Славное дело. Американская революция 1763-1789

14. Независимость

Пока мучения английской армии в Бостоне подходили к концу, прения на втором Континентальном конгрессе находились в разгаре и пока не вылились в Декларацию независимости. Второй конгресс собрался 10 мая 1775 года, как раз между сражениями при Лексингтоне и Банкер-Хилле. С самого начала был обозначен самый насущный и мучительный вопрос: в лоне Британской империи или вне ее американцы смогут лучше защитить свои свободы? И пока делегаты спрашивали себя о целях предпринимаемых американцами действий, они в то же время знали, что действовать необходимо.

А действовать предстояло безотлагательно. Противники, все еще не отойдя от кровопролитного сражения на Лексинггон-роуд, стояли друг перед другом у Бостона. Предложение, внесенное едва ли не сразу после сбора делегатов, казалось, проистекало из логики событий: конгресс должен набрать регулярную армию. Следующие полтора месяца конгресс занимался преимущественно этим и в результате взял вопросы ведения войны в свои руки. Однако параллельно с присвоением генеральских званий, созывом войск и расходованием денег (которых у него не было) на нужды армии конгресс также взволнованно обсуждал, как наилучшим образом защитить права американцев.

Весной 1775 года лишь немногие делегаты отстаивали идею независимости, и из этих немногих вообще никто не выступал за ее немедленное провозглашение. Скорее они считали, что если попытка примирения с англичанами и провалится, предпринять ее стоит, хотя бы потому, что за мир выступает большинство американцев[555].

Джон Адамс выступал за отделение от Великобритании, хотя и говорил: «Я являюсь таким же сторонником мира, как и все мы…» Однако Адамс не очень рассчитывал на мирное решение, так как король, парламент, министры и население Британии, угнетая колонии, «уже много лет постепенно идут по пути морального разложения». Ясно, что «раковая опухоль [разложения властвующих] укоренилась настолько глубоко и пустила столь сильные метастазы, что ее можно удалить только скальпелем»[556].

Чтобы получить шансы на успех, политическая хирургия требовала поддержки народа, но народ Америки был разделен по этому вопросу, как и делегаты конгресса, где большинство было против столь решительных действий. Адамс сравнивал народ с «громоздкой, неповоротливой машиной»; им нельзя управлять, а можно только позволить идти своими путями, пока он сам в конце концов не поймет, как нужно защищать собственную свободу[557].

В любом случае, в мае ни Адамс, ни кто-либо иной не предлагал заявить о независимости. Адамс уверял коллег, что сношения с метрополией можно осуществлять через короля, а парламент должен быть отстранен от управления колониями. С ним не соглашался Джон Дикинсон, агитировавший за уступки. Он предлагал оплатить груз чая, уничтоженный в Бостоне, позволить парламенту регулировать торговлю колоний и составить еще одну петицию в адрес короля с требованием устранения несправедливостей[558].

Недели шли, а привести стороны к согласию удавалось с трудом. Конгресс санкционировал набор армии буквально за пару дней до сражения при Банкер-Хилле, и почти сразу же после этого Джордж Вашингтон отъехал из Филадельфии к войскам. Джон Дикинсон и сгруппировавшиеся вокруг него умеренные делегаты не возражали против создания армии, а также не пытались продвинуть на место Вашингтона, известного своим скептическим отношением к попыткам мира с Англией, кого-то из своих единомышленников. В начале июля им удалось убедить конгресс послать королю вторую петицию, так называемую «Петицию оливковой ветви», где короля просили найти способ прекратить конфликт. Джон Адамс был глубоко разочарован верноподданническим тоном петиции, но ему пришлось смириться с колебаниями в стане делегатов. Хотя неукротимый дух Адамса не ведал умиротворения, все же его успокаивал рост рядов сторонников твердой линии. Один из них, Томас Джефферсон, прибыл в Филадельфию как раз тогда, когда конгресс получил сведения о Банкер-Хилле. Кроме того, по мере поступления британских ответов на американские инициативы оставаться сторонником примирения с ней становилось все затруднительнее[559].

Джон Дикинсон чувствовал себя в еще более двусмысленном положении, чем остальные: он одновременно составлял вторую петицию королю и работал вместе с Джефферсоном над декларацией о причинах и необходимости создания армии. Джефферсон предложил первый, достаточно мягкий ее вариант, который Дикинсон, чувствуя себя после Банкер-Хилла обязанным доказать, что является горячим сторонником свобод, ужесточил. Декларация, обвинявшая парламент в «попытке жестоким и бесцеремонным образом подавить колонии силой, что вынудило конгресс прибегнуть к необходимости удовлетворить просьбу последних о вооруженной защите», была принята 6 июля. Два дня спустя конгресс согласился с отправкой второй петиции королю, а в конце месяца отверг инициативы Норта, так называемое Предложение о примирении[560].

Возможно, во всех этих летних декларациях и было что-то «причудливое», как охарактеризовал работу конгресса тот же Адамс. Конгресс колебался и не мог решиться на что-то определенное: он готовился к войне, но просил о мире; он декларировал свою решимость бороться за свободы американцев и одновременно подавал миролюбивые петиции; он выражал свою лояльность королю и в то же самое время обещал стереть с лица земли его армию[561].

Однако на деле ничего причудливого в эти летние жаркие дни не происходило. При Банкер-Хилле погибли люди, и всякий раз, когда погибал хотя бы один американец, исчезал и один сторонник умеренной линии. Эхо гибели ополченцев и страданий населения раздавалось далеко за пределами Новой Англии. По мере того как вести о битве доходили до центральных и южных колоний, тамошние ополченцы собирались в отряды и двигались к Бостону. Они покидали свои дома, и вместе с ними их покидал дух компромисса. Официальные лица метрополии совершили столько ошибок, что уничтожили на корню всю поддержку, которую им могли оказать умеренные.

