Славное дело. Американская революция 1763-1789

17. Революция становится европейской войной

Победа Хау при Джермантауне и его вступление в Филадельфию принесли британскому правительству чувство удовлетворения, но эти успехи не развеяли уныния, наступившего в связи с известием о капитуляции Бергойна. Это событие было воспринято как катастрофа. Масштабы катастрофы были оценены не сразу — в течение нескольких месяцев в правительстве жила надежда, что самых пагубных последствий еще можно избежать. Единственное, чего боялся кабинет, это возможного вступления Франции в войну на стороне американских колоний. Военные действия Франции против Великобритании могли превратить восстание в пределах империи в глобальный конфликт, разрастание которого неизбежно привело бы к распылению британских сил, и почти неизбежно — к обретению американцами независимости.

Франция не забыла о том унижении, которому она была подвергнута в 1763 году, и мечтала отомстить британцам за поражение в Семилетней войне. Неудивительно, что восстание в британских колониях было воспринято французским правительством как шанс развалить Британскую империю. Шуазель, министр иностранных дел Людовика XV, понимал, что своим могуществом Великобритания во многом обязана своим колониям и торговле с ними, и наблюдал за ростом недовольства американцев с надеждой, что рано или поздно оно выльется в войну. Но у Шуазеля было и много других предметов для размышлений; например, каким образом восстановить французскую военную и военно-морскую мощь. Эта проблема была связана с другой — истощением казны в результате Семилетней войны. Агенты, посылавшиеся им в Америку в 1760-е годы, сообщали оттуда, что восстание неизбежно, но что произойдет оно не скоро — мнение, в справедливости которого Шуазель не сомневался[703].

Из всех преемников Шуазеля на посту министра иностранных дел Франции ни один не осознавал возможностей, кроющихся в раздорах между англичанами и американцами, более ясно, чем Шарль Гравье де Верженн. Вступивший в должность в начале правления Людовика XVI, Верженн, как и Шуазель, надеялся извлечь пользу из заморских проблем Великобритании. Но у этой надежды имелись пределы. В частности, Франция уже не рассчитывала вернуть себе свои бывшие владения в Северной Америке. Тем не менее Верженн считал, что Франция еще может вернуть себе право на ведение рыбной ловли у берегов Северной Америки и сохранить за собой владения в Вест-Индии. И он никогда не упускал из виду свою главную цель: ослаблять британскую мощь всюду, где только возможно, и тем самым восстанавливать ведущее положение Франции среди европейских держав. Верженн не собирался действовать против Англии в одиночку. Он стремился сохранять «династическое соглашение» с Испанией как основу для сильной позиции и поддерживать франко-австрийский альянс как противовес союзу Англии с Пруссией против Франции. Что касается войны, то Верженн считал, что Франция не должна вступать в войну с Англией, если не будет полностью уверена в успехе[704].

Когда в 1770-х годах в колониях возобновились волнения, подобные тем, что имели место в 1760-х, реакция Верженна была осторожной. Британское правительство доказало свою способность благополучно переносить штормы в колониальных морях, и он не хотел, чтобы Франция стала жертвой разыгравшихся стихий. Самым опасным в этой ситуации было то, что преждевременное вмешательство Франции могло бы вернуть ее заклятого врага Четема во власть в качестве главы объединенных сил Британии и Америки: желание захватить французскую Вест-Индию вполне могло породить такой союз. В конце 1775 года, когда разразилась война, эта возможность представлялась ничтожной, и воспрянувший духом Верженн отверг идею нейтралитета в обмен на сохранение французских колоний в Вест-Индии как недостойную рассмотрения. Более того, в конце лета 1775 года он направил в Америку тайного агента Жюльена Ашара де Бонвулуара с заданием наблюдать за происходящим и обещать повстанцам поддержку.

Примерно в то же время еще один агент, наделенный разнообразными талантами, обратил на себя внимание Верженна. Это был Пьер Огюстен Карон де Бомарше, драматург (автор «Женитьбы Фигаро») и авантюрист, человек, который, похоже, не столько ненавидел Англию, сколько любил интриги. У драматургов сильно развито воображение, и Бомарше вообразил себя пророком, предсказав поражение англичан ближайшим летом. В те дни он находился в Лондоне, где жадно впитывал сплетни и слухи, слепо принимая на веру — по крайней мере, на первых порах — самые абсурдные россказни о силе радикалов и слабости правительства. Вероятно, Верженн освободил Бомарше от его иллюзий. Во всяком случае, поскольку Бомарше мог быть полезен, Верженн решил использовать его: он сделал его платным агентом французской секретной службы и после собеседования в Париже отослал его обратно в Лондон с заданием внимательно прислушиваться ко всему, что говорят, и присылать подробные отчеты. Снова оказавшись в Лондоне, Бомарше сошелся с американским агентом Артуром Ли, братом Ричарда Генри Ли из Виргинии, человеком, который во многих отношениях идеально подходил на роль шпиона. Он был вспыльчив и мнителен, но вместе с тем обладал тонким, проницательным умом. После начала боевых действий в Америке Ли остался в Лондоне в качестве агента Массачусетса, и теперь у него появился новый хозяин — Континентальный конгресс.

В начале 1775 года конгресс начал искать поддержку за океаном, отчасти по инициативе одного из своих членов, Бенджамина Франклина. Но поскольку многие из членов конгресса продолжали лелеять надежду на примирение с Великобританией даже после сражений при Лексингтоне и Конкорде, даже после Банкер-Хилла, конгресс остерегался иметь дело с иностранными державами. Несколько членов выдвинули предложение наладить прямые торговые отношения с Европой — шаг, эквивалентный провозглашению независимости и соответственно многим в то время показавшийся неприемлемым. Сделанное королем в августе 1775 года заявление о том, что колонии находятся в состоянии мятежа, увеличили число сторонников этого предложения. Тем не менее конгресс по-прежнему медлил и проявлял осторожность[705].

29 ноября 1775 года конгресс учредил секретный корреспондентский комитет «с единственной целью ведения переписки с нашими друзьями в Великобритании, Ирландии и других частях света». Помимо Франклина, в комитет вошли Бенджамин Гаррисон из Виргинии, Томас Джефферсон, Джон Дикинсон, Джон Джей и спустя несколько месяцев Роберт Моррис. Комитет незамедлительно поручил Артуру Ли разведать отношение европейских держав к восстанию в Америке. Разумеется, в первую очередь комитет интересовался позицией Франции. Все это делалось с существенными оговорками — протестантский конгресс, представлявший протестантские колонии, сохранял вековую враждебность в отношении католиков и католических государств. (С другой стороны, трудно было ожидать от европейских монархов симпатий к восстанию против одного из их числа[706].)

В течение зимы 1776 года Бомарше приводил в своих письмах веские аргументы в пользу вооруженной поддержки колоний в борьбе против Англии. Одно из его тщательно просчитанных предупреждений гласило, что нерешительность Франции рано или поздно приведет к примирению американцев с Великобританией. Верженн высказывал то же самое мнение более осторожно, тонко намекая на те выгоды, которые могла бы извлечь для себя Франция из противостояния колоний и метрополии. Весной сопротивление Людовика и большинства его министров ослабло и было принято решение об оказании секретной военной помощи американцам. Один лишь Тюрго, генеральный контролер финансов, был категорически против, считая, что если американцам суждено обрести независимость, они обретут ее и без содействия Франции, и что независимая Америка будет способствовать процветанию английской торговли в гораздо большей степени, чем нынешние колонии, но 2 мая 1776 года Людовик решил пренебречь этими прогнозами и распорядился выделить колониям финансовую помощь для закупки военного снаряжения в размере одного миллиона ливров. Десять дней спустя Тюрго подал в отставку[707].

Решение об оказании помощи было принято втайне и прикрыто заверениями в дружбе с Великобританией. Тогда же Верженн изложил свои планы по наращиванию французской военной и военноморской мощи. Он знал, что поставка снаряжений не скроется от глаз Великобритании и почти неминуемо приведет к войне. Тем не менее имелись веские основания скрывать эту помощь. Великобритания заявила бы свой протест даже в том случае, если бы помощь оказывалась тайно, однако она не стала бы торопиться с объявлением войны. В международных отношениях поддержание видимости с целью сохранения лица зачастую более приемлема, чем признание фактов. Видимость в данном случае состояла в том, что оказанием помощи занималась частная фирма «Родерик Горталес и компания». Делами этой фиктивной фирмы ведал сам Бомарше. Он вместе с несколькими коллегами организовал выплату денег за пушки, боеприпасы и другие военные поставки. Второй американский эмиссар, Сайлас Дин из Коннектикута, прибывший в Париж в июне в качестве представителя конгресса, тесно сотрудничал с Бомарше — даже слишком тесно, если верить Артуру Ли. Помощь, которую французское правительство рассматривало как займы, в отчетах Дина нередко фигурировала в качестве подарков. Как Дин, так и Бомарше, распоряжаясь поставками, находили возможность направлять часть денег в свои собственные карманы[708].

По мере разрастания конфликта помощь в виде снаряжения и денег удовлетворяла американцев все меньше, и они начали подумывать о втягивании в войну Франции и Испании, традиционных врагов Великобритании. Они не прельщали себя надеждой, что эти страны вступят в войну из восхищения Америкой и американскими принципами. Однако они надеялись, что Франция и Испания ухватятся за любую возможность свести старые счеты и, что более важно, восстановить баланс сил, который десятью годами ранее сместился в сторону Великобритании. У этих старых врагов опасно было просить слишком многого: ведь если бы они вступили в войну и победили, они бы, несомненно, могли бы закрепиться на американской земле в качестве новых хозяев американцев.

Бенджамин Франклин начал задумываться над тем, какую пользу могут принести колониям европейские страны, задолго до начала войны. Конфликт из-за вопроса о полномочиях парламента подтолкнул его к просчету действий, которые могли бы предпринять колонии, оказавшись без руля и без ветрил в мире, принадлежащем алчущим наживы государствам. Недостаток силы, к такому выводу он пришел в 1770 году, не обязательно означает слабость, так как крупные государства, заботясь о своих собственных желаниях и интересах, порой совершают действия, идущие на пользу мелким государствам. В любом случае крупные государства, похоже, больше интересовались нанесением ущерба друг другу, нежели эксплуатацией далеких американских колоний[709].

Франклин, Джон Адамс, Томас Пейн и многие другие, кто внимательно следил за происходящим в Европе, безусловно, были правы в своей убежденности, что у Америки имеются все шансы втянуть Францию и Испанию в войну с Великобританией. Но они недооценивали трудность этой задачи. И вплоть до конца 1776 года они недооценивали размеры того вознаграждения, которое Франция и Испания могли запросить за свои услуги.

Начавшаяся война заставила их более трезво взглянуть на вещи. В разгар военных действий идея обратиться за помощью к иностранным державам пришла сама собой. В первые шесть месяцев своего существования секретный комитет занимался исключительно организацией поставок оружия и нахождения средств для армии. Более решительные действия были бы равносильны провозглашению независимости — шагу, которому большинство в конгрессе сопротивлялись вплоть до последней минуты. Так, когда в феврале 1776 года делегат от Виргинии Джордж Уиз предложил конгрессу рассмотреть вопрос о праве на вступление в альянсы, ему так и возразили: рассмотрение этого вопроса будет фактически равносильно провозглашению независимости. Предложение Уиза было передано в комитет, где его подробно обсудили и оставили без ответа[710].

