сомнения британцев не утихомирили ожесточенной фракционности американской политики. Более того, в нескольких колониях отмена Акта о гербовом сборе привела к серьезным сдвигам местного ландшафта власти. Эти изменения кому-то обеспечивали контроль над ключевыми постами, кому-то — места в законодательных органах, и всех вынудили открыто продемонстрировать свои политические предпочтения. А главное, провинциальная политика теперь сосредоточилась вокруг неизменной темы, заряженной потенциалом к объединению колоний — темы неприязни к контролю со стороны Великобритании.

Резкие изменения в расстановке местных сил происходили там, где колониальные политики имели возможность использовать это в своих интересах, что, в свою очередь, в основном зависело от их способности приписать оппозиции поддержку курса британского правительства. В Массачусетсе фракция Отиса без особого труда примазывала губернатора Бернарда, Томаса Хатчинсона и их друзей к Акту о гербовом сборе и приписывала им алчное стремление к должностям, используя которые они покупали себе поддержку. Многие из обвинений были справедливы, чем Отис и его компания пользовались, как только могли. Во время выборов в мае 1766 года им выпал шанс (первые после насилий летом прошлого год) очистить палату общин от, как они выражались, врагов народа. Свою кампанию они начали самыми разнообразными выпадами своего карманного издания Boston Gazette. Они обвинили губернатора и совет в раздаче средств своим друзьям без согласия палаты; они выступали против практики «угощений» (возможно, из учтивости они использовали это слово вместо «подкуп») электората ромом и вином в обмен на голоса. Они осуждали всех, кто призывал исполнять Акт о гербовом сборе или отзывался о «Сынах свободы» без должного уважения: у сторонников Хатчинсона язык не поворачивался так их называть, и они предложили самое подходящее название «Сыны насилия»[248].

Эти обвинения были выдвинуты в назидание всем «Сынам свободы» Массачусетса. Чтобы до всех дошло наверняка, Gazette напечатала примерные инструкции для представителей палаты и призвала города воспользоваться ими. Утверждая, что по меньшей мере 32 представителя продемонстрировали свою профнепригодность, Gazette опубликовала их имена с мыслью о том, что лучшей инструкцией для них станет отставка[249].

Губернатор Бернард не терпел недостойного поведения, в особенности публичного и тем более за его счет. Томасу Хатчинсону тоже доставалось, но у него имелись друзья, которые поддержали его в газете Boston Evening Post. Однако эффективности защиты мешало уважение к правде, по крайней мере к правде, связанной с Актом о гербовом сборе. Ни Хатчинсон, ни Бернард не торопили с его принятием; Хатчинсон в частных беседах отзывался о законе плохо; но поскольку свое отрицательное мнение они заявили спустя значительное время после событий, их критиков это не впечатлило, и они сохранили инициативу в противостоянии. Boston Evening Post не только защищала, но и нападала. Особенно крепко доставалось на ее полосах Джеймсу Отису. Его «Краткие замечания на защиту клеветы из Галифакса», расставлявшие совершенно иные акценты в вопросе власти парламента по сравнению с его же «Правами колоний», рассматривались с особым пренебрежением за их «противоречия и увиливание». Да и сам Отис описывался грубыми эпитетами, такими как «двуличный виг-якобит» и «грязный мошенник»[250].

Ничто из этого не помогло сторонникам Бернарда избежать взбучки на выборах. Девятнадцать из 32 представителей, назначенных быть вычищенными, потерпели поражение. В Массачусетсе новая палата и уходящий совет избрали новый совет, а на майских выборах четверо должностных лиц — судья Питер Оливер, секретарь Эндрю Оливер (выдвинутый на пост распределителя гербовых марок), генеральный атторней Эдмунд Троубридж и судья высшего суда Томас Хатчинсон — оказались смещены. Все они были печально известны тем, что занимали сразу несколько постов и дружили с администрацией, и все они, кроме Троубриджа, приходились друг другу родственниками по крови или по браку. Пятый советник, Бенджамин Линдл — судья высшего суда, подал в отставку заблаговременно. Бернард наложил вето на кандидатуры лиц, выбранных вместо этих удобных старых соглашателей, а также на избрание Джеймса Отиса спикером палаты. Однако положение Бернарда к тому моменту ослабло, и он это знал[251].