После начала войны немногие министры кабинета Норта сохраняли умеренность. Слова Норта казались миролюбивыми, но для успокоения разгневанного короля их было совершенно недостаточно. Дартмут мог бы помочь Норту обуздать требовавшую крови партию войны, но Дартмуту почти никто не доверял, и осенью он оставил пост. Сменивший его лорд Джордж Джермен был явным сторонником твердой руки и мечтал поставить зарвавшихся американцев на место[562]. Вести о Конкорде и Лексингтоне уменьшили вероятность компромисса, а Банкер-Хилл сделал ответ англичан еще более жестким. В конце августа король выразил общее (и личное) негодование поведением американцев, заявив, что колонии находятся в состоянии «неприкрытого и явного мятежа». Два месяца спустя в своем обращении к парламенту он объяснил, что в Америке действуют «отчаянные заговорщики», ведущие повстанческую войну, «целью которой является создание независимой империи»[563].

После начала военных действий многие члены парламента, вне всякого сомнения, пришли к тому же выводу. Они последовали примеру министров, и, прежде чем закончился год, 22 декабря 1775 года парламент принял Запретительный акт, прекращавший всякую торговлю со стороны колоний. Данный статут сделал американские суда и их грузы мишенью для королевского флота; все корабли, торгующие с колониями, должны быть «конфискованы в пользу Его Величества, как если бы эти корабли и их грузы принадлежали нашим врагам, а экипажам должен быть вынесен приговор в любом адмиралтейском суде либо в других судах»[564].

Если бы король, его министры и парламент задались целью убедить американцев отделиться от империи, они бы не смогли предложить лучших законов, чем те, что стали приниматься начиная с апреля. Британская армия маршировала по колониям и убивала жителей в двух кровопролитных столкновениях; петицию конгресса сочли недостойной ответа; американцы были названы предателями и мятежниками, которых нужно подавить силой. На первый взгляд, торговая блокада не была таким уж знаменательным событием, однако Для жителей колоний она совершенно справедливо еще раз продемонстрировала, что слова короля и его правительства не расходились с делом. Такие ярлыки как «предатели», «заговор», «враги» не оставляли большой надежды на ведение переговоров, и с течением времени ситуация только загонялась в тупик. «Красные мундиры» продолжали угрожать Новой Англии, и намерения парламента и кабинета министров уничтожить экономику Америки стали ясны.

Когда в октябре пришли свежие новости из Англии, американцы узнали, что король объявил их мятежниками. Почти сразу же стало известно и о том, что король отказался принять к сведению петицию, одобренную конгрессом в июле, а также пошли слухи об отправке в Америку новых частей регулярной британской армии. В феврале 1776 года, когда конгресс уведомили о Запретительном акте, перспектива примирения отдалилась как никогда прежде.

Но конгрессмены по-прежнему медлили с провозглашением независимости. В Филадельфии ждали какого-нибудь очевидного доказательства того, что за отделение от метрополии выступает весь народ Америки. Кроме того, колебания были вызваны тем, что меньшинство делегатов вынашивало надежду, что мирные переговоры, которые смогут залечить кровоточащие раны, нанесенные событиями прошлого года, все еще возможны.

В некоторых колониях британские официальные лица показали, что фатальные промахи не являются монополией министров Его Величества. Летом губернаторы Северной и Южной Каролины после неуклюжих попыток продиктовать легислатурам провинций свою волю просто-напросто сбежали из своих резиденций под защиту британского флота, курсировавшего вдоль побережья. Тем самым они последовали примеру лорда Данмора, губернатора Виргинии, ставшего первым в ряду тех, кто нашел убежище на британских фрегатах. После того как палата горожан Виргинии отвергла «мирное» предложение Норта, Данмор распустил ее и теперь с борта военного корабля наблюдал за тем, как конвент (палата нашла себе новое название) взял на себя управление колонией. К ноябрю Данмор испытывал чувство безысходности, расхаживая взад и вперед по качающейся палубе и обозревая английскую эскадру, которая, как и сам он, совершенно не знала, что делать. В начале месяца Данмор призвал рабов Виргинии к восстанию, пообещав им свободу, если они будут сражаться против своих хозяев. Если в Виргинии к тому времени и оставались лоялисты, то их теплые чувства к британской короне испарились тотчас после воззвания Данмора. Для белого американца вероятность восстания рабов никогда не казалось ничтожной, к его возможности относились с ужасом. 1 января 1776 года Данмор приказал кораблям обстрелять Норфолк. В городе начались пожары, которые, можно сказать, видела вся Виргиния[565].

Британцы совершали одну ошибку за другой, а колониальные правительства тем временем пытались строить новую власть. Особенно тяжело приходилось Массачусетсу: за последний год парламент перетряхнул состав его легислатуры до основания. Столкнувшись с военными действиями в районе Бостона, провинциальный конгресс запросил рекомендаций Континентального конгресса в отношении своих дальнейших шагаов: принимать ли акты, нацеленные на сопротивление британцам, или вернуться к хартии 1691 года? В июне конгресс высказался за то, чтобы провинция не соблюдала требования Массачусетского правительственного акта (одного из «Невыносимых законов»), а вернулась к своим старым уложениям, разумеется без королевского губернатора. Такое решение было вполне реалистичным, так как отражало господствующее внутри самого Массачусетса общественное мнение, а также придерживалось традиционных основ властных структур. Пять месяцев спустя конгресс еще явственней дал понять колониям, что они могут действовать как независимые образования, порекомендовав конвенту Нью-Гэмпшира собрать народную ассамблею. Члены конвента могли при необходимости «учредить такую форму правления, какая, согласно их разумению, наилучшим образом подойдет народу Нью-Гэмпшира» и останется неизменной, пока продолжается «текущий конфликт» с Великобританией. Вскоре такие же рекомендации были даны и Южной Каролине, также попросившей совета[566].

Эти шаги встревожили противников независимости среди членов конгресса, в особенности Джона Дикинсона. По его совету ассамблея Пенсильвании несколько дней спустя после рекомендаций конгресса Нью-Гэмпширу наказала своей делегации не соглашаться с отделением от метрополии или с изменением формы правительства Пенсильвании. Ее примеру последовали и легислатуры Делавэра и Нью-Джерси: их делегаты получили соответствующие инструкции еще до конца года, а Мэриленд — в январе 1776[567].