Независимость не положила конца неясности в вопросе о том, какого рода соглашения могут быть заключены с врагами Великобритании. Неудивительно, что конгресс был буквально завален советами по поводу дальнейших действий. Большая их часть исходила из необходимости торговли с Европой как важной скрепы между Старым и Новым Светом. Тогда и долгое время спустя американские государственные деятели выступали за свободную торговлю, так как в противном случае Америка попала бы в зависимость от какой-либо одной европейской державы, а американцы уже испытали все прелести подобной зависимости на своем собственном опыте. Что касается мотивов, по которым европейские державы должны были приветствовать подобные соглашения, то главным из них была экономическая выгода: Америка много покупала и много продавала. Потребность в торговле будет существовать до тех пор, как саркастично заметил Томас Пейн, «пока Европа не оставит привычку к еде»[711].

Джон Адамс не соглашался с Пейном по многим вопросам, но он разделял убеждение того (и других своих сподвижников), что для молодой республики торговая политика важнее внешней политики. Именно по инициативе Адамса конгресс занялся проектом «типового договора», призванного определить основу отношений Америки с Европой — и прежде всего с Францией, поскольку ожидалось, что Франция вступит в войну. Адамс работал над проектом весной 1776 года, незадолго до провозглашения независимости. Его заметки свидетельствуют о том, что он был сторонником осторожной политики, исходившей из предположения, что Франция придает большое значение торговле с Америкой и, безусловно, не упустит возможность досадить своему главному сопернику в Европе. «Можем ли мы рассчитывать на поддержку со стороны Ф[ранции]? — спрашивал себя Адамс. — В какие отношения мы можем вступить с ней безбоязненно?» И отвечал: «Во-первых, никаких политических отношений. Не подчиняться ни одному из ее органов власти — не принимать от нее ни губернаторов, ни чиновников. Во-вторых, никакого военного сотрудничества. Не принимать от нее никаких войск. В-третьих, только торговые связи, то есть заключить договор о заходе ее кораблей в наши гавани. Наши корабли должны иметь право захода в ее гавани — за оружием, пушками, селитрой, порохом, парусиной, сталью». Эти условия фактически исключали любой «альянс», любой политический союз с Францией и Испанией. Однако Ричард Генри Ли, который в июне 1776 года выступил с предложением о провозглашении независимости, настаивал на создании альянсов с иностранными государствами. Судя по всему, Ли не имел в виду жесткие политические связи, подразумевающие взаимные обязательства и ответственность, и уж, во всяком случае, он не имел в виду военные обязательства. В XVIII веке понятие альянса, или союза, имело довольно размытое значение и могло употребляться практически как синоним торгового договора. В любом случае Адамс и «типовой договор», одобренный конгрессом в сентябре, не обещали особых выгод тем иностранным государствам, которые решили бы оказать помощь Америке. В восьмой статье типового договора говорилось прямым текстом, что любое официальное соглашение может спровоцировать войну между Францией и Великобританией. На этот случай американцы обещали не оказывать Великобритании военную поддержку — «обязательство», предельно ясно демонстрирующее, насколько малое вознаграждение конгресс был готов предложить Франции за ее помощь[712].

Как и можно было ожидать, в следующем году конгресс был вынужден расстаться с этой ограниченной концепцией внешней политики. Военные поражения, сперва на Лонг-Айленде, затем выше по течению Гудзона и в Нью-Джерси, заставили его пожертвовать своими передовыми принципами. Первая крупная уступка в изменившейся ситуации была сделана в конце 1776 года, когда члены комиссии конгресса были наделены полномочиями предложить Франции британскую Вест-Индию в случае ее вступления в войну. Эта уступка, по-видимому, была воспринята как более радикальная, чем она была на самом деле. Конгресс, придавая столь большое значение торговле как мощному фактору в международных отношениях, исходил из убеждения, что торговля несет с собой власть. Конгресс ценил политическую власть столь же высоко, как это делало любое европейское министерство иностранных дел, но он не считал, что для ее получения необходимо следовать традиционным схемам. Реалии войны внесли изменения в это представление[713].

Комиссия, посланная в Европу, разделяла убеждение конгресса в возможности извлечения пользы из заинтересованности Старого Света в торговле с Америкой. Вместе с тем они знали, что шанс нанести ущерб Великобритании интересовал ее врагов еще больше и что этот шанс был главным козырем американцев, чья остальная колода состояла из одних шестерок.

Среди тех, кто, по мнению конгресса, должен был предъявить этот козырь французскому правительству, были Томас Джефферсон и Бенджамин Франклин. Джефферсон отказался от назначения, так как у него болела жена и он не хотел ее покидать. Франклин дал свое согласие, равно как и Сайлас Дин, который и так уже находился в Европе. В поисках замены Джефферсону конгресс обратился к Артуру Ли, который, как и Дин, уже занимался в Европе американскими делами.

Ли достаточно хорошо узнал Дина, чтобы не доверять ему. Впрочем, Ли, похоже, не доверял никому. В случае Дина у него были на то веские основания, поскольку тот использовал французскую помощь для личного обогащения. Когда комиссия приступила к работе, Дин зашел еще дальше — он начал передавать американские секреты Эдварду Бэнкрофту, доверенному секретарю комиссии, состоявшему на службе у британского правительства.

Франклин, не знавший о махинациях Дина, прибыл во Францию в начале декабря 1776 года. Британское правительство открыто заявило о своей обеспокоенности в связи с тем, что французы принимают у себя агента повстанцев, а из переписки самого Франклина следует, что он не был уверен в теплом приеме. И у него были причины для этой неуверенности. Молодой король Франции Людовик XVI отнесся к американской революции скептически. Ни один европейский монарх не желал бы видеть другого европейского монарха отвергнутым своими подданными, так как это могло бы стать нездоровым прецедентом. Беспокойство короля разделяли и другие французы, а именно купцы, которые сомневались, что страна сможет позволить себе расходы еще на одну войну, и боялись, что их процветанию, возможному только в мирное время, придет конец. До прибытия Франклина Тюрго, в ту пору еще занимавший должность генерального контролера финансов, усилил опасения французов, предсказав, что торговые связи между Англией и Америкой будут развиваться и укрепляться даже после провозглашения независимости.

Хотя Франклин и не развеял эти опасения, он почти сразу завоевал симпатии народа. Он прибыл во Францию на корабле «Возмездие» (Reprisal) в меховой шапке, служившей ему надежной защитой от ледяного ноябрьского ветра. Его скромный головной убор, его некрасивые очки, которые иной модник постеснялся бы надеть на публике, и, самое главное, его подкупающая простота и прямолинейность очаровали парижан. Французы, полные иллюзий в отношении жителей Нового Света, ожидали увидеть героя, и в лице этого гениального американца перед ними предстал наивный философ, мудрый и добрый представитель лучшей части населения девственной Америки. Франклину льстило всеобщее обожание, но он был слишком умен, чтобы позволить этому чувству вскружить себе голову. К тому же он не верил, что общественное мнение способно ускорить заключение договора между Францией и Америкой. Для заключения такого договора требовалась тщательная подготовка, а потому Франклин на время скрылся из поля зрения общественности, поселившись в Пасси, небольшом селении под Парижем[714].

Конгресс поручил своим уполномоченным «добиться немедленного и однозначного заявления Франции в нашу пользу, ибо в случае промедления не исключено воссоединение с Великобританией». В этих первичных инструкциях еще не упоминался союз, но уже через пару месяцев конгресс поручил членам комиссии наладить более тесные связи с Францией. Французы, со своей стороны, твердо решили строить свою политику на основе двух принципов: не вступать ни в какие соглашения, которые позволили бы американцам делать ставку на нечто меньшее, чем независимость, и не предпринимать никаких действий, не заручившись формальной поддержкой Испании[715].

Переговоры продвигались медленно, так как происходившие в Америке события то разделяли, то вновь сближали стороны. В феврале 1777 года уполномоченные конгресса уведомили Верженна, что Соединенные Штаты готовы дать обещание не заключать сепаратного мира с Великобританией в обмен на такую же гарантию со стороны Франции. В марте они объявили о своем желании вступить в альянс с Францией и Испанией. Верженн, не уверенный в исходе войны, не стал торопиться с ответом, а испанское правительство даже запретило Артуру Ли въезд в свою страну, опасаясь, что он начнет склонять общественное мнение в пользу Америки[716].

В течение всего лета комиссия продолжала добиваться признания и крупного займа от французов. В ноябре, когда пришло известие о вступлении Хау в Филадельфию, их усилия, казалось бы, потерпели крах. 4 декабря, однако, было получено сообщение о капитуляции Бергойна. Через несколько дней Верженн пригласил комиссию на повторное обсуждение предложения о заключении франко-американского союза. Франклин составил проект договора, и 17 декабря 1777 года Верженн объявил о согласии Франции признать Соединенные Штаты и вступить в союз с ними. Но прежде подписания каких-либо документов следовало еще раз обратиться к Испании с призывом вступить в союз с Францией и Америкой. В конце месяца испанцы заявили о своем отказе, и тогда Верженн, встревоженный известием о переговорах Дина и Франклина с британским агентом Полом Уэнтвортом на предмет возможного заключения мира между Америкой и Великобританией, решил обойтись без участия Испании[717].

В начале февраля 1778 года стороны подписали договор о дружбе и торговле и договор о союзе. Торговый договор включал в себя клаузулу о наиболее благоприятствуемой нации и предусматривал беспрепятственный вход американских кораблей в несколько портов в Вест-Индии и в самой Франции. Согласно союзному договору, подлежавшему вступлению в силу лишь в случае начала боевых действий между Францией и Великобританией (в чем практически не было сомнений), целью двух государств являлась обеспечение свободы и независимости Соединенных Штатов. Самой важной, по общему мнению, была восьмая статья этого договора: «Ни одна из двух сторон не может заключить перемирие, ни мир с Великобританией без предварительного получения формального согласия другой стороны; обе стороны взаимно обязуются не складывать оружия до тех пор, пока независимость Соединенных Штатов не будет официально или подразумеваемым образом удостоверена договором или договорами о прекращении войны». Не менее важными были обещание Франции не заявлять свои права на какие-либо английские территории на североамериканском континенте и ее согласие с тем, что любая такая территория, захваченная в ходе войне, будет принадлежать Соединенным Штатам[718].

Сразу после подписания договоры были отправлены в Америку, куда они прибыли 2 мая, буквально накануне поступления мирных предложений из Великобритании, которые, однако, не подразумевали признания независимости Америки. Договоры с Францией были ратифицированы конгрессом 4 мая, а 14 июня 1778 года началась война между Францией и Британией.

Вступив в войну, Британия столкнулась с огромными стратегическими проблемами, не говоря уже о внутренних политических и финансовых неурядицах. До разгрома Бергойна под Саратогой британские стратеги следовали ошибочным курсом. В декабре 1777 года Сандвич открыто выразил свое недовольство в связи с неудовлетворительным использованием военно-морского флота, который занимался конвоированием транспорта, подвозившего войска к местам ведения боевых действий, но сам практически никогда не участвовал в этих действиях. В его словах была предельно ясно описана та жалкая роль, которую играл военно-морской флот, и высказанное им тогда же соображение, что при надлежащем использовании военноморские силы способны поставить колонии на колени набеговыми операциями и блокадой портов, подразумевало, что военные действия на море являются единственным видом стратегии, имевшимся у Британии. Для такой великой морской державы, какой она была в XVIII веке, было бы естественным выбрать войну на море. Между тем незадолго до того, как Сандвич выступил в защиту этой стратегии, план совершенно другого рода, а именно сухопутная кампания без какой-либо поддержки со стороны военно-морского флота, привел к катастрофе[719].