В Массачусетсе губернатор хотя бы удержался, в отличие от Коннектикута, где Томасу Фитчу не повезло из-за того, что там этот пост был выборным. Фитч и сам поспособствовал своему поражению весной 1766 года, поскольку в ноябре предыдущего года поклялся проводить Акт о гербовом сборе. Отказ от этой клятвы обошелся бы ему в 1000 фунтов штрафа, но он был упрямым человеком и, вероятно, не пошел бы на это в любом случае. Его и нескольких членов коннектикутского совета сместили с должностей, когда «Сыны свободы» успешно связали их имена с Актом о гербовом сборе. Этим людям приходилось нести на своих плечах мертвый груз Джареда Ингерсолла. Как и они сами, Ингерсолл являлся «старосветником» и выступал против амбиций «Компании Саскуэханны» в долине Вайоминг. «Сыны свободы» — в основном, конечно, «новосветники» (а те из них, кто приехал из округов Нью-Лондон и Уиндхэм, были полны желания поддержать притязания «Компании Саскуэханны») — повесили на них Ингерсолла и тем самым связали религию старосвет-ников с одобрением Акта о гербовом сборе, что было несправедливым приравниванием (и очень вредоносным, поскольку поверили ему очень многие)[252].

Когда в 1766 году подошло время выборов, «Сыны свободы», среди которых наиболее видную роль играли жители Уиндхэма и Нью-Лондона, организовали собрание представителей всех округов колонии в Хартфорде, которое и состоялось в конце марта. Первый рассмотренный ими вопрос был вполне безобидным — резолюция о переписке с «Сынами свободы» в других колониях. Когда с этим разобрались, собрание продолжилось в виде закрытой сессии, что застало врасплох некоторых делегатов из западных округов. Делегаты от Нью-Лондона и Уиндхэма вскоре обозначили свои цели — составление списка кандидатов на должности губернатора, заместителя губернатора и членов совета (нижняя палата уже находилась в надежных руках). После продолжительных дискуссий, однодневного перерыва и новых дебатов конвент решил сократить свой список до губернатора и его заместителя и не трогать советников, поскольку масштабные перемены могли «вызвать слишком большое сотрясение политического организма». «Сыновья» выполнили свои обещания в мае, когда Уильям Питкин (являвшийся заместителем губернатора) сменил Фитча на посту губернатора, а Трамбалл занял освободившееся место Питкина[253].

В прочих местах последствия Акта о гербовом сборе в провинциальной политике ощущались не столь явно (например, в Нью-Джерси, Мэриленде и Каролинах) или оказались отсроченными, как в Нью-Йорке, где в 1766 году выборов не проводилось. В Род-Айленде, столь свирепо сопротивлявшемся Акту о гербовом сборе, не было значительной роялистской фракции (или кого-то со сходными интересами) после отступления Томаса Моффата и Мартина Говарда с их соратниками. Группа тори в любом случае не играла сколь бы то ни было значимой роли, и ее члены не занимали важных постов, с которых их следовало бы сместить[254].

Случай Пенсильвании представляется самым странным. Ни один из двух ее старых лагерей (партии квакеров и собственников) не выступал активно против Акта о гербовом сборе. Квакеры, возглавляемые Бенджамином Франклином и ждавшие, когда наконец власть перейдет от ненавистных землевладельцев к королевскому правительству, предпочитали не выражать своего недовольства, ведь король вряд ли отозвал бы хартию, если бы они возглавили бунт против министерской политики. Поэтому они хранили молчание, как и партия собственников, которые тоже надеялись, что их верность убедит короля не лишать их положенных по хартии прав[255].

