Славное дело. Американская революция 1763-1789

16. Маневренная война

С наступлением зимы в боевых действиях между двумя армиями наступила передышка. Случайный наблюдатель мог бы подумать, что дело происходит в Европе с ее обычаем отвода войск на зимние квартиры. Солдаты обеих сторон занялись налаживанием своего быта, пытаясь поудобнее устроиться в условиях, неудобных по своему существу. Те времянки, которые соорудили для себя солдаты Вашингтона, мало подходили для отдыха и расслабления. Обогрев жилья требовал больших усилий — центральное отопление появилось лишь в конце века, но заготовка дров по крайней мере заставляла людей шевелиться. Неприятель в Нью-Йорке тоже не изнывал от зноя, зато там к услугам военных были таверны, общественные здания и частные дома, где они чувствовали себя вполне комфортно.

Часть солдат Вашингтона в Морристауне последовали примеру многих, кто служил до них, и сделали то, что со временем вошло у американцев в традицию: закончили свою военную службу без разрешения — то есть попросту дезертировали. В войсках генерала Хау тоже были случаи дезертирства, но далеко не столь многочисленные, ведь его солдатам было некуда податься, кроме как к врагу.

Вскоре жители Нью-Йорка начали завидовать дезертирам. С наступлением зимы уровень жизни в городе резко упал, и оккупационная армия не принимала никаких мер, чтобы исправить положение — во всяком случае, она ничем не помогала гражданскому населению. Еды не хватало, так как партизанские отряды на Лонг-Айленде и на другом берегу Гудзона нападали на партии, посылаемые за продовольствием. Эта жестокая и грязная маленькая война велась в нарушение всех известных правил. В пределах города жители были защищены от насилия и грабежа, но солдаты регулярной армии не обращали на них внимания, а если и обращали, то исключительно для того, чтобы чем-нибудь у них поживиться. В XVIII веке военные гарнизоны и гражданское население, которое они «защищали», не уважали друг друга, и то, что пережили ньюйоркцы зимой 1776/77 года, неоднократно наблюдалось в прошлом, в частности незадолго до того в Бостоне. Регулярные войска в обоих городах ставили себе целью уничтожить врага, но вместо этого наживали себе новых врагов.

Между тем солдаты Вашингтона очень скоро лишились части своих приверженцев в Морристауне — не потому, что дурно себя вели, а потому, что они принесли с собой оспу, а их командующий распорядился разместить больных в домах горожан, чтобы «изолировать» их и обеспечить надлежащий уход.

Через три дня после вступления сил Вашингтона в Морристаун главный врач колониальной армии Джон Морган постановлением конгресса был отстранен от должности, и госпитали, которые и прежде не соответствовали нормам, пришли в еще больший упадок. У Вашингтона не было других ресурсов, кроме его собственных полковых госпиталей и городских домов, поэтому он попытался изолировать оспенных больных и ввести в практику прививки, то есть начать искусственно заражать тех, кто еще не заболел, в надежде на то, что они перенесут менее опасную форму болезни, чем в случае заражения от других больных. Вполне естественно, что фермеры Морристауна воспринимали перемены, которые армия внесла в их жизнь, без всякого энтузиазма — ведь теперь им приходилось дорого платить за свои принципы[644].

Сам город был небольшим — от силы пятьдесят дворов, церковь, да непременная таверна — и представлял собой идеальное место для зимних квартир, подступы к которому с востока были затруднены горами. Но, хотя к городу было трудно подобраться, он располагался в достаточной близости (примерно в 25 милях к западу) от Нью-Йорка, чтобы давать Вашингтону возможность наблюдать за врагом. Нью-Брансуик и Амбой находились примерно на том же расстоянии от Морристауна, так что город не находился в изоляции, и стоявшие в нем войска не могли быть отрезаны от остальных сил, так как у них всегда была возможность отойти через горные перевалы на запад. И если бы Хау вздумалось двинуть свою армию из Нью-Йорка на Филадельфию, его можно было бы атаковать во фланг. Армия из Морристауна могла нанести удар по Хау также и в том случае, если бы тот рискнул отправиться вверх по долине Гудзона.