Однако ни Сандвич, ни другие британцы, отстаивавшие идею войны на море, никогда по-настоящему не пытались осмыслить причины военных неудач Великобритании. И вообще в течение первых двух лет Великобритания воевала без какой-либо всеобъемлющей, хорошо продуманной концепции. Война началась не на британских условиях, и, наступая на Лексингтон, Гейдж не выбирал обстоятельства для войны с Америкой. Он действовал, имея перед собой весьма ограниченную цель, после чего, к своему удивлению, был почти на год блокирован в Бостоне. Хау эвакуировал армию из Бостона в Галифакс и затем вернулся со свежими пополнениями в Нью-Йорк, исполненный решимости разгромить армию Вашингтона. Это намерение поглощало его в течение следующих пятнадцати месяцев, хотя поход на Филадельфию летом 1777 года также имел своей целью заручиться поддержкой лоялистов южной Пенсильвании. У всех замыслов Хау был один существенный изъян: недостаточное понимание того, что подавление восстания и ведение боевых действий — это далеко не всегда одно и то же. Правительство в Великобритании тоже путало два этих дела и никак не могло определиться с тем, каким из двух оно занимается или как они соотносятся между собой. Одобряя план Бергойна по изоляции Новой Англии, правительство, вероятно, надеялось с помощью военной операции достичь политической цели. Если бы Бергойн двинулся на Олбани с достаточно многочисленной и боеспособной армией, он бы действительно нанес ощутимый урон повстанцам, особенно в том случае, если бы на пути к Гудзону он разбил армию Гейтса.

Капитуляция Бергойна и вступление Франции в войну вынудили британских политиков и военачальников пересмотреть свою стратегию, однако это не привело к улучшению согласованности их планов. Когда поступили первые известия о поражении под Саратогой, казалось, все стало ясно. Сандвич подверг критике все предыдущие кампании и выступил в защиту войны на море, утверждая, что из всех возможных стратегий лишь она одна предлагает надежное средство изнурения американцев вплоть до окончательного слома их воли к сопротивлению. В течение зимы 1777/78 года идея морской войны расположила к себе министров и получила одобрение Амхерста — этого, пожалуй, наиболее популярного военачальника Великобритании — и самого короля. После Саратоги у этих двух людей сложилось убеждение, что вступление Франции в войну неизбежно и что Испания последует ее примеру. Их переписка и беседы в ту зиму были проникнуты чем-то вроде чувства облегчения. Они ощутили себя в родной стихии — стихии войны с государствами, которыми правят Бурбоны. Тем не менее эта война не была для них желанной — более того, ее приближение внушало им страх. Зато такая война, в отличие от восстания в колониях, была чем-то понятным и привычным. Как заметил Сандвич в пространном докладе Норту, Франция и Испания — это «наши заклятые враги». Амхерст уверял короля, что в той ситуации, когда главную озабоченность вызывает Франция, колониальная война является делом второстепенной важности. Британские военные суда должны блокировать порты в колониях, настаивал Амхерст; образумить американцев можно только с помощью военно-морского флот[720].

Все это мало вдохновляло Норта, который был раздавлен известием о разгроме Бергойна и, похоже, не думал ни о чем другом, кроме как об отставке. Получив секретные сообщения о ходе франко-американских переговоров, король мгновенно уяснил новую ситуацию. После разговора с Амхерстом он начал обдумывать стратегии, пригодные в предстоящей войне. Среди них было предложение, явно принадлежавшее Амхерсту, оставить колонии в покое и, усилив присутствие британских войск в Канаде, Флориде и Новой Шотландии, атаковать Францию и Испанию в Вест-Индии и Луизиане. Одновременное ведение боевых действий на суше против колоний и против Франции и Испании, как написал он Норту в феврале, предполагает распыление сил и, как следствие, не имеет шансов на успех[721].

На основе этих оценок были составлены приказы, врученные 8 марта 1778 года генералу Генри Клинтону, сменившему Уильяма Хау на посту главнокомандующего. Первые удары было решено нанести с моря, и Клинтон получил распоряжение содействовать военно-морскому флоту в набеговых операциях на всем протяжении американского побережья от Нью-Йорка до Новой Шотландии. Кроме того, Клинтон должен был приготовиться к наступлению на обе Каролины и Джорджию, давно считавшиеся слабыми местами в американской обороне. Поскольку эти новые планы подразумевали снижение значения Филадельфии, Клинтону было предписано отвести свои силы в Нью-Йорк, хотя Джермен, который готовил эти инструкции, сделал оговорку, в соответствии с которой Клинтон мог по своему усмотрению остаться в Филадельфии, если того потребует местная ситуация[722].

Пять дней спустя, когда французское правительство объявило о подписании договоров о дружбе и торговле с Соединенными Штатами, эти инструкции были фактически отменены. Хотя до начала войны между Великобританией и Францией оставалось еще три месяца, уже теперь было ясно, что война неизбежна, и вся текущая стратегия Великобритании отныне строилась на убеждении, что она должна нанести удар первой. В течение нескольких дней король, Норт и Амхерст обсуждали возможность вывода всех британских сил из колоний, однако 21 марта, когда Джермен подготовил вторую серию приказов, столь радикальный шаг еще не представлялся необходимым. И все же новая стратегия требовала смены направления и перераспределения ресурсов. Запланированная морская блокада не была однозначно отменена, но она уже не считалась делом первостепенной важности. Объектом главного удара отныне была Франция — «вероломная и надменная», как горько выразился король, — и Клинтон получил приказ нанести этот удар. Он должен был отправить 5000 солдат на захват острова Сент-Люсия в Вест-Индии, еще 3000 в качестве подкрепления во Флориду, а остальные силы отвести в Нью-Йорк, который следовало удерживать в руках британцев для усиления переговорной позиции комиссии лорда Карлайла — группы дипломатических агентов, направленных в Америку с инструкциями заключить мир с повстанцами, не давая согласия на независимость — условие столь же нелепое, сколь и безнадежное[723].

Правительство без долгих раздумий приняло решение начать войну с французами в Вест-Индии. Эти острова не в первый раз служили театром военных действий, сливки британской армии находились в Америке, а военных ресурсов для нападения на Францию через Ла-Манш попросту не существовало (отсутствовало и соответствующее желание, так что этот вариант даже не рассматривался)[724].

Вест-Индия была лакомым куском. С точки зрения экономики, основанной на принципах меркантилизма, острова обладали неизмеримо большей ценностью, чем континентальные колонии: торговля с Вест-Индией приносила гораздо больше прибыли, чем торговля с материковой Америкой. В 1778 году вест-индийские купцы, как и следовало ожидать, потребовали защиты, и с учетом их важности на это требование нельзя было не откликнуться. Впрочем, даже если бы они промолчали, результат был бы тем же. Начало боевых действий против французов в Вест-Индии было фактически предопределено, и соответствующее решение было принято без раздумий.

Остров Сент-Люсия был выбран по веским тактическим соображениям. Он расположен в цепи Наветренных островов чуть южнее Мартиники, где Франция в то время располагала великолепной гаванью. Далее к югу лежат Гренада и Тобаго, в то время принадлежавшие Великобритании, а в сотне миль к востоку — Барбадос, крупный производитель сахара. Наветренные острова являются главной частью Малых Антильских островов. В северной части Наветренных островов основным оплотом Великобритании был остров Антигуа. Важнейшие из островов архипелага принадлежали Франции, которая в сентябре 1778 года захватила еще и британскую Доминику, остров между Гваделупой и Мартиникой. В тысяче миль к западу от Наветренных островов лежит Ямайка, самый крупный и самый богатый британский остров в Карибском море, но в силу его отдаленности и господствующих ветров он не мог быть использован в качестве опорной базы для ведения боевых действий против Франции в районе Малых Антильских островов. В этом качестве, если бы ее удалось захватить, могла быть использована Сент-Люсия, ибо этот остров располагал удобными якорными стоянками, с которых британские военные корабли могли бы выходить навстречу судам противника, держащим курс на Мартинику или покидающим Мартинику.

Решение нанести удар по французам в Вест-Индии получило единодушную поддержку в правительстве. Теперь оставалось решить проблему с французским флотом, стоявшим в Бресте и Тулоне. Когда Франция объявила о своем вступлении в союз с Америкой, она располагала 21 линейным кораблем в Бресте и еще двенадцатью в Тулоне. В течение весны она увеличила свой военный флот по меньшей мере на двенадцать кораблей. В марте Великобритания располагала 55 линейными кораблями, находившимися в различной степени боеготовности. Если бы французы отправили значительную часть своего флота в американские воды, где у Великобритании пока было военно-морское превосходство, ситуация там серьезно бы изменилась. У британцев было два способа противостоять такому неблагоприятному развитию событий. Во-первых, они могли воспользоваться методом, примененным ими в предыдущей войне, когда посредством морской блокады они фактически преградили французским военным кораблям выход из европейских вод. Блокада, однако, была сопряжена с большими трудностями, особенно в районе Бреста. Ближнюю блокаду, предполагавшую постоянное присутствие большого количества английских кораблей в прибрежных водах было бы трудно поддерживать, так как состояние многих английских судов оставляло желать лучшего, а длительные периоды пребывания на воде только ухудшили бы их мореходные качества. Кроме того, это отрицательно сказалось бы на здоровье моряков, среди которых по-прежнему была распространена цинга. Что касается «открытой» блокады, подразумевавшей патрулирование английских фрегатов около Бреста, то ее было бы намного легче поддерживать, но она тоже была связана с определенными рисками. Один из них состоял в том, что Франция могла разделить свой флот и отправить часть его в Америку. В этом случае англичанам пришлось бы послать следом отряд кораблей, положившись на опытность моряков и счастливый случай, которые, возможно, привели бы их именно в ту точку на американском побережье, где французы планировали нанести удар. В отношении тулонского флота можно было принять примерно такие же меры — блокировать, к примеру, Гибралтарский пролив или отрядить эскадру в американские воды.

Вскоре после того как Франция заявила о подписании договоров, тулонский флот начал готовиться к выходу в море. Командование было возложено на графа д’Эстена, и британцы тут же начали строить догадки относительно его намерений. Поведет ли он флот к Бресту для соединения с главными силами или же возьмет курс на Америку? Этот вопрос и порожденные им противоречивые предположения бурно обсуждались на заседаниях кабинета в течение двух месяцев. Сандвич и адмирал Огастес Кеппель, командующий флотом метрополии, или «Великим флотом», как гордо именовал его сам Кеппель, с жаром утверждали, что Британским островам грозит опасность и что флот ни в коем случае не следует дробить на части. Они были одержимы идеей защиты родных островов — «нашей главной целью должна стать оборона дома», как писал в начале апреля Сандвич. Оба выступали против плана задержать д’Эстена в Гибралтарском проливе, так как в случае провала этой операции французские суда могли бы проскользнуть позади «Великого флота», завлеченного в Средиземное море, и обрушиться на побережье Великобритании[725].

Джермен считал вторжение маловероятным и стремился предотвратить утрату военно-морского превосходства в Америке. Задержка тулонского флота в Гибралтарском проливе представлялась ему единственным разумным вариантом — вероятно, потому, что всеми его мыслями давно и прочно владела Америка.

Эти разногласия поставили короля и Норта перед сложной дилеммой. Они соглашались с тем, что французы в настоящий момент являются их главной головной болью, но ограничивать флот отечественными водами казалось им довольно странным способом борьбы с неприятелем. Если бы они поделили флот между Ла-Маншем и Гибралтарским проливом, это увеличило бы риск вторжения; если бы они этого не сделали, у противника оказались бы развязаны руки для устранения британского превосходства в Америке.

Между тем 13 апреля тулонский флот покинул родные берега и 16 мая миновал Гибралтарский пролив. За месяц, прошедший после отплытия д’Эстена из Тулона, король, Норт и большинство кабинета изменили свое мнение относительно оптимальной реакции на действия французов. В конце месяца вышел приказ об отправке тринадцати линейных кораблей под командованием адмирала Джона Байрона по прозвищу Джек Ненастье в подкрепление Ричарду Хау. Кабинет в тот момент был уверен, что д’Эстен направляется в Америку. Сандвич и Кеппель по-прежнему придерживались мнения, что д’Эстен намерен соединиться с брестским флотом, и им удалось поколебать уверенность короля до такой степени, что 13 мая тот приказал адмиралу Байрону задержать отплытие[726].