К середине 1766 года из фрагментов этих двух групп возникло нечто вроде свежего политического альянса — пресвитерианская партия, особенно опасавшаяся появления в стране англиканского епископа. Эти опасения породил Акт о верховенстве, поскольку из него вроде бы следовало, что колонии не могут претендовать на защиту от епископальной системы. Эта партия представляла собой коалицию (в 1766 году еще не сложившуюся окончательно) пресвитерианцев, квакеров, немцев и шотландо-ирландцев. Основной же контингент партии — мастеровые из Филадельфии и фермеры с запада — присоединились к ней лишь через пару лет.

В общем и целом Акт о гербовом сборе хотя бы временно объединил несколько колониальных групп различного толка, хотя и не исцелил колониальную политику от фракционности. К концу весны 1766 года акт стал делом прошлого, однако вызванные им подозрения о целях Британии в Америки сохранялись и усиливались неудовлетворенными претензиями. Накладывались ограничения на колониальную торговлю, в частности, пошлина на патоку, которая хотя и сократилась до одного пенни с галлона, взималась на всю патоку, импортируемую в колонии, даже ввозимую из британской Вест-Индии. Также в середине 1760-х годов существовали и валютные ограничения, которые, похоже, сильнее прочих мешали нью-йоркским купцам. Как бы то ни было, ньюйоркцы жаловались громче всех. Кабинет министров требовал компенсаций жертвам бунтов против Акта о гербовом сборе, что, конечно же, послужило поводом для разногласий между губернаторами и легислатурами[256].

В Массачусетсе Бернард в свойственной ему бестактной манере велел палате вотировать это решение как акт справедливости еще до получения официального обращения Короны. Члены палаты поинтересовались, кто имеет полномочия требовать от людей выплаты денег, и затем вежливо предположили, что компенсация стала бы актом благотворительности, а не справедливости. Вскоре после этих дебатов жители других городов начали спрашивать, с какой стати они вообще должны платить, если бунты происходили в Бостоне. Столкнувшись с нерадостной перспективой самому платить по всем счетам Бостон резко передумал и согласился с тем, что колония должна компенсировать потери пострадавших от бунтов. Бостонские лидеры как-то убедили палату в том, что это не только местный вопрос и свой вклад должны внести все города. Палата согласилась на выплату и заодно помиловала участников бунта. В декабре 1766 года статут, предусматривающий компенсацию и помилование, был принят и отправлен губернатору Бернарду. Помилование не входило в полномочия законодательного органа, которое традиционно являлось прерогативой исполнительной власти, и Бернард знал об этом. Законодатели поймали его в ловушку: Томас Хатчинсон и другие жертвы были его друзьями и рассчитывали получить деньги. Бернарду пришлось одобрить статут[257].

В Нью-Йорке тоже был поднят вопрос о компенсациях. Там законодатели согласились возместить майору Джеймсу — командующему фортом — ущерб, причиненный его собственности, а также выплатить компенсацию владельцу дома, в котором жил Джеймс, сильно пострадавшего во время бунта. Но лейтенант-губернатор Колден остался без компенсации. Как холодно заметили члены палаты, Колден пострадал заслуженно из-за своего «недобросовестного поведения»[258].