За два месяца гарнизон настолько уменьшился в размерах, что теперь уже никому не доставлял хлопот. Среди тех солдат — числом примерно в тысячу, кого в Трентоне завербовали за десять долларов на шестинедельную службу, — нашлись такие, кто расторг договор в одностороннем порядке, как только угасло воодушевление от побед. Еще часть солдат разбрелась по домам в первых числах февраля, так что к началу марта армия насчитывала менее трех тысяч человек. Как обычно, вербовка оказалась хлопотным делом, хотя в связи с августовским поражением на Лонг-Айленде конгресс распорядился сформировать 88 новых батальонов. В декабре было принято решение о создании еще одиннадцати пехотных батальонов, не считая полевой артиллерии, инженерных войск и трехтысячной кавалерии[645].

Но армия на бумаге и действующая армия — далеко не одно и тоже. Завлечение людей на военную службу стоило вербовщикам неимоверных усилий, особенно ввиду того, что жалование, которое они могли предложить, зачастую было намного ниже тех, что платили штаты, формировавшие собственное ополчение. Вашингтон пытался воздействовать на такие штаты увещеванием, объясняя им, что их практика наносит вред его армии, а когда это не помогло, он перешел к угрозам — например, в том случае, когда он прямо заявил губернатору Род-Айленда, что если его штат не снизит размер платы ополченцам, Континентальная армия не придет ему на помощь в критической ситуации. Увещевания и угрозы принесли свои плоды: в начале мая, когда холмы вокруг Морристауна покрылись зеленью, батальоны, ранее существовавшие лишь на бумаге, начали облекаться в плоть и кровь. К концу месяца численный состав армии достиг почти 9000 человек — 43 батальона; и их можно было вооружить и экипировать ружьями, порохом и обмундированием, поступившими из Франции, по-прежнему пристально следившей за борьбой и оказывавшей тайную поддержку американцам[646].

Военные действия возобновились в мае, как только англичане вышли из зимней спячки. Ввиду недостаточного снабжения они были вынуждены все чаще снаряжать отряды за фуражом. Эти отряды подвергались атакам наступающих подразделений армии Вашингтона, а в Нью-Джерси они становились мишенью для партизан. Хау ненавидел эти мелкие кровопролитные стычки. Он мечтал о генеральном сражении, которое дало бы ему возможность разделаться с противником раз и навсегда, и в середине июня начал провоцировать Вашингтона на большую битву. 17 июня Хау двинулся с крупными силами со Статен-Айленда в Нью-Джерси и проделал около девяти миль в направлении Филадельфии. Вашингтон вступал только в мелкие стычки и, несмотря на опасения, что Хау попытается захватить город, уклонился от боя. Неделю спустя Хау снова двинул свои войска на Филадельфию, затем отвел их назад, а когда Вашингтон пустился в преследование, опять повернул и перешел в наступление. В самый последний момент Вашингтону удалось избежать ловушки, после чего Хау полностью вывел свои силы из Нью-Джерси, оставив весь штат в руках повстанцев[647].

Хау не заманил Вашингтона в ловушку, зато он заставил его ломать голову над разгадкой британских намерений. Истинные замыслы англичан были главным предметом обсуждений в американском штабе в начале лета. Цель июньских рейдов на территорию Нью-Джерси казалась вполне ясной, но что означал полный вывод войск из штата? В июле разведка бодро отрапортовала о посадке англичан на корабли в нью-йоркской гавани. По мере роста флотилии у американцев росло чувство неопределенности.

К этому моменту Хау наконец-то определился с планом действий. Он отправился в Филадельфию морем. Во время плавания ему пришла в голову мысль изменить место высадки — мысль, имевшая далеко идущие последствия. Он принял решение о штурме Филадельфии, не посовещавшись с правительством, хотя и проинформировал министров о своем плане, или скорее планах, поскольку весной он неоднократно менял свое решение относительно наиболее подходящего способа захвата Филадельфии. В течение большей части зимы 1776/77 года он планировал идти на город по суше через Нью-Джерси. Однако в апреле он изменил свое решение в пользу вторжения с моря — от Нью-Йорка на юг, затем вверх по реке Делавэр[648].

