Славное дело. Американская революция 1763-1789

10. Дрейф

В первый день января 1771 года Сэмюэль Купер, священник церкви на площади Брэттл в Бостоне, писал своему другу Бенджамину Франклину, что «сейчас в политике, кажется, наступила пауза». Купер высказал это мнение не потому, что возбуждение из-за бойни и суда над Престоном и солдатами спало, но потому, что, как он объяснял, «нарушено соглашение купцов», имея в виду принятое в октябре решение бостонских негоциантов отказаться от бойкота импорта[385].

Купцы пошли на такой шаг, узнав, что парламент одобрил законопроект, отменяющий все пошлины Тауншенда, кроме пошлины на чай. Это решение принял новый кабинет министров во главе с лордом Нортом. Правительство Норта пришло на смену людям Графтона в начале 1770 года и очень скоро вознамерилось разрубить узлы колониальных споров. Норт обладал спокойным характером, которому в следующие двенадцать лет пришлось выдержать нелегкие испытания. Даже когда страсти накалялись, Норт старался избегать противостояния. Он лишь хотел служить своему королю. Поэтому он принялся устранять причины конфликта с чувством глубокого облегчения. Он также подвел парламент к тому, чтобы изменить закон о денежном обращении, сильно беспокоивший Нью-Йорк — этой колонии отныне разрешалось выпускать векселя для оплаты государственных (но не частных) долгов. В общем и целом эти меры казались просвещенными и позволяли надеяться на то, что верх берет умиротворяющая колониальная политическая линия[386].

В действительности, на протяжении следующих трех лет правительство почти не обращало внимания на колонии. Оно рассчитывало, что бойкот импорта не продлится долго, и определенно не собиралось показывать, будто одобряет сопротивление налогообложению. Как и его предшественники, Норт не сомневался в праве парламента делать с Америкой практически все, что угодно, но готов был пустить колониальные дела на самотек, лишь бы все было тихо.

Такой вариант мог бы устроить многих американцев, поверь они в то, что парламент отказался от старых притязаний. Большинство соглашалось с Сэмюэлем Купером в том, что у нового кабинета появилась возможность выбрать мягкие меры без риска показаться слабым и что «если он вернет нас в прежнее положение, которое мы занимали до Акта о гербовом сборе, то мы не восстанем со своими требованиями». Однако все знали, что Акт о верховенстве остается в силе, как и налог на чай[387].

Несмотря на сохранявшееся чувство угрозы, внушаемое этими законами, атмосфера в 1771 году была иной, потому что никакая другая важная проблема не заняла место пошлин Тауншенда. Не то чтобы из политики исчезли беспокоившие людей вопросы. Например, в Северной Каролине и Джорджии ассамблеи и губернаторы боролись друг с другом, и в этом не было ничего странного, но порождаемая этой борьбой озлобленность была сильнее обычной, потому что взаимное доверие за последние годы почти совсем испарилось[388].

В Южной Каролине губернатор и ассамблея не могли договориться по поводу вопроса, тесно связанного с недавними кризисами. Спор начался ближе к концу 1769 года, когда ассамблея выделила 1500 фунтов «на поддержку справедливых и конституционных прав и свобод народа Великобритании и Америки». Эта сумма должна была быть отправлена сторонникам билля о правах — английской группе, организованной для помощи в продвижении Джона Уилкса в парламент. Из-за процедур, принятых с 1740-х годов, губернатор Уильям Булл не смог этому воспрепятствовать. Булл поставил в известность своих английских начальников, которые были шокированы и немедленно проинструктировали его не давать согласие на ассигнования, которые не предназначались на конкретные цели. Булл пытался следовать этим инструкциям, однако губернаторы Южной Каролины и прежде находились в неустойчивом положении. Лучшее, что он мог делать, это медлить с одобрением мер, принимаемых ассамблеей. В результате ситуация зашла в тупик: после 1769 года ни один ежегодный налоговый билль не приобрел статус закона, а после февраля 1771 года в силу не вступил вообще ни один законопроект[389].