Несмотря на подобные действия отдельных легислатур, в обществе вызревали совершенно противоположные настроения, которые грозили отодвинуть в сторону осторожные органы власти. Настроения эти, говоря простым языком, означали потерю веры во все английское и все больше и больше выражали поддержку идее независимости. В январе красноречивым выразителем таких настроений стал Томас Пейн, написавший один из основополагающих манифестов Войны за независимость — трактат «Здравый смысл»[568].

Томас Пейн, сын английского квакера, зарабатывавшего на жизнь изготовлением корсетов, прибыл в Америку лишь за год до публикации «Здравого смысла». Ему было 39 лет, и до той поры его постигали неудачи во всем, за что он брался. Подобно своему отцу, он пытался стать корсетным мастером, но не преуспел. Затем он был учителем, сборщиком налогов, лавочником, и везде его ждал провал. Он даже был дважды женат, но его первая жена умерла при родах, а вторая была женой лишь номинально, так как супружеских отношений между ними не было[569].

Друг Пейна, акцизный чиновник Джордж Скотт, в 1774 году познакомил его с Бенджамином Франклином, который как раз завершал свою миссию в Англии в качестве посланника колоний. Очевидно, Франклин разглядел в Пейне какой-то талант, который дремал глубоко в душе, и, когда Пейн сообщил ему, что хотел бы уехать в Америку, снабдил его рекомендательным письмом к своему зятю, филадельфийскому торговцу Ричарду Баху. По всей видимости, Пейн не планировал заниматься в Америке коммерцией, но после своего прибытия 30 ноября 1774 года разыскал Баха. Вскоре в местных газетах стали появляться его стихи и очерки[570].

Судя по всему, набив шишки на своих многочисленных неудачах, Пейн научился хорошо излагать свои мысли, и теперь он направил это умение на благо того дела, которое, как он надеялся, осчастливит человечество. Его обращения к американцам подвергали сомнению некоторые из их глубочайших убеждений, а именно то, что их права дарованы древними конституциями, а также то, что их интересы защищены историческими связями с Британией. Эти убеждения Пейн называл «иллюзорными». По его мнению, никакая непреложная политическая истина более не была таковой. Британская конституция, далекая от того, чтобы считаться благом цивилизации, ее части «являются порочными остатками двух древних тираний» — монархии и аристократии. Большая часть американских публицистов избегала нападок на короля даже после начала войны — их точка зрения выражалась в том, что король находится под влиянием своих недобросовестных министров. Пейн с презрением обрушился на такое благодушие. Монархия, пояснял он, «самое ловкое из ухищрений дьявола для насаждения идолопоклонства». Что касается наследственной монархии, то эта практика извращает законы самой природы, которая иначе «не обращала бы их в насмешку, преподнося человечеству осла вместо льва». Весь трактат пестрел такими меткими сравнениями, равно как и изобретательными нападками на институты, которые американцы привыкли считать связующими их с метрополией. Большинство убийственных доводов подавалось в контексте текущей политической ситуации или излагалось языком, понятным среднему американцу. Например, Пейн пересказывал ветхозаветную историю монархии, а если его аудитория не улавливала связи с язычеством, то он без обиняков сравнивал монархию с государственным папизмом[571].

Тем, кто не был столь впечатлителен или был лишен протестантских предрассудков, Пейн призывал на помощь «простые факты, ясные доводы и здравый смысл», касающиеся положения Америки, доказывая, что оно непременно ухудшится, если пойти на временное примирение. Для подкрепления своих выводов Пейн пользовался традиционными аргументами, демонстрирующими противоположность интересов англичан и американцев, однако самым убедительным доводом, раньше не звучавшим, стало то, что кровь американцев уже пролилась, и с каждой каплей этой крови их привязанность к «стране предков» ослабевает. Борьба идет на уровне страстей, и той страстью, что обращена на Британию, стала ненависть. Вывод казался очевидным: «Примирение — обманчивая мечта»[572].

Многое из того, что писал Пейн, на самом деле было предметом обсуждения уже девять месяцев, что прошли после Лексингтона. Текущие события, сделавшие очевидной упрямство и враждебность короля и парламента, сделали примирение сторон труднодостижимым. «Здравый смысл» помог американцам осознать, насколько далеко они зашли в борьбе за свои права, помог понять, что они больше не смогут вернуться к status quo 1763 года. Если Пейн говорил правду, то ни король, ни парламент, ни народ Англии также не имели никакого желания соблюдать прежние договоренности. Часть аргументов Пейна уже высказывалась в различных памфлетах, опубликованных за эти двенадцать лет, по мнению авторов, заговор против колоний осуществлялся полным ходом. Однако Пейн пошел дальше: он показывал, что этот заговор был заложен в самой природе англо-американских соглашений. И так как заговор был неотделим от монархии и британской конституции, то американцы, по сути дела, были лишены выбора — им нужно было провозглашать независимость.

Декларация независимости могла быть продиктована только здравым смыслом, и Пейн твердо верил, что это может стать историческим прорывом. Всего в нескольких словах он указывал американцам на значимость того, что они делали: «В нашей власти начать строить мир заново. Со времен Ноя до настоящего времени не было положения, подобно существующему». Мы не можем сказать, насколько серьезно аудитория Пейна воспринимала его фразеологию. Несомненно, Пейн апеллировал к тому, что осталось от христианского милленаризма, прошлого жителей колоний, и, проповедуя исторический разрыв, он одновременно лил бальзам на души своих читателей, уверяя, что Американская революция должна занять свое место в истории христианства[573].