Правительство в Англии, в свою очередь, тоже выработало стратегию на 1777 год, которая была одобрена королем. Одна из главных задач этих центров стратегической мысли состояла в том, чтобы каким-то образом согласовать свои планы, однако правительство и Хау не имели представления о намерениях друг друга, и их планы остались нескоординированными. О том, что Хау намеревается занять Филадельфию, правительство узнало еще в начале зимы. Однако оно не знало — а когда узнало, то было уже слишком поздно, — что Хау решил отказаться от сухопутной экспедиции в пользу морской.

В течение зимы государственный секретарь по делам колоний лорд Джордж Джермен, отвечавший за разработку стратегии подавления восстания, ознакомился с амбициозным планом генерала Джона Бергойна, предусматривавшим вторжение с территории Канады. Бергойн вернулся в Англию из Канады после неудачной попытки сэра Гая Карлтона летом 1776 года форсировать озеро Шамплейн. Бергойн сопровождал Карлтона в этом походе, но избежал порицания за его провал и по возвращении в Англию выступил в пользу второй подобной экспедиции, на этот раз более основательно подготовленной. Ее он вызвался возглавить лично. Королю эта идея пришлась по душе, особенно когда Бергойн объяснил, что цель экспедиции состоит в отсечении Новой Англии от остальных колоний. Флотилия Бергойна должна была пересечь озеро Шамплейн, а затем спуститься по Гудзону до Олбани и таким образом аккуратно изолировать очаг восстания. Чтобы придать своей экспедиции еще больший размах, Бергойн предложил подключить к ней силы под началом подполковника Барри Сент-Лежера, который должен был отплыть из Осуиго и спуститься по Мохоку, притоку Гудзона. Эти две реки сливаются близ Олбани, так что именно там должны были соединиться две группировки британской армии[649].

Бергойн не настаивал на том, чтобы еще одна экспедиция поднялась по Гудзону и соединилась с его армией. Он явно рассчитывал играть ведущую роль, а потому лишь для видимости заявил о своем согласии перейти в подчинение Хау по прибытии в Олбани. Он не стал предлагать, чтобы Хау присоединился к его силам или чтобы в Олбани его ждала армия Хау, готовая оказать ему поддержку или включить его силы в свой состав. Он также не стал объяснять, каковы будут его дальнейшие действия по прибытии в Олбани или каким образом вступление его армии на эту территорию приведет к реальной изоляции Новой Англии.

Джермен не требовал объяснений и не пытался возразить Бер-гойну, что при всем своем размахе его план может оказаться трудновыполнимым. Между тем он понимал, что планы Бергойна и Хау должны быть как-то согласованы. Несмотря на это понимание или скорее смутное предчувствие, он не предпринимал никаких действий, пока уже не стало слишком поздно. В те дни, когда Бергойн убеждал Джермена и короля в необходимости новой попытки наступления с территории Канады, в Англии находился сэр Генри Клинтон. Клинтон понимал, что если Бергойн и Хау предпримут наступательные действия независимо друг от друга, это может привести к печальным последствиям, но, как и другие в Англии, тогда еще не знал, что Хау намерен двинуться на Филадельфию морским путем. Поэтому он, при всей своей неприязни к Хау, не мог никого предупредить о его безумной морской авантюре. Кроме того, он сам хотел командовать экспедицией с территории Канады и знал, что, если ему хватит духа ходатайствовать о своем назначении командующим экспедицией, его просьба будет удовлетворена, так как он был старше Бергойна по званию. Но Клинтон не умел просить за себя: как тогда, так и позднее его «скромность», его неспособность прилагать усилия к получению того, к чему он действительно стремился, заставляла его молчать. В марте командование было возложено на Бергойна; Клинтон получил орден Бани и приказ вернуться в Америку в качестве заместителя Хау. Когда Клинтон и Бергойн уже отплыли (первый в Нью-Йорк, второй в Канаду), в Лондон пришло известие об окончательном плане Хау по захвату Филадельфии[650].