Далеко на юге не утихал конфликт другого рода, хотя к началу 1770-х годов он стал несколько менее напряженным. Тем не менее полностью он не затухал до тех пор, пока американцы не провозгласили независимость, потому что касался религиозной свободы, в частности свободы протестантских сект от господства англиканской церкви. В реальности, вероятно, церковь Англии едва ли имела шансы контролировать религиозную жизнь колоний. Большинство американцев (как английского происхождения, так и новых иммигрантов) склонялись к евангелизму, арминианству или либерализму. Епископы и церковная власть не нравились верующим, а всякие институты, насаждающие убеждения, подвергались все большей критике[390].

И все же епископы, которых в Америке не было, находились в центре религиозных противоречий, поскольку на расстоянии они казались особенно зловредными. Их удаленность давала волю воображению диссентеров, которые задолго до революции предупреждали об их вероятном вторжении и о попытках англиканского духовенства (в особенности миссионеров Общества распространения Евангелия, перед которыми стояла задача распространять свет Писания среди индейцев) проникнуть в самую сердцевину образования и религии в Америке.

Одно из наиболее мрачных пророчеств, касающихся намерений англиканцев, было сделано в Нью-Йорке накануне Франко-индейской войны. Поборником свободы на этот раз выступил Уильям Ливингстон, недавний выпускник Йельского университета, которого нельзя было назвать истово верующим. В 1753 году, когда сформировался Королевский колледж (позже превратившийся в Колумбийский университет), Ливингстон почувствовал, что англиканцы Нью-Йорка задумали сделать его своим оплотом. Ливингстон же не хотел отдавать колледж под контроль какой-либо церкви или секты. Англиканцы численно превосходили все прочие группы в его совете и при этом агитировали за королевскую хартию. Чтобы они не захватили руководство, Ливингстон в 1753 году прибег к могуществу прессы и начал издавать The Independent Reflector — ежемесячный журнал, подражающий Independent Whig Джона Тренчарда и Томаса Гордона. Ливингстон тщательно выбрал модель: антиклерикализм Independent Whig больно кусал, что должно было очень пригодиться в борьбе с англиканцами города Нью-Йорка. На страницах Independent Reflector использовались две тактики. Первая заключалась в обращении к самым видным группам диссентеров колонии, в том числе пресвитерианцам, лютеранам и голландским реформатам. Вторая состояла в том, чтобы приписывать повышенное значение тому, что на первый взгляд казалось лишь провинциальной борьбой за жалкий колониальный колледж. Это значение называлось политическим: религиозная свобода была неотделима от гражданской, и потому за открытым намерением англиканцев контролировать колледж якобы стоял более значительный замысел — распоряжаться всем в церковной и государственной жизни[391].

Англиканцы в итоге победили в сражении за Королевский колледж или как минимум за президентское кресло в нем, которое до 1763 года занимал их представитель доктор Сэмюэль Джонсон. Однако Ливингстон тоже кое-что выиграл, ведь противостояние в прессе всполошило большую аудиторию диссентеров в Нью-Йорке и определенно помогло подготовить ее к конфликтам, которые подталкивали к независимости. А в 1760-х годах, когда распространились слухи о скором приезде в Америку англиканского епископа, священники-диссентеры в Нью-Йорке объединились со своими коллегами с севера, чтобы организовать сопротивление.