Разумеется, Пейну отвечали, он реагировал, и между ним и его корреспондентами началась полемика. Но все, кто принимал участие в этом споре, продвигались к истине, и им удалось увидеть отблески будущего Америки. Критики «Здравого смысла» и его основного утверждения, что независимость должна быть объявлена незамедлительно, предлагали целый ряд контраргументов. Одни утверждали, что время еще не пришло, другие возражали, что сама идея независимости неверна, так как американские свободы никогда не включали в себя безопасность, гарантированную прежними конституциями. Некоторые корреспонденты Пейна сделали упор на его мечтаниях о начале новой истории Америки — их ответы пестрили пугающими для XVIII века словами «новаторство», «утопия», «визионерство» и «анархия». Пейн отвечал под псевдонимом Лесной житель, выбранным им, скорее всего, чтобы показать, насколько жизнь в Америке свободна от европейской аморальности, отстаивая утверждение, что независимая Америка — это чистый лист, на котором можно писать историю. Чего, вопрошал он, бояться Америке, «кроме ее Господа», ибо Америка, «находящаяся вдали от жестокого мира, может наслаждаться покоем под охраной океана и пустыни…»[574].

Пейн опубликовал «Здравый смысл» в Филадельфии, и его очерки от лица Лесного жителя появились в городских газетах. Его друзья сделали своей трибуной филадельфийскую прессу, так же поступили и его политические оппоненты, но, вследствие того что полемика затрагивала «континент», «Здравый смысл» был перепечатан во всех больших городах Америки и во многих малых. Естественно, дебаты вокруг трактата ширились, вовлекая и влиятельных лиц, таких как Джон Адамс. За несколько месяцев было напечатано свыше 100 000 экземпляров «Здравого смысла», а все газеты стали ареной борьбы сторонников независимости и примирения[575].

Один из тезисов, выдвигаемых Пейном, состоял в том, что исторические враги Британии в Европе будут более склонны поддерживать колонии, если те объявят о независимости. Ни одна европейская держава не вмешается во внутренний спор Британии с ее колониями, если те могут вновь объединиться против внешнего врага, как бывало в прошлом. Объявление независимости убедит Европу, в особенности Францию, на которую некоторые члены конгресса смотрели как на страну, способную оказать поддержку финансами и оружием.

В первые месяцы 1776 года ряды партии тех членов конгресса, которые выступали за международную поддержку, росла. Эти «радикалы» (а их радикализм состоял в отстаивании идеи независимости) согласовали ряд шагов, которые, по их мнению, давали надежду на успех войны за независимость. Братья Адамс, братья Ли и их сторонники считали, что первым важным шагом будет создание новых институтов власти в колониях. Хотя у них не было ясной идеи, какими должны быть эти органы, их создание должно было послужить сплочению американцев вокруг идеи независимости. Когда колонии образуют институты власти, следующими шагами должны стать, как писал Джон Адамс Патрику Генри, «образование конфедерации и определение основных пунктов континентальной Конституции; объявление колоний суверенным государством или несколькими конфедеративными государствами; и наконец, заключение договоров с иностранными государствами». Письмо Адамса Генри датировано 3 июня, когда уже было совершенно понятно, что все эти шаги — лишь вопрос времени, поэтому их порядок не очень важен[576].

А в феврале «радикалы» серьезно относились к последовательности своих действий как к важному для осуществления своих планов фактору, причем эти планы, хотя и имели в виду те шаги, которые Адамс перечислил в своем письме, включали в себя ряд мер, которые были по плечу только оформившемуся государству. Эти меры можно увидеть в проекте меморандума, составленного Джоном Адамсом: заключение союза с Францией и Испанией; отправка послов в эти страны; регулирование валютной системы; создание и обеспечение вооруженных сил в Канаде и Нью-Йорке; поощрение производства пеньки, парусины, селитры и пороха; взимание налогов; подписание договоров с Францией, Испанией, Голландией и Данией; начало каперской войны; объявление независимости и войны Англии. В программе «радикалов» были и другие пункты, но приоритетным оставалось объявление независимости[577].

«Радикалы» столкнулись с серьезной, хотя и малочисленной («Здравый смысл» послужил началу отказу общественного мнения от идеи примирения) оппозицией в конгрессе. Непростым вопросом являлось и взаимодействие радикалов с такими политиками. «Умеренные» не были настроены менее патриотично, чем «радикалы», не были они и менее озабочены защитой американских свобод — они соглашались, что последние подверглись за последний год жестокому подавлению. Но «умеренные» предпочитали видеть Америку свободной в лоне империи, а не саму по себе. Некоторые из них сомневались, что у колоний хватит сил существовать как самостоятельные государства, без поддержки со стороны метрополии.

Конгресс создал комитет, призванный дать ответ на обвинения Георга III в том, что колонии хотят отделиться от Великобритании, куда вошли пять представителей «умеренных»: Джеймс Уилсон и Роберт Александер от Мэриленда, Джеймс Дуэйн от Нью-Йорка, Уильям Хупер от Северной Каролины и Джон Дикинсон. Вполне возможно, что «радикалы» согласились на такой состав комитета, чтобы вынудить «умеренных» прояснить свою позицию по вопросу о независимости. Уилсон представил от имени комитета отчет (документ, подвергаемый нападкам и злословию и тогда и сейчас), где говорилось, что колонисты желают оставаться британскими подданными, но полны решимости также оставаться и свободными людьми. Эта устаревшая уже формулировка больше никого не трогала, и когда 13 февраля отчет был заслушан, «радикалам» удалось снять его с повестки дня. Судьба отчета Уилсона не сильно расстроила «умеренных», так как одна за другой приходили новые новости, свидетельствующие о намерениях англичан; вскоре все узнали о том, что иностранные наемники англичан уже находятся в пути[578].

Тем временем с началом весны ««радикалы» стали проявлять большую активность в конгрессе. В конце марта конгресс выпустил воззвание, гласившее, что «жителям колоний… разрешается снаряжать военные суда для действий против врагов Соединенных колоний на море»[579]. Джон Адамс, ранее жаловавшийся на то, что колонии ведут половинчатую войну, теперь говорил Горацио Гейтсу, что сейчас началась «война на три четверти»[580]. А в начале апреля, после нескольких месяцев напряженных дискуссий, конгресс согласился с началом торговли со всеми странами, кроме Британии.