У Колдена нашелся и товарищ по несчастью. Генерал Гейдж, командовавший британскими войсками в Америке, также получил в 1766 году отказ от нью-йоркских законодателей. Они не захотели придерживаться условий Квартирьерского акта (вступившего в силу в 1765 году), по которому колониям следовало расквартировывать войска в населенных районах в казармах, тавернах или пустующих зданиях, но не в частных домах. Данный акт также предписывал колониям снабжать военных дровами, свечами и сидром либо пивом. В момент принятия этого закона армия в основном находилась на западе, но вскоре значительная ее часть передислоцировалась на восток (отчасти на случай обострения ситуации из-за гербовых сборов). Большинство частей было направлено в Нью-Йорк, многие из них — в долину Гудзон, особенно в Олбани и его окрестности, где весной 1766 года крупные землевладельцы просили об использовании солдат для подавления крупного восстания фермеров-арендаторов. К чести генерала Гейджа следует упомянуть, что он не одобрял применение армии для таких целей, но в итоге все же пошел на это. Тем более понятно его удивление, когда легислатура (в которой было немало землевладельцев) продолжала отклонять его просьбу выполнить положения Квартирьерского акта. То, что последовало за этим, напоминало фарс: генерал и новый губернатор сэр Генри Мур ссылались на Квартирьерский акт (губернатор в какой-то момент отправил им полный его текст), а законодатели отказывались признавать как нужды армии, так и существование документа[259].

Однако этот вопрос был нешуточным. В глазах законодателей Квартирьерский акт являлся очередной попыткой парламента обложить колонии налогом. На карту вновь были поставлены принципы и собственность, и законодатели решительно не желали уступать ни в том, ни в другом. В начале лета они выделили некоторую помощь (3200 фунтов из неиспользованных в прошлом сумм) на обустройство казарм в Олбани и городе Нью-Йорке, но отказались поставлять напитки, соль и уксус, как того требовал Квартирьерский акт. Более того, законодатели не желали признавать, что оказание этой ограниченной помощи являлось выполнением условий статута. Выделенные средства могли быть ассигнованы еще в 1762 году, что позволяло законодателям делать вид, будто бы они игнорируют упомянутый акт[260].

Летом 1766 года, когда король отправил в отставку лорда Рокингема, Англия еще не знала об этих событиях. Администрация Рокингема, никогда не отличавшаяся большой поддержкой в парламенте, начала разваливаться весной, когда купцам, торговавшим с Северной Америкой, и купцам из Вест-Индии оказалось не по пути. Эти группы, сыгравшие столь важную роль в отмене Акта о гербовом сборе, рассорились друг с другом из-за предложений об устройстве в Вест-Индии свободного порта, и вест-индские плантаторы отвернулись от Рокингема, когда он поддержал эти предложения. Будучи слабым в парламенте, этот кабинет не мог также похвастать единством в собственных рядах. Герцог Графтон, разочарованный тем, что Питт не вошел в правительство, весной ушел в отставку; в начале июля лорд Нортингтон обратился к королю с просьбой освободить его от должности хранителя Большой государственной печати. Рокингем отчаянно нуждался в поддержке Питта, но тот всякий раз отказывал. Кабинет, возможно, просуществовал бы чуть дольше, если бы отдал больше постов друзьям Бьюта, но эта цена казалась слишком высокой. Король отнюдь не восхищался Рокингемом, но боялся менять его на Гренвиля. В мае король узнал, что Питт готов сформировать правительство, и в конце июля, когда представилась возможность, уволил Рокингема и пригласил на его место Питта[261].

Пятидесятисемилетний Питт все еще считался национальным героем, несмотря на его своеобразное поведение после ухода с поста пятью годами ранее. Король призывал его трижды, но Питт всегда находил причину, чтобы не возвращаться на службу. В те годы он редко посещал заседания парламента, а когда делал это, то обычно демонстрировал незнание или безразличие к вопросам, интересовавшим обычных политиков. Ему не хватало последователей, «заинтересованных лиц» в палате общин, кого-то, кто бы нуждался в его патронате и влиянии; в самом деле, он терпеть не мог с кем-то быть на равной ноге. Тем не менее он умел вызвать энтузиазм в палате благодаря своему ораторскому искусству, чем и пользовался в ходе дебатов вокруг Акта о гербовом сборе. Теперь, соглашаясь возглавить правительство, он также становился графом Четемом, что позволяло ему избегать появления в палате общин, именно там, где всякому правительству требовалась твердая рука[262].