Охотнее всего этим слухам верили в Новой Англии. Там (особенно в Бостоне и Кембридже) их можно было легко связать с реальностью. Преподобный Ист Эпторп — англиканский пастор в Кембридже — определенно являлся заметной фигурой, когда приехал на американский континент вместе с губернатором Френсисом Бернардом в 1760 году. Эпторп, которому тогда не исполнилось еще и тридцати лет, вскоре женился на Элизабет Хатчинсон — дочери судьи Элиакима Хатчинсона, богатого купца, а также старосты и члена совета церкви Королевского колледжа. Намерения Эпторпа не ограничивались вхождением в семью Хатчинсонов, и вскоре после своего приезда он начал распространять свои воззрения в местных газетах. Так, например, он предложил, чтобы Гарвард проводил англиканские службы в актовый день. Эпторп высказал эту мысль с таким простодушием, что оно было воспринято как высокомерие. Его предложение гарвардскому совету попечителей включить в свои ряды англиканцев свидетельствовало либо о его непонимании религиозных реалий Новой Англии, либо о крайнем пристрастии к фантазиям. Так или иначе, реакция оказалась вполне предсказуемой: газеты обрушили волну критики на Эпторпа и все его замыслы[392].

Взгляды Эпторпа сделали его легкой мишенью. Джонатан Мэйхыо, пастор бостонской Западной конгрегационалистской церкви, неоднократно осаживал его в спорах, которые велись в прессе в 1760 годах. Из всех находок Мэйхыо самой действенной стал ярлык, который он навесил на красивый дом Эпторпа в Кембридже — «епископский дворец»[393].

Это гордое название казалось достойным надменно державшегося англиканского духовенства, которое вело себя так, будто жило в стране язычников. По крайней мере, так это виделось конгрегационалистам, которых англиканцы беспрестанно пытались обратить, как если бы те были неверующими. Таким образом, с точки зрения конгрегационалистов, когда в 1763 году Мэйхыо предупредил о существовании проекта «духовной осады наших церквей», он лишь подтвердил очевидное[394]. Два года спустя, во время волнений из-за Акта о гербовом сборе, Джон Адамс связал духовные и светские нападки на американские свободы. «Похоже, что существует прямое намерение и формальный замысел поработить Америку», писал он в серии эссе, позже озаглавленных «Рассуждение о феодальном и каноническом праве». На протяжении оставшейся части десятилетия давление на англиканское духовенство в срединных колониях и Новой Англии продолжалось. Однако к началу 1770 годов, хотя беспокойство диссентеров сохранялось, самая страшная составляющая угрозы «иноземного» духовенства как будто была отражена. Англиканцев разоблачили, и своего епископа им навязать не удалось. В отсутствие новых признаков скорого явления епископов даже самые впечатлительные диссентеры не могли долго принимать эту угрозу всерьез.

Беспокойство по поводу епископов сошло на нет в начале 1770-х годов, но вновь возникли тревоги из-за таможенных пошлин. Из всех пошлин Тауншенда сохранилось только обложение чая, служа досадным напоминанием о том, что парламент не отказался от своего права облагать доходы налогами, когда отменил остальные пошлины. Эта досада не мешала колониальным купцам импортировать британские товары, а их клиентам — покупать их. В течение трех лет начиная с 1771 года объем импорта колоний из Британии составил 9 миллионов фунтов, что было почти на 4 миллиона больше, чем в 1768–1770 годах. Бостонские купцы оказались особенно жадными до британских товаров и превозмогли свое отвращение к облагаемому пошлиной чаю, ввезя полмиллиона фунтов этого продукта[395].

Тем не менее нелегальная торговля и вымогательство таможенников продолжались, несмотря на возобновление законного бизнеса. Во многих портах контрабандисты и нечистые на руку сборщики действовали заодно, как, например, на реке Делавэр, где незаконная торговля с голландцами продолжалась даже после отмены пошлин Тауншенда. Известный сборщик из Нью-Джерси был избит матросами осенью 1770 года за то, что осмелился расследовать инцидент с перегрузкой содержимого трюма корабля в лодки в заливе Делавэр. Его сын, помогавший ему в таможне, вскоре после этого удостоился дегтя и перьев. Через год таможенная шхуна захватила колониальное судно, обвинявшееся в контрабанде, но сама была захвачена людьми, среди которых, по-видимому, присутствовали несколько крупных купцов из Филадельфии. Толпа избила капитана и экипаж таможенной шхуны и заперла их в трюме, а их трофей исчез[396].