Шаги конгресса были отчасти обусловлены распространением в обществе мысли, что объявление независимости будет единственным возможным выходом. Колониальные легислатуры (или замещавшие их провинциальные конгрессы) начинали понимать, куда ветер дует, и одна за другой отменяли свои ограничительные наказы делегациям Континентального конгресса. Южная Каролина 21 марта позволила своим делегатам присоединиться к большинству конгресса и делать все необходимое для защиты интересов Америки; эту туманную фразу все поняли как готовность объявить о независимости. Вскоре после этого делегация Джорджии получила еще более завуалированные инструкции, в которых, однако, тоже разрешалось голосовать за независимость. Провинциальный конгресс Северной Каролины 12 апреля предоставил своим делегатам полномочия «действовать сообща с делегатами других колоний в голосовании по вопросу независимости и заключения союзов с иностранными державами…». Наиболее решительно действовал Род-Айленд, в первую неделю мая объявивший о собственной независимости. Также эта колония дала своим делегатам довольно широкие полномочия в деле совместных усилий колоний оказывать сопротивление общему врагу[581].

Все эти акции были разрозненными, и все они остановились буквально за шаг до предложения объединить страну. Как и в конгрессе, в провинциальных легислатурах существовало соглашение о том, что колонии должны объединиться в лигу свободных государств, прежде чем они объявят независимость от Британии. И подобно членам конгресса, члены местных органов были уверены, что для победы в освободительной войне необходим союз с Францией. Даже Патрик Генри, убежденный сторонник свободы Америки, опасался объявления независимости до образования американской конфедерации[582].

Виргиния, включая даже Эдмунда Пендлтона, которого за глаза звали «старик Умеренность», 15 мая избавилась от последних колебаний. В этот день появилась составленная Пендлтоном резолюция, где делегатам от Виргинии предписывалось согласиться с тем, что конгресс объявит колонии «свободными и независимыми государствами», и с «любыми шагами», которые конгресс сочтет необходимыми для «заключения союзов с иностранными державами и образования конфедерации колоний в то время и таким образом, которое окажется наилучшим для них. При этом подразумевается, что полномочия по созданию исполнительных органов и органов, ответственных за ведение внутренних дел в колониях, останутся у колониальных легислатур»[583]. Эта резолюция спустя несколько дней оказалась в распоряжении виргинских делегатов и была зачитана в конгрессе 27 мая.

Отныне в конгрессе доминировали «радикалы», чье число возрастало пропорционально новым фактам британской агрессии. Из Европы продолжали приходить слухи и сообщения о том, что британское правительство полно решимости покорить «мятежников» силой. Никаким иным образом нельзя было объяснить новости о массовой вербовке наемников в немецких княжествах. Если метрополия не намеревается вступать в мирные переговоры, то, спрашивали себя делегаты, как может начинать такие переговоры Америка?

Итак, надежда на мир практически угасла, но проблема, что делать дальше, оставалась. Столь долго обсуждавшийся первый шаг был сделан 10 мая, за пять дней до виргинской резолюции, когда конгресс порекомендовал колониям создать правительства, «необходимые для ведения текущих дел», правительства, которые «кратчайшим путем приведут к счастью и благоденствию свои народы в частности и всю Америку в общем»[584]. Данная резолюция возражений не вызвала, но, когда спустя три дня Джон Адамс предложил к ней преамбулу, они появились. Преамбула эта, одобренная 15 мая, заслуживает того, чтобы привести ее почти полностью.

Такая преамбула нивелировала все попытки объявить о независимости пошагово, после подготовительных мер, и уж точно она противоречила самой резолюции, декларировавшей важные, но ограниченные действия. В разрез этому, указывали «умеренные», преамбула фактически объявляет колонии независимыми; особенно ясно это прослеживается в параграфе, требующем прекращения деятельности органов власти короны и передачи власти новым органам, действующим от имени народа. Такая интерпретация на самом деле адекватно отражала настроения «радикалов», распространившиеся по всем колониям[586].

Что интересно, сами «радикалы» не понимали до конца создавшейся ситуации, того, насколько большое влияние они получили. Несколько недель они колебались, пока наконец 7 июня Ричард Генри Ли не внес предложение «объявить Соединенные колонии тем, чем они должны быть, то есть свободными и независимыми Штатами, избавленными от всякой зависимости от британской короны, так что любые политические отношения между ними и государством Великобританией являются (и должны являться) полностью исчерпавшими силу»[587]. Следующим днем, в пятницу, а затем в понедельник 10 июня конгресс обсуждал резолюцию Ли. Поправки и дебаты шли в привычном ключе: обе стороны приводили разумные доводы, хотя, вероятно, и ошибались в оценке своей поддержки народом. «Радикалы» и «умеренные» соглашались, что срединные колонии, особенно Пенсильвания и Мэриленд, еще «не готовы распрощаться с британским прошлым, но быстро подвигаются к этому…». «Умеренные» указывали на политическую незрелость жителей этих колоний и рекомендовали конгрессу подождать, «пока мы не услышим голос народа, ибо он — наша власть». «Радикалы» считали, что народ уже готов: «Он одобряет независимость, хотя инструкции, данные некоторыми из его представителей, говорят об обратном». Народ всего лишь «ждет, пока мы его возглавим». «Умеренные» выдвигали и другую причину для отсрочки: альянс с иностранными державами, по их мнению, можно было заключить на лучших условиях после победоносной военной кампании, на которую они рассчитывали летом. Ответ «радикалов» не замедлил себя ждать: «Объявление независимости позволит заключить более полезный альянс»[588].

Члены конгресса после обмена мнениями решили по предложению Ли отложить окончательное решение на 1 июля, а чтобы не тратить время, сформировали комиссию по подготовке Декларации независимости, если таковую будет решено принять. Эта комиссия, состоявшая из Джона Адамса, Бенджамина Франклина, Роджера Шермана, Роберта Ливингстона и Томаса Джефферсона, закончила свою работу 28 июня — большую часть документа составил Джефферсон.