В апреле Хау написал Джермену, что, поскольку ему не высылают подкреплений, которые он запрашивал, он выводит свой авангард из Нью-Джерси, раз и навсегда отказывается от идеи сухопутного похода и направляется к Филадельфии морским путем. Ранее в том же году Хау подумывал об одновременном морском и сухопутном наступлении; но теперь, в апреле, потеряв всякую надежду на получение подкреплений, он еще раз изменил свои планы в пользу вторжения с моря[651].

Почему он принял такое решение, остается неясным. В депеше от 2 апреля, в которой он сообщал Джермену о своем намерении переправить свои войска морем из Нью-Йорка в устье реки Делавэр, Хау констатировал, что уже не надеется на окончание войны в текущем году. Оставшись без подкреплений, он, по-видимому, решил не подвергать свою армию (численностью около 21 тысячи человек) риску, связанному с пешим походом через Нью-Джерси. Морская операция, безусловно, обусловливала неучастие его армии в северной кампании, по крайней мере пока армия будет в море и в течение еще какого-то времени после высадки, ибо она будет находиться далеко от долины Гудзона[652].

Похоже, Хау не слишком интересовало то, что затевалось в Канаде. Возможно, что идея захвата Филадельфии занимала его далеко не так сильно, как многие полагали тогда и полагают сегодня, но он рассуждал в соответствии с опытом, который он вынес из нью-йоркской кампании 1776 года. Главная задача в те дни состояла в том, чтобы разгромить армию Вашингтона, а когда операция провалилась — захватить крупный американский центр, перекрыть морские торговые пути, установить контроль над окрестной областью и заручиться поддержкой колонистов, сохранивших верность Короне. Захват Филадельфии и долины реки Делавэр открывал сходные перспективы: в регионе шла бурная экономическая жизнь, фермерские хозяйства процветали, а восточная часть Пенсильвании была заселена по преимуществу лоялистами, с нетерпением ожидавшими прихода войск Его Величества[653].

Хау был если не одержим, то, во всяком случае, поглощен этими планами в такой степени, что канадские проблемы были ему глубоко безразличны. На английском правительстве и прежде всего на госсекретаре по делам американских колоний лорде Джордже Джермене лежала обязанность убедить Хау в том, что война с повстанцами и текущая операция в Канаде составляют одно неделимое целое. Джермену удалось лишь одно: дать Хау понять, что на севере что-то назревает. В период между 3 марта, когда фактически было принято решение о назначении Бергойна командующим северной экспедицией, и 19 апреля Джермен писал Хау восемь раз и ни в одном из писем не удосужился сообщить ему о назначении Бергойна. Правда, он отправил Хау копию своего письма Карлтону в Канаду, в котором говорилось, что командование вторжением возложено на Бергойна. Но к этому посланию не прилагалось никакого объяснения выбранной стратегии — и никаких призывов к Хау координировать свои действия с действиями Бергойна. Зато в своих письмах к Хау Джермен не скупился на слова одобрения и поддержки, в результате чего у Хау не могло не сложиться впечатление, что планы его филадельфийской кампания произвели хорошее впечатление и, вопреки его собственным мрачным ожиданиям, она может привести к счастливому окончанию войны.

Возможно, Джермен искренне верил всему, что он писал Хау, а если и сомневался в разумности планов генерала, то, возможно, просто не решался открыто возражать ему. На данном этапе истории американской войны человеческие характеры и перипетии личных взаимоотношений приобрели — пусть и ненадолго — решающее значение. Характером, сыгравшим столь большую роль, был характер Джермена, что же касается взаимоотношений между людьми, то речь идет о людях, вовлеченных в английскую политику.