Купцы и сборщики таможенных пошлин повсюду образовывали гремучую смесь. В Род-Айленде, жители которого сильно поднаторели в организации волнений, они сошлись аналогичным образом через год после самых драматичных столкновений на реке Делавэр. Казалось, ничто не могло ослабить желания обеих групп перегрызть друг другу глотки. Купцы Род-Айленда вели бойкую торговлю, причем в основном легальную, хотя их репутация по части нарушения закона была внушительной.

Британский военный флот считал, что эта репутация соответствует фактам, и после потери двух небольших судов в водах залива Наррагансетт отправил туда в конце марта 1772 года корабль «Гаспи». Его капитан, лейтенант Уильям Дадингстон, задержал несколько торговых судов, но стал получать угрозы ареста от местного шерифа. Командир Дадингстона, адмирал Монтегю, пытаясь защитить его, написал глупое письмо шерифу, в котором грозил повесить как пиратов любого, кто рискнет отбить «какое-либо судно, взятое королевской шхуной за незаконную торговлю». Губернатор Джозеф Уонтон ответил письмом, которое явно не способствовало тому, чтобы успокоить флот, столкнувшийся с трудностями при применении навигационных актов. Обвинение о том, что местные жители предложили отбивать силой любое торговое судно, захваченное «Гаспи», было, по словам Уонтона, «совершенно необоснованным и скандальным». А «что касается вашего совета не присылать шерифа на борт какого-либо из ваших кораблей, то извольте знать, что я буду отправлять шерифа этой колонии в любое время и место в ее границах, которое сочту необходимым»[397].

Через несколько недель, 9 июня, лейтенант Дадингстон преследовал судно, подозревавшееся в контрабанде, и посадил «Гаспи» на мель. Не сумев освободить корабль, он оказался уязвим для злоумышленников. Они явились ночью (в том числе, по-видимому, Джон Браун из влиятельного семейства города Провиденс) и захватили «Гаспи». Дадингстон пытался сопротивляться, за что получил пулю в пах. Абордажная команда работала не спеша: сначала они поколотили гандшпугами матросов «Гаспи», которые пытались их сдержать, затем прочли корабельные бумаги и, наконец, сняли всех и сожгли судно. Дадингстон, высаженный на берег этими вежливыми людьми, пару дней зализывал раны, а затем был арестован шерифом за произведенный ранее захват колониального груза. Адмирал Монтегю в конце концов спас его, уплатив немалый штраф, выписанный род-айлендским судом. После этого Монтегю решил, что лейтенант Дадингстон исчерпал свою полезность и отправил его назад в Англию держать ответ перед трибуналом за потерю «Гаспи»[398].

Вышло так, что адмиралу и правительству метрополии пришлось довольствоваться наказанием Дадингстона. Монтегю пытался выяснить имена главарей налетчиков, которые сожгли «Гаспи» и, возможно, в этом преуспел, но ему не удалось доказать их виновность. Не повезло и кабинету министров, хотя он даже назначил комиссию для расследования этого дела. Комиссия собралась в январе 1773 года, а летом отправила отчет, объявив чиновников Род-Айленда невиновными. На ком лежала ответственность, члены комиссии сказать не смогли[399].

Отчет положил конец делу о «Гаспи» с юридической точки зрения, но его политические последствия ощущались дольше. Комиссия имела полномочия отправить обвиняемых, а также свидетелей и улики в Англию для суда. Это соглашение нарушало старое английское право на суд коллегией присяжных равного с подсудимым социального статуса. Новость об этом решении кабинета министров распространилась быстро, и уже через несколько недель колониальные газеты указывали на его опасность. Небольшое время спустя, в том же в 1773 году, газеты начали печатать статьи, открыто рассуждавшие о том, когда Америка объявит о своей независимости[400].