Флот, парализованный нерешительностью короля, не двигался с места вплоть до 2 июня, когда фрегат «Прозерпина», дежуривший в Гибралтарском проливе, прибыл с известием, что 16 мая д’Эстен вышел в Атлантический океан и взял курс на Америку. Фрегат в течение двух дней следовал за д’Эстеном, чтобы окончательно убедиться, что действия французского флота не являются обманным маневром. Байрон получил приказ отплывать, но из-за встречного ветра не мог выйти в открытое море в течение еще одной недели. На пути через Атлантику его корабли попали в шторм, были рассеяны и получили серьезные повреждения, в результате чего эскадра достигла американских вод лишь в начале августа[727].

Клинтон и адмирал Хау не знали об этих перемещениях кораблей, а Сандвич явно не торопился сообщить им, что скоро у них появятся гости из Франции. Раздосадованный тем, что ему не удалось помешать отправке части флота в Америку, он отказался выделить Джермену фрегат, который мог бы доставить в Америку известия о приближении д’Эстена. По мнению Сандвича, Джермен вполне мог обойтись и пакетботом. Джермен отправил сообщение с пакетботом, и 29 июня Хау узнал, что в ближайшее время д’Эстен должен появиться у американских берегов. Клинтон, заступивший на пост главнокомандующего английскими войсками вместо Уильяма Хау 8 мая, на следующий день получил приказ вывести войска из Филадельфии и отправить их в Вест-Индию и Флориду[728].

Новый командующий, которому фактически велят распустить свою армию, обычно относится к этому без особого энтузиазма. Подобно большинству военных, Клинтон никогда не был доволен тем, что ему давали, и потому решил не расставаться с тем, что он уже имел, по крайней мере до тех пор, пока не будет завершен вывод войск из Филадельфии. Поэтому он не стал торопиться с отправкой восьмитысячного контингента на юг.

Джордж Вашингтон давно привык к регулярному исчезновению своих солдат — нередко задолго до истечения срока их службы. Но в 1778 году он был настроен намного более оптимистично, чем минувшей зимой, и не только потому, что узнал о договорах с Францией и ожидал поступления помощи. Более веская причина состояла в том, что за зимние месяцы, проведенные в Вэлли-Фордж, состояние его армии значительно улучшилось.

Место, известное как Вэлли-Фордж и традиционно ассоциируемое с тяжелой зимой 1777/78 года, находится в 20 милях к северо-западу от Филадельфии, там, где река Вэлли-Крик впадает с юга в реку Скулкилл. Вопреки названию, там нет никакой долины, а кузница (forge), где когда-то выплавлялось железо, была давно заброшена. Территория между реками Вэлли-Крик и Скулкилл состояла из ряда низких лесистых холмов и была примерно две мили в длину и милю с четвертью в ширину[729].

Вашингтон выбрал для зимовки Вэлли-Фордж, руководствуясь тем, что это место было труднодоступным и что благодаря расположению на возвышенности и водным потокам его было легко оборонять. Оно находилось в отдалении от крупных населенных пунктов, но в то же время было не настолько отрезано от мира, чтобы армия не имела возможности следить за англичанами в Филадельфии. Как объяснил Вашингтон своим солдатам, на них лежит долг защищать Пенсильванию от ее «разорения врагами». В то же время он не хотел, чтобы его армия была обузой для тех областей штата, которые и так уже были переполнены беженцами, спасавшимися от наступающих войск Хау. «Человеколюбие воспрещает нам умножать их лишения», — говорил он своим солдатам, которые сами испытывали немалые лишения, включая голод. Отсюда выбор Вэлли-Фордж — места, имевшего удачное стратегическое расположение, удобного для обороны и находившегося в стороне от населенных мирными жителями областей[730].

Армия, пришедшая в Вэлли-Фордж, была измученной и усталой. После битвы при Джермантауне, состоявшейся в начале октября, она осторожно маневрировала, чтобы оторваться от армии Хау, которая и сама, похоже, не горела желанием вступать в очередное сражение. Время от времени случались небольшие бои, в том числе ожесточенные и кровавые, но дело ни разу не доходило до крупного сражения между основными силами каждой стороны. Это едва не произошло под Уайтмаршем, в 12 милях к западу от Филадельфии, где в начале ноября Вашингтон разбил лагерь. Хау, который через две недели после Джермантауна вернулся в Филадельфию, в начале декабря снова выступил в поход. Две армии стояли друг против друга нескольких дней, но войска Вашингтона занимали возвышенность, и Хау пришел к выводу, что нападение не принесет успеха. Он вернулся на зимовку в Филадельфию, а через несколько дней, 21 декабря, американцы пришли в Вэлли-Фордж[731].

Армия Вашингтона насчитывала 11 тысяч офицеров и солдат, из которых в строю были 8200. Место, где они разбили лагерь, было стратегически выгодным, однако этим его преимущества и исчерпывались. У солдат, и без того уже усталых и голодных, не было практически ничего, что требуется для выживания армии. До этого они в течение многих недель вели полуголодное существование, и теперь устроились на зиму в той части Пенсильвании, где не было возможности доставать пропитание. В течение многих недель они жили под открытым небом и теперь нуждались в казармах или квартирах, которые могли бы защитить их от зимних холодов. В Вэлли-Фордж почти не было жилых строений, и солдатам пришлось самим заняться строительством.

Недавняя кампания потрепала не только обмундирование, но и самих людей. Среди бесплодных холмов нельзя было рассчитывать найти ни одежду, ни пищу. То же относилось ко всему остальному, что необходимо для более или менее сносного существования.

Через несколько дней после прибытия армии в Вэлли-Фордж Вашингтон обратил внимание на отсутствие мыла, но, как сам же и рассудил, в нем и не было особой необходимости, так как мало кто из солдат имел больше одной рубашки, а у иных не было и одной. И еще он заметил, что, хотя рядом с лагерем протекали две реки, Вэлли-Крик и Скулкилл, воду для всех нужд приходилось доставлять с большого расстояния, достигавшего мили или более[732].

Деревьев было в изобилии, и солдаты почти сразу приступили к сооружению хижин. Вашингтон распорядился, чтобы лагерь был разбит по всем правилам. Хижины размером 14 на 16 футов строились из бревен, в качестве крыш служили доски. Зазоры между бревнами заделывались глиной, из которой также делали очаги. Гвоздей, разумеется, не было, и в бревнах приходилось вырубать пазы. Каждая хижина вмещала двенадцать человек. Вашингтон дал себе слово разделять вместе с солдатами их лишения до тех пор, пока не будут построены первые хижины, и, прежде чем вселиться в один из немногих имевшихся в Вэлли-Фордж домов, жил в палатке. 13 января была сооружена последняя из хижин[733].

Внутреннее пространство хижин не изобиловало удобствами. Во многих из них полом служила голая земля, порой даже не покрытая соломой. Хуже всего было то, что солдатам часто нечего было есть. На момент их прибытия в Вэлли-Фордж весь запас провианта составлял 25 бочек муки — и ничего больше, ни мяса, ни рыбы. Солдаты рубили деревья и строили хижины на голодный желудок. Как вспоминал Элбидженс Уолдо, врач Коннектикутской бригады, по вечерам окрестные холмы оглашались хором голосов — «Нет мяса! Нет мяса!» Сей «тоскливый клич» солдаты разнообразили своими версиями карканья ворон и уханья сов[734].

Подражание птичьим голосам свидетельствует о том, что даже в самые трудные минуты солдатам не изменяло чувство юмора. Одним из неизменных предметов для зубоскальства служил так называемый «костровой хлеб» — тонкая лепешка из муки и воды, испеченная на костре. Немало доставалось и интендантам. Уолдо приводит несколько диалогов примерно следующего содержания: «Чем вас кормят, ребята? — Ничем, кроме лепешек и воды, сэр». Вечером: «Джентльмены, пора ужинать. Что у вас на ужин? — Лепешка и вода, сэр». Утром: «Что у вас на завтрак, ребята? — Лепешка и вода, сэр». И комментарий самого Уолдо: «Боже, сделай так, чтобы наши интенданты жили на одних лепешках и воде, пока у них не слипнутся кишки»[735].

Было три периода, когда не хватало даже костровых лепешек — в последнюю неделю декабря, в начале января и в течение двух недель в середине февраля. Хуже всего, по-видимому, было в феврале, поскольку 6 февраля 1778 года Вашингтон писал о своих солдатах как о «голодающих», а 16 февраля — как об «умирающих от голода». К тому моменту солдаты существовали на голодном пайке уже два месяца, при этом они постоянно мерзли, многие из них болели[736].

Вашингтон сочувствовал их страданиям и сознательно ограничивал себя в пище. Более того, он делал все, что от него зависело, чтобы добыть продукты и доставить их в Вэлли-Фордж. Его возможности были ограничены уважением к правам граждан, которые он ни в коем случае не хотел нарушать, хотя эта щепетильность не самым лучшим образом сказывалась на желудках его солдат. Члены конгресса, узнав о голоде в Вэлли-Фордж, убеждали Вашингтона изымать продукты у населения силой. Вашингтон сопротивлялся подобным предложениям, понимая, что спасение солдат от голода такими средствами подорвет принципы революции и лишит ее поддержки народа. Вместо этого он отправил своих интендантов на поиски провизии в Нью-Джерси, Пенсильванию, Делавэр и штаты Верхнего Юга. Иногда он все же прибегал к принудительным или с отсрочкой платежа закупкам, но и в этих случаях старался защищать интересы продавцов, насколько это было возможно. Например, когда зимой из-за бескормицы пали по меньшей мере пять сотен лошадей, Вашингтон распорядился найти им замену и отправил солдат на близлежащие фермы. Солдатам было приказано оставлять фермерам достаточное количество лошадей для ведения хозяйства, давать расписки и оценивать стоимость взятых лошадей без обмана. В качестве гарантов справедливой компенсации привлекались незаинтересованные третьи лица, фермерам предоставлялось право голоса при выборе таковых, а также право присутствия при оценке животных[737].

Поиск провианта был нелегким делом, но его доставка в лагерь порой давалась еще труднее. Ввиду нехватки лошадей и фургонов приходилось прибегать к помощи гражданских лиц — купцов, возчиков и т. д., но у этих людей, многие из которых имели своих постоянных клиентов, зачастую была возможность использовать свой транспорт более выгодно. Свинину, закупленную в Нью-Джерси, невозможно было вывезти оттуда из-за отсутствия фургонов, и она приходила в негодность. Частные подрядчики поставляли муку из Пенсильвании в Новую Англию, где цены были выше, в то время как солдаты Вашингтона сидели на голодном пайке. И многие фермеры в окрестностях Филадельфии, вместо того чтобы принимать обещания платежа от Вашингтона, предпочитали продавать свою продукцию находившимся в городе англичанам, которые платили наличными[738].

Не имея иных занятий, кроме постоянных раздумий о пище и тепле, солдаты в Вэлли-Фордж порой пытались облегчить себе жизнь своими методами. Количество случаев дезертирства не превышало норму, которая, впрочем, была достаточно высокой, но не это беспокоило Вашингтона, а то, что офицеры начали в массовом порядке подавать в отставку. Солдаты фактически остались предоставленными самим себе (одним из слабых мест американской армии было отсутствие строгого распорядка дня с обязательной военной подготовкой и муштрой), и некоторые из них повадились грабить окрестные фермы. Самовольные отлучки были обычным делом, причем солдаты иногда «забывали» обратную дорогу в лагерь, и настоящим проклятием армии были те, кто ублажал слух себе и терзал слух другим бесцельной пальбой из ружей. Но самой серьезной проблемой было ограбление фермеров, которые сами едва сводили концы с концами. Вашингтон пытался пресечь мародерство — «низкое, жестокое и вредящее делу, которому мы себя посвятили» — путем ужесточения дисциплины. Отныне при выходе из лагеря требовалось предъявлять пропуск, и солдаты, задержанные за пределами лагеря без пропуска, заключались под стражу. Вашингтон также распорядился проводить регулярные переклички и наказал своим офицерам как можно чаще производить осмотр солдатских хижин. Те, кто устраивал беспорядочную пальбу, отныне получали по двадцать ударов плетью «на месте», а оружие разрешалось носить только во время дежурства[739].