Из всех министров, отстаивавших жесткую линию в отношениях с американцами, никто не мог соперничать по жесткости с Джерменом — одной из самых бескомпромиссных фигур в правительстве. Джермен, которому в 1777 году исполнился 61 год, сменил Дартмута на посту госсекретаря по американским делам в ноябре того самого года, когда состоялись сражения при Лексингтоне и Конкорде — и Банкер-Хилле. Норт и король были окрылены тем оптимизмом, с которым он смотрел на американскую проблему: американцы, уверял он, непременно уступят, признают главенство законов, издаваемых британским парламентом, и тогда уже, вероятно, можно будет выслушать жалобы и удовлетворить справедливые претензии. Примерно таких же взглядов придерживался и сам король. Нет никаких оснований сомневаться в их искренности, однако не исключено, что Джермен просто не решался уточнить позиции, то есть смягчить, ибо король стоял на том, что американцы должны капитулировать. Между тем Джермен всегда был крайне чувствителен к обвинениям в слабости и уж тем более трусости. Его назначение на важный государственный пост было триумфом упорства и, более конкретно, неожиданным следствием застарелой вражды между Лестерами (оплотом фракции, традиционно поддерживавшей престолонаследника) и монархом (в данном случае Георгом II, дедом Георга III). Во время Семилетней войны Джермен, в ту пору лорд Джордж Сэквилл, служил на континенте под началом принца Фердинанда. В ходе Минденского сражения (1759) он ввел английскую кавалерию в бой не так быстро, как того желал принц, и последний обвинил его в неподчинении приказу. Джермен предстал перед военным судом, который осудил лорда за трусость и тем самым обрек на бесчестие и безвестность. Дело получило широкую огласку, однако лишь те, кто был в курсе политических интриг, понимали, что причиной столь сурового обхождения с Джерменом была его близость к дому Лестеров[654].

После того как на трон взошел юный Георг III, доброе имя Джермена было постепенно восстановлено благодаря назначениям на различные второстепенные посты и членству в парламенте. К тому моменту, когда он занял кресло в кабинете Норта, в Америке уже вовсю шла война. Он доказал свою ценность своим непримиримым отношением к претензиям колоний на самостоятельность.

Но Джермен всегда тяготился своим постом в правительстве, и, вероятно, ему было неловко напрямую отдавать приказы одному из Хау, которые обладали большим влиянием и были королевскими фаворитами. Занимать жесткую позицию в вопросах колоний — это было одно; отдавать приказы Уильяму Хау — в частности, сообщить ему, что он должен объединиться с Бергойном, когда тот прибудет из Канады, — другое. Джермен не отдавал таких приказов.

Один из разработчиков британской стратегии на 1777 год, генерал Джон Бергойн 6 мая вернулся в Америку из Лондона, где он провел зиму. В этот день английский корабль «Аполлон» с Бергойном на борту пристал к берегам Квебека. Бергойн, человек кипучей энергии, на этот раз получил то, к чему всегда страстно стремился: полномочия независимого командующего и возможность использовать их. Он вернулся в свою армию после зимы, полной ярких впечатлений, включавших по меньшей мере одну конную прогулку с королем в Гайд-парке и совещания, на которых ему удалось убедить короля, что наступление из Канады вниз по Гудзону приведет к окончательному разгрому повстанцев[655].

Сэр Гай Карлтон, по-прежнему занимавший высокий пост в Канаде, встретил Бергойна с радушием, пусть даже и показным, и оказал ему всю поддержку, на которую тот только мог рассчитывать. В несколько недель была укомплектована армия, которая затем направилась в город Сент-Джонс на реке Ришелье. Эта армия представляла собой весьма разнородную, но внушительную силу — численностью чуть более 8300 человек, она состояла из 3700 солдат британских регулярных войск, 3000 немцев, большей частью брауншвейгцев, 650 канадцев и 400 ирокезов. Бергойна также сопровождал обоз из 138 гаубиц и пушек и около 600 артиллеристов для их обслуживания. У него были надежные подчиненные, среди которых следует выделить генерал-майора Уильяма Филлипса, его заместителя, бригадного генерала Саймона Фрейзера, возглавлявшего важную ударную группу, и барона Фридриха Адольфа фон Ридезеля, командовавшего немецким контингентом. Барон фон Ридезель, сопровождаемый своей супругой, тремя дочерьми и двумя служанками, был исключительно толковым и энергичным офицером, мгновенно распознававшим слабые места противника на поле боя и не оставлявшим без внимания ни одну брешь в неприятельской обороне. Хорошие солдаты и опытные старшие офицеры радовали Бергойна, который уже был заранее доволен собой и тем, что ему предстояло совершить[656].