В Виргинии Томас Джефферсон, Ричард Генри Ли и Патрик Генри, узнав о министерском видении справедливого суда по делу «Гаспи», решили, что для поддержания бдительности колоний необходима постоянная организация. Палата горожан согласилась с ними и в марте назначила постоянный комитет, который должен был взаимодействовать с другими законодательными органами или их комитетами по поводу любых действий, потенциально опасных для Америки. Этот межколониальный корреспондентский комитет послужил моделью для других; за двенадцать месяцев после этого все колонии последовали примеру Виргинии — кроме Пенсильвании, где Джозеф Гэллоуэй воспрепятствовал принятию соответствующего решения[401]. Само существование этих комитетов оказалось важнее каких-либо их действий. Оно свидетельствовало о все более явном осознании американцами общности их дела, а также послужило образцом объединения усилий.

Поддерживать этот единый вектор в годы дрейфа оказалось непросто. Конечно, Виргиния проторила путь на раннем этапе конфликта с Британией, особенно в годы кризиса из-за Акта о гербовом сборе. Однако, как и другие колонисты, виргинцы с облегчением возвращались к повседневным делам, когда их свободам переставали угрожать. Такими же были янки из Массачусетса, готовые яростно отстаивать свою свободу, но также жаждущие спокойствия. Даже Сэм Адамс не мог существенно изменить настроения народа, когда британский кабинет министров отступил.

Дело «Гаспи» помогло слегка встряхнуть Массачусетс, но в 1772 году там разгорелся местный конфликт, спровоцировавший куда более сильное недовольство. Поводом для него послужил уже знакомый вопрос о том, кто должен платить жалованье королевским чиновникам, служащим в колониях. Легислатура считала контроль за жалованьем средством давления на чиновников, что, конечно, было заблуждением, но весьма широко распространившимся за пределами Массачусетса. Британское правительство также полагало, что жалование может служить мощным оружием в борьбе за власть и в 1768 году постаралось оградить Томаса Хатчинсона от народного влияния, постановив, что отныне его жалованье как председателя суда будет выплачиваться из доходов таможни. Через два года оно решило платить Хатчинсону и Эндрю Оливеру за их работу на постах соответственно губернатора и заместителя губернатора из пошлин на чай, а летом 1772 года такая же мера была принята в отношении всех судей высшего суда[402].

Расширение списка чиновников, выходивших из-под народного влияния, сильно нервировало Сэма Адамса. Бостонские газеты предоставляли свои колонки Адамсу и его друзьям, которые, не теряя времени, выражали озабоченность усилением в Массачусетсе власти, не несущей ответственности перед его жителями. Адамс также обратился к городскому собранию и проинструктировал этот орган запросить у губернатора дополнительную информацию о целях кабинета министров. Не получив ее, город потребовал организовать внеочередную сессию легислатуры. Губернатор напомнил горожанам о том, что ее созыв — его прерогатива и он сделает это, когда сочтет нужным. После этого Сэм Адамс высказал мнение, что все нормальные средства исчерпаны и Массачусетсу следует обратиться к чрезвычайным мерам, чтобы отстоять свои свободы. Соответствующих идей у него хватало, и он предложил Бостону учредить корреспондентский комитет, чтобы «заявить о правах колонистов и особенно этой провинции, как людей, как христиан, как подданных; чтобы сообщать о происходящих или возможных посягательствах или нарушениях свобод этого города и публиковать эту информацию в нескольких других городах нашей провинции, а также чтобы каждый город свободно выражал свои настроения по данному вопросу»[403].