В 1776 году Джефферсону было 33 года. Он родился в Шэдуэлле, округ Гучленд (ставший частью округа Албемарл через год после его рождения), и был третьим ребенком Питера Джефферсона и Джейн Рэндольф. Питер Джефферсон перевез свою молодую жену вверх по течению Риванна-Ривер, притока реки Джемс, незадолго до рождения их сына. Питер был человеком амбициозным и незадолго до своей смерти в 1757 году стал одним из самых уважаемых плантаторов западной Виргинии. Хотя в приданом его жены не числилось земельных и прочих угодий, женитьба, безусловно, помогла его возвышению — Рэндольфы считались весьма влиятельной семьей, и принадлежность к ним выделяла человека из среды рядовых плантаторов.

Питер Джефферсон хотел, чтобы его сын получил образование, и отправил его к местному приходскому священнику, который преподавал ему латынь и греческий — так зародилась любовь Томаса к классическим наукам. Он продолжил обучение в колледже Вильгельма и Марии с 1760 по 1762 год, а затем готовил себя к карьере адвоката, обучаясь у Джорджа Уита, известного в Уильямсбурге юриста и поклонника классического образования. Возможно, Джефферсон познакомился с Уитом через Уильяма Смолла, профессора натурфилософии в своем колледже. Смолл разглядел в Джефферсоне талант и стал для него не только преподавателем, но и другом; Джефферсон не мог бы найти в Уильямсбурге лучших наставников и друзей. И Смолл и Уит были высокообразованными людьми, оба они служили примером для юного Джефферсона, и хотя его не нужно было побуждать к учебе, его наставники, несомненно, научили предъявлять к себе определенные требования.

Джефферсон был прилежным студентом, но оставался живым молодым человеком. Уит велел ему прочесть трактат «Кук о Литтлтоне» — первую из четырех частей составленного Эдвардом Куком свода законов Англии. Вскоре Джефферсон прочитал все четыре части, но не без отвращения. Своему другу Джону Пейджу он признавался: «Я искренне надеюсь, что душу старика Кука забрал дьявол, ибо я ни от чего так не уставал, как от этого ветхого, скучного мерзавца». Когда он произносил это, ему было девятнадцать лет. Ему был невыносим Кук, и он жаждал общества своих друзей: «Передавай мои нежные приветы, — писал он Пейджу, — всем юным леди, с которыми я знаком». Юный виргинский джентльмен обычно мог похвастаться обширными знакомствами, и список пассий Джефферсона был длинен.

Так, туда входила некая Элис Корбин, на которую он имел виды, а его переписка той поры рисует образ привлекательного юноши, пылко превозносящего свою «Белинду», как он называл Ребекку Бервелл, а также мечтающего о танцах и обществе молодых леди и не вполне ясно представляющего себе будущее.

Каковы бы ни были мечты Джефферсона, он должен был понимать, что его будущее связано с адвокатской практикой и выращиванием табака, и он рьяно принимается за то и другое с ответственностью, необычной для молодого человека. Отец Томаса умер, когда ему было четырнадцать лет, и к 21 году на его плечах лежала забота о матери и младшей сестре Элизабет. Он мужественно принял вызов: бережливо вел семейное хозяйство, начав выращивать табак примерно в одно время со вступлением в адвокатскую коллегию. Финансовые отчеты, которые он делал в те годы, рисуют нам портрет рачительного человека, старавшегося фиксировать любые расходы. Так, например, если во время своих деловых поездок ему нужно было отдать вещи в стирку и он оставлял шиллинг для прачки, то этот факт непременно находил отражение в его записях. То же самое происходило, когда ему требовалось подковать лошадь.

Джефферсон, судя по всему, снискал уважение своих соседей и более важными деяниями, так как в 1769 году они выдвинули его в палату горожан Виргинии от округа Албемарл. Три года спустя, 1 января 1772 года, он женится на молодой вдове Марте Уэйлс Скелтон. Хотя Джефферсон почти не упоминал о своей жене в письмах и не говорил о ней даже своим друзьям, брак был очень счастливым с обеих сторон. Вплоть до начала войны в 1775 году жизнь Джефферсона ничем не отличалась от жизни прочих виргинских плантаторов, но в следующем году 33 лет от роду он уже прослыл человеком невероятных способностей. Его отличали не только широкий круг интересов и блестящее образование — казалось, что ему интересно все происходящее вокруг и почти все, чему можно научиться из книг. Он изучал архитектуру, музыку, классическую литературу, политику, юриспруденцию, историю и естественные науки, однако выделял его не багаж знаний, а интеллект. Джефферсон не был мыслителем или теоретиком. Не беспокоили его и формальные проблемы философии. Так, к Платону он относился без всякого уважения; он не питал интереса к абстракциям, но его ум был чрезвычайно пытлив. Джефферсон задавал вопросы по всем предметам, что изучал, и искал эмпирические ответы на них. Он не удовлетворялся поиском доказательств, что было присуще законникам, — у него были склонности и задатки настоящего ученого. И самое главное, Джефферсон имел воображение, развитое более чем у кого бы то ни было из его современников. Революция стимулировала это воображение и прояснила перспективы, разворачивавшиеся перед гражданами свободной Америки.

К 28 июня все колонии, кроме Нью-Йорка, позволили своим делегатам голосовать за независимость. Пенсильвания особенно неохотно присоединялась к общей тенденции, но народные активисты, взяв на вооружение преамбулу Адамса от 15 мая, стихийно собрали толпу и буквально заставили легислатуру принять нужное решение. Итак, когда 1 июля дебаты возобновились, подавляющее большинство конгресса выступало за независимость. Однако голосование показало, что делегации Пенсильвании и Южной Каролины выступили против проекта, а мнения двух представителей Делавэра разделились. Делегаты Нью-Йорка ответили, что поддерживают объявление независимости, но не могут голосовать «за», так как повинуются старым наказам. На следующий день, 2 июля, явился третий член делегации Делавэра, и она присоединилась к большинству; так же поступили Южная Каролина и Пенсильвания. Таким образом, в оппозиции находился только Нью-Йорк, одобрение конвента которого появилось в конгрессе только 15 июля. Но еще до того, 4 июля, конгресс принял Декларацию независимости, внеся несколько поправок в проект[589].