Если бы Бергойн знал, какая неразбериха царит в стане его противника, он был бы настроен еще более оптимистично. Генерал Филип Скайлер командовал северной группировкой Континентальной армии, или Северной армией, но его положение было далеко не стабильным, и он это знал. Многие из его солдат были уроженцами Новой Англии и относились к нему презрительно. Скайлер не снискал себе славы в ходе ранних канадских кампаний, и его солдаты помнили это. Для нелюбви к нему были и другие причины: голландец Скайлер, владелец поместья с феодальными привилегиями, гордился своим статусом и с подозрением относился ко всем проявлениям того, что он считал новоанглийским эгалитаризмом; его солдатам из Новой Англии претили его аристократические манеры, его брезгливое отношение к простым людям и его холодность в общении.

Неприязненное отношение солдат из Новой Англии не смогло бы ослабить контроль Скайлера над его армией, если бы у него не было соперника в лице всеми обожаемого Горацио Гейтса, бывшего офицера британской армии, ныне виргинского плантатора, культивирующего табак и конгрессменов. Гейтс хотел быть и был полной противоположностью Скайлеру. Сын экономки, Гейтс имел невыразительную, даже некрасивую внешность, но был очень приятным в общении человеком. В отличие от Скайлера он не был сторонником строгой дисциплины и не скрывал своего восхищения ополченцами из Новой Англии — чувство, которое возвращалось ему сторицей. Кроме того, Гейтс был профессиональным армейским офицером и ветераном: он служил под началом Брэддока во время Франко-индейской войны и вышел в отставку в чине майора, чтобы обзавестись хозяйством в долине Шенандоа. Его прямота и видимая бесхитростность были обманчивыми, и Джордж Вашингтон, с чьей подачи в 1775 году он был назначен бригадным генералом Континентальной армии, очень скоро его раскусил. У Гейтса были честолюбивые планы: он хотел возглавить Северную армию. В конце зимы 1777 года после активного лоббирования кандидатуры Гейтса в конгрессе его желание сбылось, но лишь на короткое время — в мае командующим армией был вновь назначен Скайлер. Эта смена командования произошла в те дни, когда Бергойн начал собираться с силами для решительного броска на юг[657].

Не имея представления об истинном состоянии войск противника, Бергойн привел свою армию в движение с полной уверенностью в успехе. Он вывел свои войска из Монреаля на боевые позиции в конце мая — начале июня. Солдаты разделяли уверенность своего командующего в близкой победе. Как выразился по поводу этой всеобщей уверенности один офицер, армия начала кампанию в твердом убеждении, что «ее сопровождают все видимые признаки успеха»[658]. Через несколько дней похода это убеждение приобрело характер мании величия: «У нас возникла уверенность в своей непобедимости»[659]. Эта соблазнительная идея поощрялась самим Бергойном, который 20 июня выпустил воззвание, изобилующее угрозами и лицемерными посулами, попеременно призывающее американцев встречать своих воинов горячими объятиями и сулящее адские муки тем, кто не будет этого делать. Его намерения состояли в том, чтобы «предложить стране благополучие — и разорение». Он действовал ради восстановления «прав конституции», в отличие от «противоестественного бунта», ставившего себе целью установление «системы абсолютной тирании». Угнетаемые своими собственными соотечественниками, колонисты должны позволить ему и его армии защитить их. Не надо выводить из строя мосты и дороги, не надо прятать зерно и скот. Надо лишь довериться ему — человеку, который предлагает присоединяться: «…в ясном осознании христианского долга, милосердия моего августейшего господина и солдатской чести… А тот, кто оставит мои слова без внимания, пусть не уповает на расстояние между своим домом и нынешним местоположением моего лагеря. Стоит мне только дать знак индейским племенам, состоящим у меня на службе, и тысячи воинов обрушатся на закоренелых врагов Великобритании и Америки. Я считаю их врагами, где бы они ни таились. Если, несмотря на эти меры и искреннее намерение осуществить их, безумие враждебности не утихнет, клянусь, я буду оправдан в глазах господа и людей, когда призову государство к отмщению этим отъявленным злодеям — посланники правосудия и гнева ожидают их в поле, и разорение, голод и всякая сопутствующая кара, проистекающая из неохотного, но обязательного выполнения воинского долга, преградят им путь к возвращению»[660].