Истинной причиной низкой дисциплины была нужда. Если бы удалось улучшить условия жизни солдат, количество нарушений дисциплины резко бы сократилось. Но в условиях острой нехватки продовольствия и обмундирования едва ли не единственным действенным средством поддержания дисциплины было пресечение преступных действий. Приказы Вашингтона свидетельствуют о том, что он не забывал о стандартных мерах по поддержанию дисциплины. Некоторые были жизненно необходимыми, в том числе приказ зарывать в землю трупы лошадей и отбросы, другие менее важными — например, запрет на игру в карты и кости. Офицерам было приказано регулярно производить обследование своих частей и проверять жилищные условия солдат[740].

Все эти меры, безусловно, принесли определенную пользу. Постепенное восстановление системы снабжения дало еще больший эффект. Когда армия вступила в Вэлли-Фордж, ее службе снабжения было почти три года. С момента своего основания во время осады Бостона в 1775 году эта служба претерпела значительные изменения, но не улучшилась. В ее состав входили интендантский отдел, задачей которого было снабжение армии продовольствием, и квартирмейстерский отдел, отвечавший за удовлетворение большинства других потребностей, включая одежду. До зимы 1777/78 года главным интендантом был Джозеф Трамбалл, который прекрасно справлялся со своими обязанностями. Однако ему пришлось выйти в отставку, так как конгресс реорганизовал интендантский отдел и, помимо прочих нововведений, взял в свои руки назначение помощников главного интенданта. Эта мера фактически лишила главного интенданта возможности контролировать работу своих помощников, в то время как сам конгресс оказался не в состоянии выполнять функцию контроля. Помощники, которые фактически осуществляли большую часть закупок и занимались распределением продовольствия, использовали свое сравнительно независимое положение для личной наживы. А те, кто противился искушению, не могли удовлетворять потребности армии без надлежащей координации своих действий и соответствующих инструкций[741].

Преемником Трамбалла на посту главного интенданта стал Уильям Бьюкенен. Он попробовал свои силы на новом поприще, потерпел неудачу и ушел в отставку по примеру Трамбалла. В конце зимы 1778 года конгресс, убедившись в нежизнеспособности новой системы, предпринял еще одну реорганизацию службы и поставил в ее главе Джереми Уодсворта. Реорганизованное интендантство отныне функционировало с использованием системы материального поощрения, контроль над которой осуществлял глава службы. Главный интендант сам назначил своих помощников — уполномоченных по закупкам — и их подчиненных, которые получали определенный процент от своих сделок. Чем больше провизии они поставляли войскам, тем больше денег перепадало им самим. Система была далеко не идеальной, но она способствовала четкому разграничению полномочий, облегчала контроль и гарантировала ответственность.

Квартирмейстерский отдел пережил сходную историю, включая вмешательство конгресса, и вернулся к нормальной работе лишь в марте 1778 года, когда его возглавил Натаниэль Грин. Система поощрений усилила служебное рвение сотрудников отдела, которые, как и интенданты, были подчинены непосредственно главе отдела. Самому Грину были даны широкие полномочия в сфере назначения своих помощников. В частности, он получил право назначать по своему усмотрению фуражиров и вагенмейстеров.

В феврале армию в Вэлли-Фордж спасла от голода не только дисциплина, но и предприимчивость. Грин под контролем Вашингтона обеспечивал как дисциплину, так и предприимчивость, регулярно отправляя фуражные отряды во всех направлениях. Энтони Уэйн перешел через Делавэр в районе Гошена и занялся поисками продовольствия на территории Нью-Джерси. Местность вдоль реки изобиловала заготовленным сеном, чего нельзя было сказать о домашнем скоте и лошадях, которых можно было бы им кормить, так как фермеры прятали скот и лошадей в лесу. Уэйн быстро нашел способ разрешения этой ситуации, и его солдаты в короткий срок собрали большое количество животных. За конфискованный скот выдавались расписки, и Уэйн был уверен, что эта мера «примиряла» большинство владельцев скота с «формой, необходимостью и справедливостью» конфискаций. Следовал ли Уэйн приказу Грина не выдавать расписки тем, кто прятал свой скот, доподлинно неизвестно[742].

Генри Ли отправился еще дальше — в Делавэр и на восточное побережье Мэриленда, где его ждала богатая добыча. В Делавэре фуражиры нашли больше коров, чем лошадей, и почти повсюду сена было больше, чем зерна. Пожалуй, самое большое количество лошадей было собрано на островах реки Делавэр — тамошние луга и особенно болота изобиловали пастбищами. Солдаты Грина прочесывали острова, сжигая все сено, которое они не могли взять с собой ввиду нехватки лошадей и возов. Такая тактика, разумеется, не добавляла им популярности среди фермеров Нью-Джерси и Делавэра. Но Грин и Ли пребывали в убеждении, что в этих двух штатах живут сплошные лоялисты. Жесткие действия американской армии противоречили интересам местных жителей, зато они лишали британцев продовольствия и фуража, которые американцы не могли взять с собой в Вэлли-Фордж[743].

В марте исхудалые, похожие на скелеты фигуры, едва передвигавшие ноги в Вэлли-Фордж и его окрестностях, начали превращаться в нормальные человеческие тела. И на эти тела теперь были надеты рубашки и брюки. Заслуга в этом принадлежала не только реорганизованному интендантству и квартирмейстерскому отделу, но и Вашингтону с его фуражными отрядами.

В течение зимы солдаты сидели сложа руки. Их физическое состояние исключало возможность любого физического напряжения, и они были предоставлены самим себе. В предыдущие месяцы армия столь часто передвигалась с места на место, что ни о каком четком распорядке дня не могло быть и речи. Ввиду отсутствия общих предписаний каждый командир полка лично решал, когда и как проводить военную подготовку. Большинство командиров сами не имели военной подготовки, и нередко случалось так, что они учили своих солдат совершенно бесполезным вещам.

Возможность переломить ситуацию — дать рядовым хорошую подготовку и сделать из них профессиональных солдат — появилась в конце февраля в лице приглашенного пруссака, гордо именовавшего себя Фридрихом Вильгельмом Августином Генрихом Фердинандом фон Штойбеном, или попросту бароном фон Штойбеном. Он прибыл в Америку с рекомендательным письмом к конгрессу от Бенджамина Франклина и Сайласа Дина. В своем письме они оценивали его весьма высоко, хотя далеко не так высоко, как он оценивал себя сам. По его словам, он был генерал-лейтенантом, генерал-квартирмейстером и адъютантом Фридриха Великого. Здесь барон несколько преувеличивал, подобно тому как он «преувеличивал» свое имя. Четырнадцатью годами ранее он действительно выполнял определенные функции в армии Фридриха, но то, что он рассказывал об этих функциях, было столь же далеко от истины, как и все остальное, что он рассказывал о себе. На самом деле он был солдатом удачи, которая, впрочем, никогда ему не сопутствовала. Он с упоением описывал свое имение в Швабии, хотя в действительности не имел никакой собственности вообще, равно как и никакого определенного рода занятий. Однако, в отличие от большинства из тех, кто рекомендовал себя конгрессу, он не требовал ни вознаграждения, ни выгодной должности. Его единственное желание, по его словам, состояло в том, чтобы поступить в распоряжение генерала Вашингтона. Взамен он попросил лишь возмещения своих расходов. Утешенный и обрадованный этой необычайной скромностью, конгресс направил его в Вэлли-Фордж[744].

Вашингтону понравилось то, что он увидел в Штойбене, и когда Штойбен упомянул о своем желании помочь с обучением одетых в лохмотья солдат, Вашингтон предоставил ему полную свободу действий. На первых порах Штойбен занимал должность генерала-инспектора, и его главная обязанность состояла в обучении солдат строевому шагу и обращению с оружием. Несмотря на тот факт, что Штойбен отлично знал свое дело, ему пришлось нелегко, так как он не знал английского языка. Поскольку у американской армии не было ни письменного устава, ни письменных инструкций по строевой подготовке, он написал инструкции на французском языке, и его секретарь Пьер Дюпонсо, юноша семнадцати лет, перевел их на английский. Джон Лоренс и Александр Гамильтон, состоявшие при штабе Вашингтона, отредактировали этот перевод, в необходимых случаях перефразировав его таким образом, чтобы он стал понятным для американских солдат. В заключение инструкции были занесены в книги приказов и распоряжений различных полков.

Затем Вашингтон предоставил в распоряжение Штойбена сто человек, которые должны были послужить в качестве образцовой роты. Штойбен лично занялся строевой подготовкой этого подразделения. Тем самым он отказался от существовавшего в британской и американской армиях обычая, согласно которому все обучение проводилось сержантами. Барон начал с того, что приказал одному из взводов роты выйти на плац, после чего стал водить его строем взад и вперед на глазах у остальной роты и большого количества солдат и офицеров из других подразделений. И он почти сразу столкнулся с серьезной проблемой. К этому времени он заучил наизусть многие слова и фразы на английском языке и отдавал свои команды по-английски, но скверная память и сильный акцент вкупе с раздражительностью сбивали марширующих с толку. Строевая подготовка, подобно другим элементарным составляющим военной подготовки, имеет свои специфические сложности. Когда барон в очередной раз начал сыпать ругательствами на французском и немецком языках (его знание английской брани исчерпывалось примитивным God damn), капитан Бенджамин Уокер предложил ему свои услуги в переводе его команд на английский язык. Штойбен с готовностью принял предложение капитана. Начиная с этого момента муштра проходила достаточно гладко, хотя отдача команд дважды — сперва на французском, затем на английском языках — порой приводила солдат в растерянность.

Подобные уроки строевой подготовки шли на пользу не только тем, кто маршировал, но и тем, кто наблюдал. Даже если в соответствии с пословицей считать подражание самой искренней формой лести, оно так или иначе является эффективным способом обучения строевому шагу и обращению с ружьем. Те, кто маршировал под строгим взглядом барона, вскоре сами начали обучать других. За строевой подготовкой последовало обучение ружейным приемам и грамотному применению штыка. В конце марта все полки армии проходили подготовку по методу барона.

Судя по дошедшим до нас рассказам очевидцев, эта форма военной подготовки утвердилась отчасти благодаря удовольствию, которое офицеры и солдаты получали от наблюдения как за самой экзерцицией, так и за бароном фон Штойбеном. Они явно восхищались и одновременно забавлялись им, особенно в те моменты, когда он давал волю языку. Военные любой национальности имеют пристрастие к сквернословию, и многие являются истинными виртуозами нецензурной брани. Штойбен был одним из них, но, не прекращая при каждом удобном случае разражаться бранью и проклятиями, он вскоре осознал, что его попытка внушить американским солдатам уважение и страх обречена на неудачу. У вооруженных республиканцев был своеобразный нрав, о котором он писал своему старому европейскому товарищу: «Прежде всего, дух этой нации не имеет ничего общего с духом пруссаков, австрийцев или французов. Если вы скажете своему солдату: „Сделай это", он это делает, в то время как здесь я вынужден говорить: „Вот причина, по которой ты должен это сделать”, и только тогда он это делает»[745].