Официальная Декларация, принятая в июле 1776 года, вызвала огромный резонанс, но еще до этого, с апреля по июль, было обнародовано порядка 90 деклараций меньшего масштаба, составленных во всех колониях. Так поступили девять колоний, некоторые сказали об этом в инструкциях делегатам; Род-Айленд, всегда имевший собственное мнение, принял законодательный статут; другие колонии ограничились преамбулами к своим конституциям. По меньшей мере девять округов послали соответствующие наказы провинциальным конгрессам или легислатурам. О своей независимости заявили три коллегии присяжных, полдесятка частных или полугосударственных корпораций, например ремесленники Нью-Йорка и батальоны ополченцев в Пенсильвании. Декларации выпустили более 50 городов[590].

Все эти документы так или иначе отражали историю конфликта с Великобританией, ряд из них весьма детально. В некоторых из них, написанных витиевато, в громоздких выражениях излагаются причины разрыва с королем и парламентом. Вот, например, образец декларации коллегии присяжных округа Чероуз, Южная Каролина: «Когда мы лишились, без всякой на то причины, защиты со стороны [короля и парламента], и ее заменили жестокость и угнетение; когда тирания, насилие и несправедливость пришли на смену равенству, кротости и дружелюбию; когда кровопролитие, убийства, грабежи, пожары и преследования выявили злонамеренность Англии, то самосохранение и забота о благосостоянии и безопасности стали важнейшей необходимостью». Несмотря на все упражнения в изящной словесности, декларации завершались вполне определенными выводами. Коллегия присяжных из Чероуз говорила об «отделении» так: «Оно доказывает свою полезность тем, что является единственно возможным залогом счастья и безопасности». В первые месяцы 1776 года такой вывод казался очевидным многим американцам, не только остававшимся в городах и селениях, но и тем, кто сражался в Континентальной армии и ополчении[591].

Солдаты, построившиеся на плацу 9 июля, слушали, как офицеры зачитывают им текст Декларации независимости, а в последующие дни и большинство гражданских услышали этот текст или сами прочитали его в газетах. И военные, и гражданские лица откликнулись приветственными возгласами и поздравлениями, но неясно, что им понравилось в Декларации больше всего. Наиболее вероятным кажется, что это объявление конгрессом независимости от Британии. Независимость де-факто была очевидна для многих уже в течение года, сейчас же она была закреплена де-юре, и нужно было подтвердить это, даже если потребуется жертвовать жизнями.

Что именно американцы думали и как относились к «истине», которая представляется как «самоочевидная», а именно, что все люди «наделены их Творцом… неотчуждаемыми правами», среди которых «жизнь, свобода и стремление к счастью», остается неясным. В обществе не возникло какой-то спонтанной дискуссии по этому поводу, не было споров и вокруг утверждения, что все люди «созданы равными». Слова эти принадлежат Томасу Джефферсону, и хотя в то время да и долгие годы спустя они воспринимались как само собой разумеющиеся (как и весь текст Декларации), на самом деле в них, вполне возможно, содержится ряд более новаторских положений, чем принято считать.

Декларация обычно считается выражением теории общественного договора Джона Локка, и в соответствии с последней как непреложный факт принимается то, что правящие круги Британии, управлявшие Америкой, нарушили фундаментальные принципы, определявшие их связь с американцами. Король Великобритании нарушал этот договор систематически, что в конце концов привело американцев к провозглашению своей независимости, но только после того, как им отказали в устранении несправедливостей. Соответственно объявление независимости, как считали жители колоний все эти двенадцать лет, стало следствием того, что они защищали свои права, и они пошли на крайнюю меру только после того, как все остальные закончились неудачей[592].

Документ, одобренный конгрессом 4 июля, возлагал большую часть вины за кризис отношений на короля и парламент. В черновике, представленном Джефферсоном, обвинение предъявлялось еще одной стороне — «нашим британским братьям», то есть населению метрополии. Согласно Джефферсону, народ Британии, подобно королю и «их легислатуре»,

В окончательной редакции конгресс убрал большую часть обвинений в адрес народа Британии и сделал главным виновником событий короля, оставив, однако, упоминание об «общих кровных узах» с английским народом и пассаж о том, что последний «глух к голосу справедливости и общей крови», включив его, таким образом, в число угнетателей Америки. В преамбуле Декларации, одобренной конгрессом, американский народ назывался расторгающим «политические узы», связывающие его с другим народом. Если бы конгресс намеревался объяснить решение отделиться от метрополии чем-то большим, нежели протестом народа против своеволия властелина, нарушившего фундаментальный контракт, то в финальный текст Декларации были бы включены фразы о народе Британии из черновика Джефферсона.

В противовес утвердившемуся мнению историков во многих отношениях проект Джефферсона был гораздо более убедительным заявлением, чем окончательный вариант, принятый конгрессом. Разрыв одного народа с другим, некогда связанным с ним «любовью», — знаменательное и исключительное событие. И гораздо более волнующим его делает признание в том, что солдаты «общей с нами крови» посланы через океан убивать американцев. В этих строках сквозит мотив предательства, мотив того, что американцы брошены своими соотечественниками, людьми одной крови, братьями, утратившими способность ценить справедливость и узы дружбы, ставшими поистине «бесчувственными братьями».