В министерстве, сформированном Четемом, имелось несколько человек со способностями едва ли не блестящими, но чьи характеры и амбиции отталкивали их друг от друга. Четем сам занял должность хранителя печати — место без функции. Его друг и поклонник, герцог Графтон, получил казначейство и номинально возглавил правительство. Графтону не хватало опыта и зрелости, а также искреннего желания применять власть, но он относился к Питту с любовью, граничащей с преклонением, что в глазах последнего отчасти искупало недостаток квалификации. Граф Шелберн, еще один близкий друг Четема, стал государственным секретарем Южного департамента. Шелберн был исключительно интеллектуально одарен, но присущие ему холодность и необщительность вынуждали его избегать политической арены, где требовалось проявлять умение убеждать и примирять. Генри Конвей остался в правительстве в качестве госсекретаря Северного департамента; Камден стал лорд-канцлером; Эгмонт, ни во что не ставивший Четема, возглавил морское ведомство, а Нортингтон — верный друг короля — стал председателем Совета.

После Четема самым интересным человеком в правительстве был Чарльз Тауншенд, ставший канцлером казначейства. Сорокаоднолетний Тауншенд являлся вторым сыном Чарльза, виконта Тауншенда — грозного вельможи, старавшегося доминировать над своим сыном и отчасти в этом преуспевшего. Мать Тауншенда — до замужества Одри Харрисон — была остроумной и распутной женщиной, которая почти не встречалась с сыном после расставания с его отцом. Когда брак его родителей рухнул, Тауншенд остался с отцом, хотя, по-видимому, не питал к нему большой любви. Из трудного подростка Тауншенд превратился в трудного взрослого — блестящего, однако непредсказуемого как в частной, так и в общественной жизни.

Тауншенда часто называли переменчивым, однако он всегда оставался верен одному важному убеждению об Америке — убеждению в необходимости сделать тамошних королевских чиновников независимыми от общественного контроля. В начале своей карьеры, служа в министерстве торговли, он составлял инструкции для нового губернатора Нью-Йорка, в которых подсказывал, что от легислатуры следует требовать создания постоянных фондов для выплаты жалованья губернатору и другим королевским чиновникам, чтобы тем самым обеспечить независимость исполнительной власти. Находясь на службе в администрации Гренвиля, Тауншенд выступал за Акт о гербовом сборе, но в декабре 1765 года высказался против резолюции, объявлявшей колонистов повстанцами, и во время дебатов, по словам Берка, держался с Джорджем Гренвилем «очень грубо». Следующей весной он проголосовал за отмену закона. К тому времени он успел заслужить репутацию великолепного оратора и занятного, хотя и ненадежного человека[263].

С этими сомнительными кадрами Четем предполагал добиться больших перемен в английской политике. Он намеревался прекратить распри, покончить с нестабильностью предыдущих лет и восстановить мир и гармонию в правительстве Англии. Приняв пэрский титул, который перевел его в палату лордов, Четем сделал еще более затруднительным решение стоявшей перед ним задачи, поскольку ушел с поля самых ожесточенных сражений. Он также связал руки Конвею (своему лидеру в палате общин), передав казначейство герцогу Графтону. Казначейство, конечно, в большой мере являлось источником того влияния, которое делало палату общин сговорчивее. Для использования этого ценного ресурса Конвею приходилось ориентироваться на Графтона, который вместе с Четемом заседал в палате лордов[264].

Первые полгода, которые Четем провел в новой должности, раскрыли ему глаза на трудности реализации своего замысла. Один из его коллег — первый лорд адмиралтейства Эгмонт — покинул правительство уже спустя несколько недель после того, как оно приступило к исполнению своих обязанностей. В ноябре ушло большинство оставшихся старых вигов, лояльных Рокингему, которых выжил Четем, решивший положиться на сторонников Бедфорда. Однако цена за должности, которую запрашивал Бедфорд, оказалась слишком высока, и Четему пришлось взять на борт «друзей короля». Вне правительства стояла оппозиция, сделавшаяся теперь сильнее, чем когда-либо, но, к счастью для Четема, ее члены были разделены и не доверяли друг другу. Тем не менее преодолеть распри не удалось, и в декабре Четем, страдавший от подагры и разочарования, удалился в Бат[265].