Из этого наблюдения можно сделать вывод, что американские солдаты знали, за что они сражаются. Они были убеждены в правоте своего дела. К тому же солдаты в Вэлли-Фордж были ветеранами — многие из них участвовали в битве при Брендивайне, и, вероятно, еще больше было тех, кто сражался при Джермантауне. Новобранцев можно дисциплинировать, их своенравие можно обуздать интенсивной муштрой на плацу. В случае ветеранов подобные меры неэффективны. Участие в боевых действиях уже воспитало в них потребность в жестком руководстве и беспрекословном подчинении приказам. Строевая подготовка и освоение ружейных приемов помогали им делать то, что они должны были делать на поле брани. Одной из главных составляющих тактики профессиональных армий XVIII века было грамотное выполнение движений, и строевая подготовка на плацу, по сути дела, учила пехоту более эффективному ведению боя. Ветераны в Вэлли-Фордж сознавали важность строевой подготовки и многого другого, чему их мог научить Штойбен. Они смеялись, когда он гневался — и он смеялся вместе с ними, но всегда подчинялись его приказам.

В мае эти свежеприобретенные навыки были подвергнуты первому испытанию. Вашингтон узнал от своих шпионов в Филадельфии, что англичане готовятся покинуть город — возможно, с целью возвращения в Нью-Йорк. Молодые офицеры в Вэлли-Фордж жаждали активных действий после скучной, небогатой на события зимы. Маркиз де Лафайет, тосковавший по делу сильнее, чем все остальные, вызвался возглавить отряд, который должен был наблюдать за противником и при возможности нанести удар по его источникам снабжения. Вашингтон согласился и отправил Лафайета с отрядом в 2200 человек. 20 мая несколько крупных британских отрядов, выступивших из Филадельфии, едва не окружили Лафайета у Баррен-Хилл, в двенадцати милях к западу от города. Лафайет ускользнул из клещей противника, которые наверняка раздавили бы его отряд наголову, путем искусного маневрирования и стремительного марша — маневрирования и марша, на которые могли быть способны лишь солдаты, прошедшие соответствующее обучение в лагере[746].

В первый год своего пребывания в Америке Лафайет приобрел много знаний и умений, необходимых для эффективного ведения боевых действий, и продемонстрировал свои знания в этой короткой схватке под Баррен-Хилл. Двадцатиоднолетний юноша прибыл в Америку в июне 1777 года, несмотря на недовольство своей семьи и своего короля. Никто не хотел, чтобы он рисковал своей жизнью, принимая участие в американской войне. Однако Лафайет был непоколебим в своем стремлении снискать славу и внести свою лепту в победу над британской тиранией. Тот факт, что тирания была британской, имел большое значение, ибо Лафайет, как и большинство его соотечественников, горел желанием насолить старому врагу. Насколько хорошо он понимал принципы, за которые боролись американцы, неизвестно. Позднее, уже после войны, когда его ум достиг зрелости, он объяснял свое прибытие в Америку желанием послужить великим принципам революции. Каковы бы ни были его убеждения во время войны, он прежде всего был молодым аристократом — богатым, обаятельным и отважным. Эти качества впечатлили Джорджа Вашингтона, который при первой встречи с Лафайетом в июле 1777 года проникся столь сильной симпатией к юноше, что предложил ему место при своем штабе. Лафайет, произведенный решением конгресса в генерал-майоры, с восторгом принял предложение. Его восторженность вскоре переросла в нечто близкое к благоговению перед своим начальником. И Вашингтон, который обычно держал людей на почтительном расстоянии, отвечал ему искренней привязанностью и сердечным отношением.

Генерал Клинтон сменил Хау в мае, и в середине июня был готов к отводу войск из Филадельфии. Вместе с ним собирались покинуть город почти три тысячи лоялистов. С помощью лорда Ричарда Хау, который оставался командующим флотом вплоть до начала осени, Клинтон погрузил этих людей, а также больных и некоторое количество продовольствия на транспортные суда, стоявшие на реке Делавэр. Остальная часть его армии численностью порядка 10 000 человек двигалась по суше вместе с обозом из 1500 фургонов. За восемь месяцев, проведенных в Филадельфии, его войска разжились всевозможным добром, делавшим их жизнь более или менее комфортабельной, и нет ничего удивительного, что они захватили его с собой в Нью-Йорк. Помимо пожиток солдат и личных вещей офицеров обоз включал прачечные, пекарни и кузницы, без которых в XVIII веке не могла обходиться ни одна армия, а также почти столь же необходимый вьючный скот, личные экипажи, медикаменты и перевязочные материалы и непременных «маркитанток».

Клинтон привел всю эту массу в движение 18 июня в три часа пополудни. Для переправы людей и транспорта через Делавэр в округ Глостер, штат Нью-Джерси, потребовалось семь часов[747]. До Нью-Йорка можно было добраться несколькими путями. Самый удобный из них — и первый, который пришел в голову Клинтону, — пролегал через Хаддонфилд, Маунт-Холли, Кроссуикс, Аллентаун, Кранберри и Нью-Брансуик, где следовало переправиться на другой берег Раритана, чтобы оттуда добраться до Статен-Айленда. Клинтон построил свою армию в Нью-Джерси и в прямом смысле слова пополз по направлению к Нью-Йорку. Его обоз из 1500 фургонов растянулся на двенадцать миль, приведение его в движение потребовало нескольких часов, и солдатам пришлось изрядно потрудиться. За следующие шесть дней армии удалось добраться до Аллентауна, находящегося примерно в 35 милях от Филадельфии. Клинтон мог бы потребовать ускорить темп, но не хотел чрезмерно утомлять своих людей.

Вашингтон узнал о выводе английских войск из Филадельфии через несколько часов после того, как неприятель покинул город. Он уже давно размышлял над тем, какие шаги следует предпринять в случае ухода англичан из Филадельфии. За день до этого события Вашингтон созвал своих генералов на совет. У каждого генерала была своя точка зрения, но преобладающее мнение склонялось в пользу того, чтобы дать англичанам уйти, ограничившись «беспокоящими действиями». Чарльз Ли протестовал даже против мелких атак, и некоторые генералы приняли его сторону. Вашингтон не хотел подвергать своих людей лишнему риску, но в то же время склонялся к тому, чтобы нанести противнику как можно больший урон, хотя и он, похоже, не стремился к крупномасштабному сражению. Потребность в активном действии, как всегда, одержала в нем верх, и сразу по получении информации об отводе английских войск он отправил на перехват англичан несколько полков. К этому времени численность его армии выросла до 13 500 человек. Около 1300 солдат под началом бригадного генерала Уильяма Максвелла были отправлены к Маунт-Холли, также на другой берег реки перешел генерал Филимон Дикинсон с 800 ополченцами из Нью-Джерси. На следующий день почти все войска Вашингтона оставили Вэлли-Фордж. 23 июня они перешли Делавэр, воспользовавшись переправой Кориэллз-Ферри, и днем позже расположились лагерем в Хоупвелле, в 25 км к западу от Кранберри. За шесть дней армия численностью в 10–11 тысяч человек проделала путь в 57 миль[748].

Поход поднял дух солдат, но не изменил настроений военачальников Вашингтона. Ли продолжал настаивать на том, чтобы не трогать противника: построим им золотой мост, лишь бы скорее убрались. Большинство других соглашались с ним — вероятно, из уважения к его профессиональному мнению. Энтони Уэйн и Натаниэль Грин, молодые и горячие, настаивали на атакующих действиях, но не считали нужным доводить дело до генерального сражения. Штойбен дал, пожалуй, самый мудрый совет: нанести удар по Клинтону, когда он будет находиться в движении и ему будет трудно сосредоточить силы для отражения атаки. Лафайет присоединился к мнению Штойбена, считая, что движущийся британский обоз особенно уязвим для нападения[749].

Если бы Клинтон присутствовал на совете офицеров Вашингтона, он бы признал, что его растянувшийся на мили обоз открыт для нападения. Отряды Максвелла и Дикинсона пока еще не нападали на его фургоны, но они затруднили их продвижение, разрушая мосты и гати через болота. Клинтон знал об этих трудных участках пути, и вскоре ему сообщили о выступлении Вашингтона из Вэлли-Фордж. Больше всего его беспокоила та опасность, с которой он мог столкнуться в Нью-Брансуике, где он планировал переправиться через реку Раритан и где в случае нападения американцев он бы оказался в невыгодном положении. Он опасался, что на Раритане его будут подстерегать объединенные силы Гейтса, — который, как он думал, идет из Нью-Йорка, — и Вашингтона.

Такая перспектива не устраивала Клинтона, и, чтобы избежать опасной переправы через Раритан, он решил свернуть у Аллентауна на северо-восток и направиться через Монмут-Корт-Хаус и Мидлтаун к Санди-Хук. Туда вела всего одна дорога, тогда как на предыдущем участке пути, между Глостером и Аллентауном, в его распоряжении были параллельные дороги, позволявшие ему вести большую часть пехоты между силами Вашингтона и обозом и тем самым обеспечивать обозу прикрытие. Теперь ему пришлось объединить свои силы в одну колонну — впереди около 4000 солдат под командованием Книпхаузена, за ними длинная вереница фургонов, и в хвосте сливки армии — 6000 гренадеров и легких пехотинцев. Около трети солдат, замыкающих колонну, Клинтон передал в подчинение Корнуоллису в качестве арьергарда[750].

Англичане двинулись в путь утром 25 июня и достигли Монмут-Корт-Хауса, расположенного в 19 милях от Аллентауна, вечером следующего дня. Этот переход под палящим солнцем истощил их силы. Солдаты тащили на себе тюки весом по меньшей мере в 60 фунтов — немалый груз, особенно если учесть, что они шли по песчаным дорогам в суконных мундирах и имели при себе громоздкие ружья. Гессенские наемники, чья одежда была еще теплее, чем у англичан, страдали больше других, и несколько из них скончалось по дороге от солнечного удара. Приняв во внимание усталость своих солдат и жару, Клинтон был вынужден сделать однодневный привал[751].

Вашингтон двинул свои войска в тот же день, что и Клинтон, — 25 июня. Он оставил повозки и палатки в Хоупвелле и прибыл в Кингстон — небольшой поселок, расположенный в трех с половиной милях к северу от Принстона и в 25 милях от Монмут-Корт-Хауса. В тот же день он отправил Энтони Уэйна с тысячей солдат из Нью-Гэмпшира — бригадой Пура — на соединение с войсками, следовавшими по пятам за Клинтоном. Штаб этих передовых частей в тот момент располагался в Инглиштауне, примерно в пяти милях к западу от вражеского лагеря в Монмуте, но небольшой американский авангард был рассредоточен, и его подразделения действовали несогласованно. Для исправления ситуации Вашингтон поспешил в том же направлении и, выступив вечером 25 июня, миновал Кран-берри и сделал привал в пяти милях от Инглиштауна утром следующего дня. 27 июня у американцев, как и у Клинтона, был день отдыха.