Конгресс понимал народ Америки лучше, чем Джефферсон, вот почему страстные обвинения последнего не вошли в окончательный текст Декларации. В 1776 году американцы в большинстве своем уже не любили своих британских братьев, даже если представить, что они действительно некогда испытывали столь глубокие чувства. Иммиграция ослабила кровные узы, а провинциализм, отличавший жизнь простых американцев за пределами крупных городов (да в принципе и в них тоже) делал их чувства значительно более спокойными. Связи с Британией были важны, и колонии в XVIII веке много раз подтверждали это в торговле, в имитации английских государственных принципов, в поддержке страны предков в ее войнах против Франции, другими способами… Но во всех этих случаях американцами двигала собственная выгода и сила привычки, а не глубокое чувство привязанности. Таким образом, в версии Декларации, одобренной конгрессом 4 июля 1776 года, традиционный общественный договор заменил страстные призывы Джефферсона. Процесс, ведущий к независимости, описанный в Декларации, вряд ли лишен эмоций, но эти эмоции раскрыты не в обманутой привязанности, но в праведном гневе, возбужденном тираном и угнетателем, лишившим нацию прав и нарушившим фундаментальный закон. Поэтому Декларация конгресса является более солидным и менее творческим документом, чем проект Джефферсона. Джефферсон не просто обвинял один народ — он заявлял, что второй, американский народ, полностью сформирован, и этот народ способен на «благородство и свободу». Еще в 1774 году он высказывал убеждение, что американский народ является свободным еще со времени основания колоний в XVII веке. Покинув Британию, первые переселенцы отделились от страны предков, и у них остались лишь политические связи формального подданства короне. Самые сокровенные узы — узы привязанности, соединявшие американцев с британскими братьями, были разорваны из-за той поддержки, которую «братья» оказали тирану[594].

По Джефферсону, остался «американский народ», защищающий свои неотчуждаемые права. Если бы конгресс проявил больше воображения в ущерб реализму, то могла быть принята джефферсоновская версия американской истории. Если бы случилось так, Декларация возымела бы гораздо более эмоциональную и символическую силу, разрешив раз и навсегда щекотливый вопрос: кто объявил о независимости, «свободные, независимые штаты» или «единый народ» в общем порыве?

Как народ американцы имели много общего, гораздо больше, чем они сами предполагали, но они еще не до конца научились работать вместе или концентрировать власть в одних руках. Конгресс же, их верховный политический институт, научился с 1774 года многому, однако ни он, ни легислатуры штатов не могли скоординировать свои усилия. Например, в 1774 году конгресс выпустил «Ассоциацию», призвавшую к тотальному бойкоту торговли, но помогали ее претворить в жизнь местные комитеты, но не правительства колоний. Традиционные институты власти, как правило, с опозданием реагировали на кризисные ситуации, в течение всех десяти лет, предшествовавших созыву первого Континентального конгресса. Но если местные органы власти порой вели себя нерасторопно или по крайней мере неэффективно, то за ними стояли простые люди, едва начавшие осознавать свое единство. Поколение, жившее до волнений 1760-х годов, пережило много испытаний: это и Великое пробуждение, возродившее религиозные чувства, и войны с французами и индейцами, стимулировавшие патриотизм колонистов. Эти события были в определенном смысле событиями континентального, если не национального масштаба. Конфликт, зародившийся в 1760-е годы, постепенно помог сформировать нацию.

Джефферсон проявил дальновидность, утверждая, что американцы начали свою историю как свободные люди — с образованием первых поселений в XVII веке. Его черновик Декларации не был попыткой реконструировать историю; скорее он говорил об эмоциональных узах, которые сплачивали американцев. Это было страстным заявлением, призванным заставить американцев проявить все то лучшее, что есть в их душах. Он стремился напомнить им, что их объединили не только узкоэгоистические интересы, но и добросердечие, взаимное уважение, любовь к людям. В войне, которую они вели, взаимоуважение было очень важным фактором, а в национальном государстве, которое они собирались построить, — необходимостью.

Многие американцы были рабовладельцами, однако конгресс включил максиму Джефферсона о том, что «все люди созданы равными», в свой вариант Декларации. Джефферсон, сам владевший рабами, полагал, с одной стороны, что чернокожие, будучи людьми, равны белым, так как обладают «нравственным чувством» — категорией, собственно, делающей людей людьми. Однако он не верил, что они когда-нибудь смогут достигнуть равенства в обществе, где перемешаны с белыми. История угнетения и предрассудки белых жителей делают мультирасовое общество иллюзией. Позже Джефферсон в своих «Заметках о штате Виргиния» пояснил свое убеждение: институт рабства настолько отравил отношения между черными и белыми, что их совместное проживание в равных условиях невозможно[595].

В Декларации он попытался выставить короля охранителем рабства в Америке, зачинщиком насилия на расовой почве. Первое обвинение было абсурдным, да и второе мало похоже на правду: виргинский губернатор Данмор призывал рабов восстать против своих хозяев и обещал им за это свободу. Но конгрессу было прекрасно известно, что не король, а белые американцы учредили институт рабства и всячески поддерживали его. Поэтому конгресс убрал почти все подобные обвинения Джефферсона, оставив лишь одно, смысл которого был не вполне ясен: король «подстрекал нас к внутренним мятежам». Взамен конгресс принял постулат Джефферсона о равенстве всех людей.

Скорее всего (точно мы никогда не узнаем), большинство американцев воспринимало фразу «созданы равными» как созданы равными в глазах Господа. Как бы то ни было, белые американцы не желали освобождения рабов, а также не пытались предоставить небольшому числу свободных чернокожих те права, за которые они воевали с Великобританией.

Немногие белые полагали, что они должны как-то действовать, чтобы всеобщее равенство нашло признание. Для большинства из них борьба за независимость приобрела такую важность, что все остальные проблемы отошли на задний план. Декларация независимости, принятая конгрессом, объявила американцев свободными от власти Британии. Эта Декларация определила цели народа и установила некие идеалы, за которые уже отдало жизнь немало людей и еще большему числу только предстояло сражаться — и погибнуть. Для большинства белых американцев недостаточно было просто объявить о независимости от Англии — с тех пор как их соотечественники отдали за это свою жизнь, независимость превратилась в подвиг.