Другие две важные задачи Четема — взять под контроль Ост-Индскую компанию и урегулировать колониальные проблемы — тоже остались далеки от решения. Перед отъездом в Бат Четем начал требовать парламентского расследования операций Ост-Индской компании. Известно о них было немного, но ходило множество слухов о нарушениях в управлении финансами компании и ее новоприобре-тенными территориями. Четем хотел лишить эту компанию ее территориальных владений, особенно крупных в Бенгалии. Эти земли, как он утверждал, были заняты при помощи армии. Так с какой стати компания должна получать прибыль с земель, захваченных войсками короля? Конвей и Тауншенд выступали против конфискации, и многие в парламенте соглашались с ними. Мотивы парламентариев вряд ли были чистыми, ведь многие из них владели и спекулировали акциями Ост-Индской компании, в том числе и Тауншенд, предложивший оставить территории в собственности компании и начать с ней переговоры о разделе доходов[266].

С точки зрения кабинета министров американские проблемы сводились к вопросам подотчетности колониальных правительств и нахождения средств для отплаты королевских расходов. Об отказе Нью-Йорка исполнять Квартирьерский акт стало известно в течение года; также не остался без внимания и тот факт, что Массачусетс и Нью-Йорк не желали компенсировать потери жертв мятежей против Акта о гербовом сборе. Осознание того, что на западе британских владений в Америке назревают большие проблемы, происходило медленно.

С момента королевской прокламации 1763 года запад был практически неуправляем. Королевские чиновники, особенно суперинтенданты по делам индейцев, оказались неспособны регулировать торговлю мехами, а стало быть, и предотвращать акты мошенничества в отношении коренных народов. Новые поселенцы открыто не признавали запрет на основание поселений и покушались на земли, которые были зарезервированы для индейцев. Секретарь Южного департамента Шелберн, в обязанности которого входило давать рекомендации о политике на западе, целый год изучал вопрос и не спешил с действиями. На него оказывалось колоссальное давление: торговцы мехами в Канаде, Пенсильвании и южных колониях желали свободы действий и надеялись предотвратить вторжение тысяч жадных до земли колонистов с востока. Другие деловые группы, в частности «Компания Иллинойса», одним из покровителей которой являлся Бенджамин Франклин, просили предоставить им крупные земельные пожалования и создать в западной части хотя бы две колонии, чтобы обеспечить дисциплинированное заселение и защиту прибылей. Приходилось учитывать и интересы лиц, заседавших в парламенте или близких к нему, которые требовали, чтобы расходы в Америке сокращались или, по крайней мере, были переложены на американцев[267].

Деньги поистине связывали в один большой клубок всевозможные проблемы Америки и Ост-Индской компании. Если не считать надежду получить средства от компании, Четем имел лишь смутные идеи о том, как укрепить финансовое положение правительства. Он даже не пробовал убедить Тауншенда и Конвея поддержать его план в отношении Ост-Индской компании; его отъезд в Бат, за которым в марте 1767 года последовала болезнь лишь с кратковременным возвращением в Лондон к работе в правительстве, позволил Тауншенду взять бразды правления в свои руки[268].

То, как Тауншенд взялся за дело, явно удивило его коллег. В январе 1767 года начались дебаты вокруг оценки военных расходов. Армия предлагала выделить на Америку около 400 000 фунтов. Во время обсуждения Джордж Гренвиль внес предложение об уменьшении суммы вдвое и возложении на колонии расходов по обеспечению войск, расквартированных в Америке. Правительство отвергло это предложение, но Тауншенд в ходе дебатов обещал, что правительство соберет с колоний хотя бы часть суммы. Хотя это обещание встревожило Конвея и других членов правительства, в парламенте оно не привлекло большого внимания. Гренвиль не ответил, промолчали и остальные.