В то время как солдаты ели, снимали с себя сапоги и ложились спать, Вашингтон проводил военный совет. Среди военачальников, присутствовавших в штабе Вашингтона, был Чарльз Ли, которого двумя днями ранее убедили взять на себя командование передовыми силами. Никогда еще Ли не казался своим сослуживцам таким странным и эксцентричным, как в те июньские дни. В апреле Вашингтон договорился с Хау об обмене, чтобы вызволить Ли из английского плена, и в мае Ли вернулся в американскую армию в Вэлли-Фордж, где ему была оказана восторженная встреча. Высказывалось предположение, что, находясь в плену, Ли предал своих американских товарищей, предложив англичанам план действий, нацеленный на победу английской стороны. Со времени своего возвращения в лагерь Ли фактически бездействовал, и когда у него спрашивали совета, неизменно формулировал его в таких словах, которые почти не оставляли сомнений, что он не верит в способность американской армии противостоять англичанам. Когда 25 июня Вашингтон обратился к нему с просьбой принять на себя командование авангардом, который следовал буквально по пятам за Клинтоном, он поначалу отказался, предложив как наиболее подходящего кандидата на этот пост Лафайета. Почти сразу после того, как Лафайет возглавил авангард, ныне включавший почти половину армии, Ли передумал и вызвался взять командование в свои руки. Вашингтон согласился, и Лафайет великодушно уступил. Александр Гамильтон, с презрением наблюдавший за всей этой игрой, назвал поведение Ли «детским». Было ли его суждение справедливым или нет, резкие протесты Ли против нанесения удара по армии Клинтона в принципе должны были бы послужить достаточным основанием, чтобы отказать ему в занятии столь ответственного поста[752].

Тем не менее Вашингтон доверил ему командование, и 27 июня отдал приказ атаковать англичан с тыла, как только те придут в движение. Точная формулировка приказа неизвестна, но какими бы словами не воспользовался Вашингтон, его намерение видеть войска в деле не вызывает никаких сомнений. То, что он оставил за Ли право не вступать в сражение, если оно будет связано со слишком большим риском, не затемняет этого намерения. Однако Вашингтон не дал подробных инструкций, равно как и не произвел рекогносцировку. Также и Ли по прибытии в передовые части не составил никакого плана и не дал своим подчиненным никаких инструкций, помимо общего указания действовать согласно обстоятельствам[753].

В пять часов утра 28 июня Клинтон отдал приказ Книпхаузену начать движение по дороге в Мидлтаун, расположенный примерно в десяти милях на северо-восток. Дикинсон, чьи ополченцы находились в непосредственной близи от английских головных частей, немедленно сообщил об этом Ли и Вашингтону. Подразделения Ли начали покидать окрестности Инглиштауна и двигаться по дороге в Монмут-Корт-Хаус, и примерно часом позже вслед за обозом двинулся арьергард Клинтона. Последними снялись с места части Корнуоллиса, замыкавшие колонну, и, едва выйдя на дорогу, они попали в поле зрения кавалерии Ли. Бой начался не сразу, так как каждой стороне потребовалось время, чтобы уяснить себе точное расположение противника и подтянуть силы[754].

Состоявшееся сражение носило своеобразный характер, что отчасти объясняется особенностями местности, которую англичане успели изучить лишь в общих чертах, а американцы не знали вовсе. Большая часть территории представляла собой песчаную равнину, поросшую соснами и пересеченную многочисленными ручьями, протекающими в болотистых низинах. Три больших оврага — Западный, Средний и Восточный — тянулись параллельно друг другу к северу от Монмут-Корт-Хауса. Расстояние между Западным и Средним оврагами составляло около мили, и оба пересекали дорогу. Через Западный овраг был перекинут мост, по дну Среднего была проложена гать. Восточный овраг, находившийся на расстоянии чуть больше мили от Среднего, также пролегал поперек дороги[755].

Основное сражение развернулось вблизи этого последнего оврага, ровно милей к северу от здания суда. Подробности завязки боя неизвестны, но около полудня почти 5000 американцев, выстроившихся наспех, вступили в схватку с 2000 британцев, в основном пехотинцев, под командованием Корнуоллиса[756].

До этого места отчеты о сражении носят всего лишь неопределенный характер, после него они становятся запутанными и запутывающими. С обеих сторон заработала артиллерия, и американские полки, по-видимому, сменили свои позиции по приказу своих командиров и Ли. Каковы были намерения Ли, было известно только ему одному, но факт состоит в том, что он отвел часть своих сил назад. Этот маневр поставил под угрозу подразделения Максвелла, полковника Чарльза Скотта и Уэйна на левом фланге. Уход войск с правого фланга оставил их незащищенными, и им тоже пришлось отступать. В считанные минуты их примеру последовали все остальные американские силы. Некоторые полки, по-видимому, сохранили свой порядок и отступали упорядоченным строем. Другие перемешались между собой, создавая впечатление (в значительной мере соответствовавшее истине), что отступление превратилось в беспорядочное бегство.

Почти все американские военачальники — Уэйн, Скотт, Максвелл — спустя несколько дней доложили, что они не получали от Ли никаких приказов. Он не говорил ни им, ни кому-либо еще, что именно следует делать. Столь же предосудительной в их глазах была его неспособность (или нежелание) указать линию или позицию, с которой можно было бы атаковать неприятеля. Его обвинители были несправедливы к нему: Ли скрывал свою цель не намеренно — он сам не знал ее. Как только началось отступление, он послал Дюпортая, французского инженера, разведать один из холмов в тылу, где, как он надеялся, можно было создать линию обороны. Дюпортай осмотрел холм — он возвышался прямо над Средним оврагом — и объявил его подходящим. Когда Ли со своими мокрыми от пота солдатами прибыл к этому холму, то пришел к выводу, что это место никуда не годится. Неподалеку возвышалось еще несколько холмов, где, как подозревал Ли, могли находиться англичане.

Энтони Уэйн с большей частью авангарда отступал в полном замешательстве. Уэйн не получал приказа ни атаковать, ни отступать. Но он и Скотт отвели свои силы, так как после многократных обращений к Ли с просьбой прислать им подкрепления для удара по противнику они внезапно обнаружили, что американский правый фланг, располагавшийся к югу и востоку от поселка, исчез, словно его и не было. Как Уэйн, так и Скотт считали, что американский авангард имеет численное превосходство над противостоящими ему англичанами — и они хотели атаковать. Скотт, стоявший в километре от здания суда по другую сторону Восточного оврага, после исчезновения правого фланга убедился в своей полной незащищенности. Английская кавалерия, похоже, не заметила, насколько уязвим был Скотт, так как большая часть его солдат укрывалась в лесу. Тем не менее полки Скотта едва не попали в окружение.

Поскольку до начала отступления Ли не отдавал почти никаких приказов и не составил никакого плана, его намерения остаются неизвестными. После сражения, представ перед трибуналом за отказ атаковать врага и отступление, он оправдывал свои действия стремлением отсечь английский арьергард от основных сил путем атаки с флангов и тыла[757]. Согласно Ли, отступление началось лишь после ухода сил Скотта, приведшего к тому, что американский левый фланг фактически повис в воздухе, в то время как на правом фланге англичане пошли в развернутое наступление, грозившее его флангу окружением. Примерно в этот момент он получил «некоторые сведения» о том, что главные силы Клинтона движутся в его направлении по Мидлтаун-роуд. Когда он оказался открыт для удара слева, единственный выход для него состоял в том, чтобы отвести свои силы, и этот маневр был проведен «слаженно и четко». Почти никто, кроме Ли, не заметил в отступлении его солдат ни слаженности, ни четкости. Равно как ни один из полковых или бригадных командиров не считал, что его отступление было необходимым. Не было никакого крупного сражения; они вступали в небольшие небезуспешные стычки; потери были незначительными, причем часть солдат умерла от жары, в первой половине дня достигавшей 38 °C. Спрашивается: кто виноват, что они превратились в беспорядочно отступающую массу?

Вашингтон тоже пришел в смущение, когда встретил отступавших солдат Ли рядом с Западным оврагом. Он и его адъютанты тщетно пытались добиться объяснения от офицеров, которых они встречали по пути, и вскоре столкнулись с самим Ли. Последовавшая беседа была короткой: Вашингтон гневно потребовал объяснить ему суть происходящего, и Ли, начав с восклицаний «Сэр! Сэр!», разразился серией жалоб на ошибочные разведданные, неподчинение приказам и тому подобное и под конец напомнил, как он сомневался, нужно ли атаковать Клинтона[758].

Этот содержательный разговор мог бы продолжаться и дольше, если бы не появился всадник с известием о приближении англичан, которых осталось ждать от силы пятнадцать минут. Тогда Вашингтон сделал то, что ему всегда хорошо удавалось, — восстановил порядок в окружавшем его хаосе. С помощью других офицеров он выстроил солдат на восточной стороне Западного оврага в линию, которая была призвана если не остановить, то замедлить врага. Уэйн оказывал активную помощь, да и Ли тоже не стоял в стороне. Но истинным вдохновителем солдат и офицеров был Вашингтон с его хладнокровием и решительностью. Создав этот рубеж обороны, он вернулся к главным силам, которые маршировали по дороге из Инглиштауна, возглавляемые Грином и Стерлингом. Эти двое быстро вникли в суть ситуации и выстроились в боевом порядке на гребне позади Западного оврага: Стерлинг слева, Грин справа[759].

Когда появились англичане, американцы были наготове. Сражение длилось несколько часов. Тактическое чутье Клинтона и Корнуоллиса на этот раз изменило им или, во всяком случае, отступило на задний план перед желанием сражаться. Их противник занимал сильную оборонительную позицию, расположившись на возвышенности, окруженной болотом, при этом американский левый фланг находился в лесу, а правый — на холме Комбс-Хилл, где были установлены полевые орудия генерала Нокса. Штурмовать такую позицию было рискованно, окружить — невозможно. И все же Клинтон предпринял попытку штурма, но не одной сокрушительной массовой атакой, а в виде разрозненных спорадических приступов с попеременным использованием пехоты и кавалерии. Он увяз в этой глубоко ошибочной тактике после того, как первые английские подразделения бросились в атаку без предварительной координации своих действий. Постепенно подтянулись главные силы англичан, и никогда еще они не сражались так яростно, как в тот день. В один из моментов сражения Корнуоллис, чьими главными боевыми качествами были упорство и находчивость, повел свою кавалерию на Грина и за считанные минуты потерял значительную часть своих людей[760].

В шесть часов вечера англичане, истощившие свои силы, отошли за Средний овраг. Вашингтон попытался организовать атаку, но его солдаты были изнурены не меньше, чем англичане. Обе стороны угомонились и расположились на ночлег. С наступлением утра Вашингтон узнал, что Клинтон оставил поле сражения и теперь находится на пути в Мидлтаун. Американцы не пытались преследовать противника, и английские войска достигли Санди-Хук 1 июля. Пять дней спустя корабли доставили английскую армию — солдат, припасы и фургоны — в Нью-Йорк[761].

Согласно военной традиции, генерал Клинтон похвалил своих солдат за их поведение при Монмуте, и когда спустя несколько лет он писал воспоминания, то повторил в них эти слова признательности и выразил свое удовлетворение «счастливым исходом» своего отступления из Филадельфии. Частным образом он признавался, что то качество, которое он называл «доблестью на публике, на самом деле было непозволительным неуправляемым безрассудством», подразумевая, вероятно, неупорядоченную облаву на солдат Ли и тот факт, что английские войска вступали в сражение у Западного оврага разрозненными группами. При этом Клинтон не дал сколько-нибудь внятной характеристики своего собственного поведения, хотя самодовольство сквозит в каждом слове его рассказа. И у него были причины быть довольным собой, начиная с того момента, как он стал главнокомандующим английскими войсками в Америке. За счет своего недюжинного дипломатического дара он смог сохранить свою армию как единое целое вопреки приказам отправить большую ее часть в Вест-Индию и во Флориду; он не отвернулся от лоялистов, когда те выразили свое желание покинуть Филадельфию вместе с ним; и он благополучно доставил большую часть своей армии с большим количеством продовольствия и боеприпасов в Нью-Йорк[762].

Его успеху в немалой мере способствовало везение в виде противных ветров и океанических течений, которые замедлили прибытие д’Эстена с шестнадцатью военными судами. Д’Эстен появился у берегов Виргинии через день или два после того, как армия Клинтона сошла на берег в Нью-Йорке. 11 июля он приплыл к Санди-Хук. Если бы несколькими днями ранее он настиг английские суда в открытом море, Клинтон не смог бы охарактеризовать исход своего отступления как «счастливый»[763].