Город единодушно одобрил этот шаг, чему наверняка способствовала антипатия к Хатчинсону, который, отклонив прошение о созыве законодательного собрания, не смог устоять перед соблазном прочитать горожанам нотацию об ограниченности их прав. Комитет сразу же принялся за работу и к концу месяца представил отчет, принятый городом и почти безотлагательно напечатанный под заголовком Votes and Proceedings… of Boston, а современникам известный как «Бостонский памфлет»[404]. Эта брошюра не сильно отличалась от произведений других комитетов, поскольку содержавшиеся в ней утверждения разделялись большинством людей. Однако ее тон и бескомпромиссный вывод о том, что ожесточенность британских нападок на права колоний свидетельствует о замысле поработить Америку, ставили ее особняком. В качестве доказательств существования такого замысла в ней повторялись знакомые жалобы, среди которых главное место занимало налогообложение без представительства, а также парламентское заявление в Акте о верховенстве о его контроле над колониями «во всех случаях». «Бостонский памфлет» также напоминал жителям Массачусетса о незаконном применении против них силы регулярной армией и ордами прожорливых чиновников, со всем пылом бросающихся исполнять приказы правительства: «Наши дома и даже наши спальни могут быть разграблены, наши шкафы, сундуки и ящики открывают, обшаривают и опустошают негодяи, каких ни один разумный человек не нанял бы даже в качестве чернорабочих». Сам губернатор замешан в этом заговоре; он стал «просто министерским механизмом». Справедливость сделалась для колонистов недоступной из-за жалований, назначаемых судьям из доходов таможни, и из-за того, что дела передавались адмиралтейским судам, заседавшим без присяжных. В этом списке было и много другого, включая упоминание об опасности для веры со стороны епископов, появление которых якобы было неотвратимым[405].

Явственность угрозы свободе, как она описывалась в «Бостонском памфлете», заостряла внимание на ценности прав колоний. В перечислении этих прав не было ничего нового, но они формулировались с необычайной ясностью. В памфлете утверждалось, что колонисты являются британскими подданными и обладают всеми правами таковых. Эти права основывались на природе и разуме и являлись «абсолютными»: они не подлежали отчуждению, и никакая власть не могла на законных основаниях отобрать их у народа, также как и народ не мог от них отказаться в пользу правительства или кого-либо еще[406].

Заявление Бостона о правах и требованиях, казалось, взывало к поддержке со стороны других городов колонии, хотя бостонский комитет открыто не просил, чтобы другие общины формировали свои корреспондентские комитеты и присоединялись к борьбе за исправление несправедливости. Ему и не требовалось просить об этом. Когда 1772 год подошел к концу, новости об этом почине распространились весьма широко. Свою роль сыграла Boston Gazette, да и путешественники рассказывали людям, что произошло там в ноябре. Сам комитет напечатал шестьсот экземпляров брошюры, которые к весне 1773 года достигли самых дальних уголков колонии. Реакция на них говорит о том, что проблемы Бостона были хорошо знакомы большинству городов Массачусетса. К апрелю 1773 года почти половина городов и округов колонии пошли на те или иные меры, образовав свои корреспондентские комитеты, приняв резолюции, вторившие бостонским предупреждениям о зловещем заговоре против их свобод, и поручив своим представителям изучить вопрос о судейских жалованьях[407].

Хотя Томас Хатчинсон, являвшийся одним из тех судей, а также губернатором, вряд ли осознавал то, что он помог появлению этих недовольных заявлений. Например, в январе 1773 года он выступил с речью перед легислатурой, отвечая бостонскому корреспондентскому комитету. По большей части тон Хатчинсона был сдержанным. Кроме того, ему удалось совершенно ясно донести свое понимание статуса колоний в империи. Эта ясность раззадорила оппозицию. В своей речи он осуждал использование корреспондентских комитетов и притязания на абсолютные права. Хатчинсон говорил, что колонистам не нужны такие комитеты. Что же до их прав, то они проистекали из хартии, дарованной им монархом. С самого начала их правительство ограничивалось условием подчинения парламенту. Они пользовались некоторыми правами англичан, но не всеми: не могли отправлять своих представителей в парламент, потому что оказались далеко от Англии. Их собственная законодательная власть имела определенные полномочия, однако не могла принимать законы, конфликтующие с парламентскими. Таким образом, хартия, традиция и география ограничивали права колоний; эти ограничения все признавали, и лишь недавно их начали оспаривать люди, выдвигавшие удивительные требования. Эти люди ошибались, считал Хатчинсон, и чтобы сделать их заблуждение очевидным, он подвел в своей речи решительный итог: «Я не знаю такой черты, которую можно было бы провести между верховной властью парламента и полной независимостью колоний»[408].