Тауншенд довольно легкомысленно принял обязательство собрать средства в Америке, причем заняться этим было необходимо в ближайшее время: в феврале виги Рокингема при поддержке значительной части оппозиции добились сокращения земельного налога, что заставило правительство искать дополнительно еще полмиллиона фунтов.

Четем по-прежнему воздерживался от участия в парламентских спорах. Отчаявшийся Графтон писал ему о сокращении земельного налога и молил вернуться, чтобы отстоять свою позицию по Ост-Индской компании. Король дал понять, что можно рассчитывать на его поддержку, но Четем все равно оставался равнодушен. К середине февраля все говорило о том, что Тауншенд решит вопрос с компанией по-своему, однако через две недели Четем собрался с силами и собрал свою администрацию. Он понимал, что должен удалить Тауншенда из правительства, и поэтому 4 марта предложил пост Тауншенда в министерстве финансов лорду Норту. Тот отказался. Четем вновь ушел в себя и на протяжении двух лет не принимал участия в делах правительства.

Графтону просто не хватало напористости и опыта, а также, возможно, ума, чтобы заменить Четема. Тауншенд, напротив, был щедро одарен этими качествами, хотя его характер иногда сильно мешал ему. Так или иначе следующие несколько месяцев у руля стоял именно Тауншенд. Часть этого периода он потратил на бесстыдный флирт (дела сердечные тут ни при чем, речь о политическом сводничестве), пока виги Рокингема тщетно пытались выманить его из правительства. К маю Тауншенд, похоже, пресытился этими ухаживаниями (в кабинете министров у него в любом случае были и более влиятельные поклонники) и выступил со своей американской программой. Его предложения включали три пункта: Нью-Йоркская ассамблея должна была приостановить работу, пока не согласится соблюдать Квартирьерский акт; в колониях надлежало собирать импортные пошлины на свинец, стекло, бумагу, малярные краски и чай; следовало учредить американское таможенное управление со штаб-квартирами в колониях. К концу июня все три предложения получили форму законов и были одобрены практически без сопротивления. Джордж Гренвиль предлагал пойти еще дальше. Он утверждал, что парламенту следует принять законы, обязывающие колониальных должностных лиц, включая губернаторов, советников и депутатов легислатур, присягать в том, что они поддерживают Акт о верховенстве. Текст клятвы включал пассаж о том, что «колонии и плантации в Америке по праву являются подчиненными и зависимыми от имперской короны и парламента Великобритании», который вызывал почти всеобщее одобрение в парламенте, но казался не имеющим отношения к делу и в тот момент, пожалуй, слишком провокационным. Палата общин текст клятвы не одобрила[269].

В ходе дебатов по закону о доходах 1767 года Тауншенд объяснил: он не рассчитывает, что пошлины на свинец, стекло, чай и другие товары принесут больше сорока тысяч фунтов в год. Это признание, должно быть, шокировало некоторых парламентариев (хотя, по-видимому, немногих), ведь ожидаемая сумма почти не помогала сократить потери от снижения налога на землю; да и в любом случае эти американские доходы попали бы в распоряжение короля, который мог использовать их для выплаты жалований королевским чиновникам в колониях, тем самым выводя последних из-под местного контроля. Тауншенд, похоже, был очень горд, что его предложение о сборе доходов предполагало лишь то, что в Англии называли «внешним налогом». В суматохе, вызванной отменой Акта о гербовом сборе, некоторые парламентарии, очевидно, поверили, будто колонисты не возражали против таких налогов, возмущаясь лишь налогами внутренними. Разумеется, колонисты таких различий не проводили и отвергали всякие налоги на доходы, хотя и признавали целесообразность парламентского регулирования торговли посредством применения определенных пошлин[270].