Джордж Вашингтон тоже выразил свое удовлетворение итогами сражения при Монмут-Корт-Хаусе. Его истинные чувства не лежали на поверхности, как у Клинтона, но он был явно недоволен Ли, и после того как тот написал ему два дерзких письма с требованием о созыве военного трибунала, Вашингтон решил оказать ему эту услугу. Ли обвинялся в том, что он не атаковал неприятеля, несмотря на соответствующий приказ; что он предпринял «ненужное, беспорядочное и постыдное отступление»; что он выказал неуважение к главнокомандующему. Ли был признан виновным и в августе лишен права занимать любые командные должности в течение года. Осуждение Ли огорчило всех, включая его критиков[764].

Прибытие французского флота ободрило американцев. Вашингтон всегда осознавал важность согласованных боевых действий на суше и на море. Едва ли он верил, что июльское прибытие флота д’Эстена к побережью Виргинии служит гарантией того, что англичане впредь не рискнут заплывать в американские воды, но он знал, что у него появилась сила для нанесения тяжелых ударов.

Прежде всего американцы и французы занялись составлением планов, на что у каждой стороны ушло несколько недель. Как только Вашингтону стало известно местоположение французских судов, он отправил к д’Эстену своего молодого адъютанта Джона Лоренса. Шлюпка доставила Лоренса на французский флагманский корабль и начались переговоры. Д’Эстен был учтив и настроен на сотрудничество, но у него были и другие заботы. Запасы воды, привезенной из Тулона, подходили к концу, их требовалось пополнить. Кроме того, на его судах было необычайно много больных[765].

Хотя д’Эстен не был моряком, он понимал, насколько трудно ему будет мериться силами с таким опытным флотоводцем, как адмирал Ричард Хау. Но для начала надо было добраться до того. У д’Эстена было больше кораблей, чем у Хау, но флот Хау стоял в нью-йоркской гавани, защищенный от нападения отмелями, сильно затруднявшими проход. Французские линейные корабли конца XVIII века обычно имели осадку на два или три фута больше, чем английские, к тому же английские военные корабли пользовались услугами американских лоцманов. Чтобы войти в гавань, д’Эстен должен был снять со своих кораблей самые тяжелые орудия и установить их на Санди-Хук, в те времена представлявший собой остров около четырех миль длиной, откуда можно было бы держать гавань под обстрелом. Корабельные орудия, установленные на Санди-Хук, могли бы уничтожить суда Хау, занимающие линию в виду приближающегося противника. Клинтон разглядел опасность раньше, чем д’Эстен разглядел возможность, и через неделю после появления французов отрядил на остров около 1800 солдат. Д’Эстен лавировал за пределами гавани до тех пор, пока не прибыли американские лоцманы, которые поведали ему о рисках, связанных с любой попыткой пересечь отмель[766].

В конце июля, видя, что Нью-Йорк с каждым днем становится все неприступнее, Вашингтон и д’Эстен решили нанести удар по англичанам в том месте, где тех ничто не защищало — в Ньюпорте (Род-Айленд). В 1775 году Ньюпорт был городом с одиннадцатитысячным населением, но к концу первого года войны число его жителей сократилось наполовину. В нем была удобная гавань — настолько удобная, что в декабре 1776 года англичане прибрали ее к рукам. Ныне ее охраняли сэр Роберт Пигот с тремя тысячами солдат, в то время как к северу от Ньюпорта, в Провиденсе, располагался небольшой гарнизон Континентальной армии под началом генерала Джона Салливана. Отплытие д’Эстена в Ньюпорт привело Клинтона и лорда Хау в состояние полной растерянности. Хотя они пытались следить за его курсом, но не могли получить представления о его цели до конца месяца. Размышляя над этим, они гадали, где в данный момент может находиться адмирал Байрон, который, как они знали, еще весной покинул Англию с большим флотом. Они также задавались вопросом, чем кормить солдат и матросов; транспортные суда с продовольствием и другим полезным грузом запаздывали, и практически все припасы были на исходе. Еще одной проблемой был полученный Клинтоном приказ отрядить 8000 солдат в Вест-Индию и Флориду. Следовало ли ему посылать их в тот момент, когда французский флот патрулировал американские воды?[767]

Д’Эстен избавил англичан от одной из тем для размышлений, войдя 30 июля в залив Наррагансетт. Четыре дня спустя, 3 августа, он высадил отряд французских солдат на Конаникет, остров к западу от Ньюпорта. В те дни, когда он отплыл из Нью-Йорка, Вашингтон начал посылать подкрепления Салливану, а сам Салливан призвал ополченцев Новой Англии. К концу первой августовской недели армия Салливана насчитывала около 10 000 человек. Большинство из них были ополченцами, однако ядром армии стали подразделения генерала Джеймса Варнума из Род-Айленда и Джона Гловера из Марблхеда (Массачусетс). Салливан, безусловно, был рад получить эти подкрепления, но вряд ли он испытал ту же радость при виде Лафайета и Грина, присланных Вашингтоном с благородной миссией оказывать ему помощь в командовании войсками[768].

Сотрудничество между Салливаном и д’Эстеном проходило не гладко. Салливан, сын ирландской прислуги, выделялся среди соратников не только прирожденной ненавистью ирландца к англичанам, но и темпераментом и несдержанным языком. Эта несдержанность становилась особенно заметной, когда он отдавал приказы д’Эстену — утонченному французскому дворянину с более высоким воинским званием, чем у Салливана. Возможно, что д’Эстен не обращал бы внимания на бестактность Салливана, если бы она не сочеталась с теми чертами характера, которые д’Эстен, по-видимому, принимал за отсутствие способностей. И опасливое чувство, которое испытывали французы при общении со своими американскими соратниками, не стало слабее после того, как они обнаружили, что их собственная карта залива Наррагансетг намного точнее, чем у Салливана[769].

Несмотря на все трения, обе стороны совместными усилиями разработали план атаки на Ньюпорт. Салливан должен был спуститься из Провиденса в Тивертон, оттуда переправиться на остров Род-Айленд и атаковать Пигота с северо-восточной стороны острова. Д’Эстен должен был одновременно нанести удар с запада. Англичане сразу разглядели угрозу, исходившую от д’Эстена, и попытались провести пять фрегатов по проходу между Конаникетом и Род-Айлендом в гавань Ньюпорта. Все пять сели на мель, и командам ничего не оставалось, как сжечь корабли. Чтобы преградить французам доступ в гавань, Пигот распорядился затопить там несколько транспортных судов. Эти затопления, похоже, только облегчили путь д’Эстену. Атака была намечена на 10 августа, однако уже утром 9-го Салливан переправил свои войска на Род-Айленд. Он узнал, что Пигот отступил к Ньюпорту, и решил не упускать возможности произвести высадку в отсутствие неприятеля. Д’Эстен расценил этот поступок как очередное доказательство непредсказуемости американцев. В тот день д’Эстена ждал еще один сюрприз: Хау, усиленный судами из долгожданного флота Байрона, прибыл к месту действия с двадцатью кораблями, на которых было почти на сто пушек больше, чем на французских кораблях.

Д’Эстен мог бы продолжить участвовать в атаке. У него было 4000 солдат, которых он мог бы высадить на берег до входа Хау в залив. И на ограниченном пространстве залива англичанам было бы трудно атаковать французов. Д’Эстен, однако, оставил свои войска на борту и, воспользовавшись благоприятным ветром, направился в сторону противника. В течение следующих двух дней оба флота совершали осторожное маневрирование, причем у д’Эстена по-прежнему оставалось такое преимущество, как попутный ветер, который Хау тщетно пытался поймать. Спустя два дня разыгрался шторм, который нарушил строй обоих флотов, снес мачты с нескольких кораблей и вообще причинил больше ущерба, чем причиняют пушки в большинстве морских боев.

Салливан, нимало не обескураженный неудачей д’Эстена, 14 августа предпринял атаку, но не добился успеха. Тогда он начал осаду и стал поджидать возвращения д’Эстена. В течение следующих нескольких дней французские корабли блуждали по окрестным водам, но энтузиазм д’Эстена остыл, и вдобавок он узнал, что Хау ждет свежих подкреплений. Несмотря на призывы Салливана остаться и сражаться в течение двух дней, 21 августа д’Эстен отправился в Бостон для ремонта кораблей. Осада Ньюпорта фактически закончилась. Перед Салливаном встала проблема безопасного ухода с места сражения — его ополченцы испарились, узнав об отплытии французов, и теперь уже Пигот готовился атаковать американцев. Салливан не подозревал, что Клинтон погрузил 4000 солдат регулярной армии на транспортные суда и теперь направляется в его сторону с намерением блокировать его на Род-Айленде. К счастью, неблагоприятные ветра замедляли ход войскового транспорта, и в последний день августа Салливан благополучно покинул остров. Клинтон прибыл на следующий день.

События остальной части года не давали повода для радости ни одной из сторон. Адмирал Хау в конце сентября отправился обратно в Англию, оставив флот на попечение Байрона. Он был блестящим флотоводцем, последним главнокомандующим военно-морским флотом в Америке, к которому применимы эти характеристики, и последним, кто ладил с Клинтоном. В начале ноября Клинтон, наконец, отправил 5000 солдат под началом генерал-майора Джеймса Гранта на захват острова Сент-Люсия в Вест-Индии, и в декабре остров перешел в руки англичан. Примерно в то же время комиссия Карлайла, чья миссия безнадежно провалилась, покинула Нью-Йорк в самом скверном расположении духа. В ноябре Америку покинул и д’Эстен, чей дух оставался безмятежным, а миссия — всего лишь незавершенной. Он отплыл, не удосужившись сообщить Вашингтону, куда направляется.

Пессимистам в правительстве и в парламенте значение этих событий 1778 года казалось предельно ясным: дальнейшее наращивание сил в колониях невозможно и, стало быть, война в Америке проиграна. Правительственные силы были слишком распылены, и с этим нужно было что-то делать. Правительство не продемонстрировало выдающегося стратегического мышления, столкнувшись с восстанием в колонии. Можно ли было бы ждать от него чего-то большего, если бы война разразилась не только в Америке, но и в Европе?

Одно из его ранних решений — беречь отечественный флот в преддверии французского вторжения — отчасти оправдало себя летом 1778 года. 10 июля французская эскадра под командованием адмирала Орвилье отправилась из Бреста в месячное плавание, не предполагавшее вторжение в Англию. 23 июля Орвилье обнаружил английский флот под командованием адмирала Огастеса Кеппеля в 70 милях к западу от острова Уэссан. Французы маневрировали, не приближаясь к неприятелю вплотную. Орвилье не был связан однозначным приказом атаковать и не вступал в сражение до тех пор, пока его не вынудила к этому перемена ветра, позволившая Кеппелю подойти к нему с тыла. Орвилье развернулся и два флота проплыли один мимо другого, ведя ожесточенную перестрелку. У Кеппеля с его тридцатью судами против двадцати семи судов Орвилье было огневое превосходство, и Орвилье, естественно, хотел избежать длительного столкновения, в ходе которого его корабли были бы разнесены на куски ядрами противника. Компенсируя недостаток силы хитростью, он начал стрелять по английским парусам и такелажу картечью, и эта тактика принесла свои плоды. Наброска картечи — смесь картечи с кусками железа неправильной формы — расщепляла мачты и рвала такелаж и паруса, снижая маневренность неприятеля. Но английские ядра, пробивавшие корпуса и палубы кораблей, были более эффективными, и французы понесли почти в два раза больше потерь, чем англичане. Орвилье решил, что одного дня сражения достаточно, и благоразумно отступил. Для англичан это означало, что в 1778 году вторжения через Ла-Манш не произойдет[770].