Хатчинсон сильно просчитался. Многие в колониях занимали жесткую конституционную позицию против парламента, с 1765 года неоднократно заявляли ее, а теперь это повторяли Сэмюэль Адамс, корреспондентский комитет и города провинции. Хатчинсон не только не подавил общественное противодействие, а укрепил его.

Сэм Адамс и бостонский комитет прилагали все усилия к тому, чтобы воспрявшая оппозиция не сбилась с пути. В июне они разыграли свой главный козырь за долгие годы, опубликовав письма Томаса Хатчинсона, Эндрю Оливера и ряда других Томасу Уотли — секретарю казначейства и члену парламента, ответственному за составление билля о гербовом сборе. Бенджамин Франклин отправил эти письма Томасу Кушингу шестью месяцами ранее с условием, что они должны оставаться в секрете. Как они попали в руки Франклина, не совсем понятно, и Кушингу не было до этого дела. Он и Адамс вскоре решили, что письма следует обнародовать, чтобы о предательстве Хатчинсона и его друзей стало известно всем[409].

Эти письма, написанные в 1767, 1768 и 1769 годах, показывали, насколько их авторы были разочарованы народным сопротивлением мерам и политике британского правительства. В них мало что могло удивить жителей Массачусетса; сенсационными их делало время разоблачения и обнаружение того факта (теперь сделавшегося совершенно очевидным), что агенты монарха в Америке были очень далеки от народа. И эти агенты, главными из которых были Томас Хатчинсон и Эндрю Оливер, сами признавались в поддержке заговора, заговора, упоминавшегося так часто, что он уже перестал кого-либо шокировать и тем более пугать. Направленные Уотли предложения Хатчинсона о сокращении английских свобод, которые он делал якобы «для блага колонии», потрясли всех. Его покровительственный тон (он часто называл несогласных с ним невеждами или безумцами) превращал эти заявления, которые он повторял и на публике, в предательство Массачусетса. Вот пассаж из его письма, ставший скандально известным сразу после публикации:

К моменту публикации писем Хатчинсона его враги успели отточить методы борьбы с покушениями на свободу. Теперь они пошли чуть дальше: палата представителей направила кабинету министров петицию о снятии губернатора, а газеты писали разоблачительные статьи с удвоенным рвением. К концу лета 1773 года даже Томас Хатчинсон, благие намерения которого не смогли оправдать его неудачных средств, признавал, что «политическая пауза», о которой писал Сэмюэль Купер, в Массачусетсе закончилась[411].

В мае, непосредственно перед публикацией писем, парламент сделал шаг, в результате которого эта пауза неизбежно должна была закончиться во всех тринадцати колониях. Он принял Чайный акт, призванный спасти оказавшуюся в тяжелом финансовом положении Ост-Индскую компанию. Этот акт давал компании монополию на торговлю чаем с колониями и сохранял пошлину на чай в размере трех пенсов. Оба эти положения спровоцировали бурю недовольства, послужив доказательствами, что парламент намерен делать с Америкой все, что ему заблагорассудится. «Пауза» в политике прервалась. Парламент вновь решил настоять на своем верховенстве. Теперь вместо дрейфа у Америки обозначился курс.