Чего Тауншенд и парламент добились законом о доходах, так это нового роста страхов и недовольства людей, и без того убежденных, что в 1765 году был спланирован заговор с целью отнятия у них свободы и собственности. Более того, затея платить из вырученных средств жалованье чиновникам делала этот закон еще менее симпатичным. Мало того что англичане собирались залезть в карман к колонистам, так вдобавок они лишали их еще одной конституционной защитной меры.

Решение о приостановлении работы нью-йоркской ассамблеи вступило в силу 1 октября 1767 года и лишило легислатуру права принимать акты после этой даты, которые заранее объявлялись «ничтожными и не имеющими юридической силы» на случай, если бы она решила упорствовать. Кроме того, губернатору было приказано накладывать вето на любой закон, принятый вопреки решению о приостановлении работы ассамблеи, что было уже излишним и потому странным. После согласия законодателей признать Квартирьерский акт эти запреты предполагалось снять. Это решение стало очередным «доказательством» намерения парламента уничтожить конституционные права в Америке[271].

Так же как и создание американской таможенной службы, закон о доходах и приостанавливающий работу легислатуры акт отражали некоторые давно сложившиеся взгляды на колонии, в особенности уверенность в том, что они подчинены парламенту и должны быть взяты под контроль. Однако роль законов Тауншенда этим не ограничивалась: они дали выход злобе и фрустрации, подобным тем, которые родители испытывают по отношению к непослушным детям. Колонии вели себя плохо и их, как неразумных детей, следовало наказать. Конечно, рациональные соображения играли свою роль и при разработке программы Тауншенда, как и в политике Гренвиля. Британия накопила крупный долг, и колонии, облагавшиеся легкими налогами, вполне могли принять на себя часть этой тяжкой ноши. И все же вставали вопросы о том, насколько оправданы налоги на импорт. Разумные соображения всегда склоняют к расширению торговли; учитывая недовольство колоний парламентскими налогами, насколько разумно было ожидать, что пошлины не навредят торговле? И насколько разумно было рассчитывать на то, что колонии согласятся платить? Эти вопросы в парламенте даже не звучали.

Иронический оттенок этому эпизоду придает то, что администрация, возглавляемая (пусть и номинально) противником парламентского налогообложения Америки, одобрила политику Тауншенда. Конечно, Четем в 1762 году был болен или не способен действовать активно, но Графтон и Конвей, ранее добившиеся отмены Акта о гербовом сборе, здравствовали. В министерство также входили Шелберн и Камден, годом ранее выступавшие против Акта о верховенстве. Если этот кабинет был не способен вести дела с Америкой на основе дружбы и сотрудничества, то он мог хотя бы держаться подальше от той гремучей смеси, которую ему предлагал Чарльз Тауншенд. Несчастные случайности, кажется, сыграли в тот год решающую роль. Четем не мог заболеть в более неподходящее время, если говорить об американском вопросе. После его ухода с политической сцены в марте на ней остались усталые и подавленные лидеры — Графтон, Конвей и Шелберн, вынужденные иметь дело со странным, безответственным, однако жестким и решительным человеком, умевшим добиваться своего. Если бы группировка Рокингема переманила Тауншенда на свою сторону, его программа никогда не увидела бы свет; или если бы он встретил достойный отпор, то, вероятно, не смог бы победить. Но вигам Рокингема не удалось убедить Тауншенда покинуть кабинет министров, а его коллеги не стали возражать против его предложений. Тауншенд не успел увидеть последствия своих действий. Смерть настигла его 4 сентября 1767 года — внезапно, как и многое в его жизни[272]. Но Тауншенд оставил заметный след в отношениях между Англией и Америкой. Таков конец этой ироничной истории: человек, обращавший на себя внимание разве что своими чудачествами, так сильно повлиял на публичную политику, как мало кто другой.