Едва ли Бергойн мог подобрать более неподходящий тон или выпустить воззвание, которое могло бы причинить больший вред ему и его войскам. Его притязания на конституционность, патриотизм и христианские чувства в сочетании с грубой угрозой натравить на колонистов индейцев вызывали возмущение и насмешки. Подобно многим британским военачальникам, действовавшим в этих местах до него, Бергойн обладал талантом создавать оппозицию. Его соотечественники в Англии разглядели его просчет сразу, как только прочли его выспреннее послание: для Хораса Уолпола, человека с языком змеи, Бергойн отныне стал «болтуном Бергойном», «Помпозо» и, наконец, «Хурлотрумбо»[661]. В Америке Бергойн не только навлек на себя презрение, но и вызвал более серьезное чувство — страстное желание остановить его. Пусть для умных людей, таких как Уолпол, Бергойн был «Помпозо», но его солдаты видели в нем командира, сочетавшего в себе интуицию с профессиональной компетентностью. Для солдат одним из доказательств его профессионализма стало лаконичное указание полагаться на штык, ибо «в руках отважного бойца штык неотразим»[662]. Это совет не раз испытывался в деле и не раз выдерживал испытание.

Экспедиция непобедимых 20 июня отплыла из Камберленд-Хед на озере Шамплейн и сошла на берег в Краун-Пойнт, в 13 км к северу от Тайкондероги. Там Бергойн устроил склады и госпиталь. Неделю спустя он снова двинулся в поход, и в конце месяца его войска стояли на расстоянии пушечного выстрела от форта Тайкондерога[663].

Форт располагался на обеих сторонах озера, но основные укрепления, состояние которых оставляло желать лучшего, находились на западном берегу. Укрепления на возвышенности Маунт-Индепенденс на противоположном берегу озера, ширина которого в этом месте составляет не более полкилометра, соединялись с Тайкондерогой понтонным мостом. Бергойн решил атаковать с обеих сторон и разделил свои силы, разместив английских солдат на западном берегу, а немцев под началом Ридезеля — на восточном.

С покрытой густым лесом горы Шугар-Лоуф-Хилл, возвышавшейся на 220 метров примерно в двух километрах к западу от Тайкондероги, форт был виден, как на ладони. В течение многих дней солдаты Бергойна прорубали просеку через клен и сосну, и лишь 5 июля на вершине Шугар-Лоуф была установлена артиллерия. Когда в тот день заговорили пушки, генерал Артур Сент-Клэр, комендант Тайкондероги, принял решение оставить форт. На другое утро, еще до рассвета, он переправил своих людей, около двух тысяч бойцов, через мост на противоположный берег. Перед этим он погрузил всех больных и максимально возможное количество припасов в плоскодонки. По завершении переправы армия Сент-Клэра двинулась к селению Хаббардтон, расположенному примерно в 24 милях к юго-востоку от Маунт-Индепенденс[664].

Узнав, что американцы покинули крепость, англичане тут же пустились в погоню. Отряд преследователей числом около 850 человек возглавлял генерал Саймон Фрейзер, толковый и бывалый офицер. 7 июля в пять часов утра отряд Фрейзера нагнал американский арьергард численностью порядка тысячи человек во главе с полковником Сетом Уорнером. Основные силы Сент-Клэра к этому моменту ушли на шесть миль вперед в направлении Каслтона. Несмотря на то что они были захвачены врасплох, люди Уорнера «вели себя», как впоследствии выразился граф Балкаррес, командир британской легкой пехоты, «с беспримерной отвагой»[665]. Сражение было жестоким, притом что ни та ни другая сторона толком не понимала, где находится враг, и в рядах солдат царила полная неразбериха. На исходе третьего часа перевес стал клониться на сторону Уорнера. Фрейзер, начавший преследование сутками ранее, не дожидаясь Ридезеля, теперь дорого бы отдал за то, чтобы увидеть своего немецкого собрата по оружию — и в самый последний момент тот явился с ротой стрелков и восемью десятками гренадеров. Их огневая мощь и живая сила сломили сопротивление Уорнера, и через несколько минут американцы обратились в бегство[666].

На следующей неделе американцы продолжали отступление с удвоенной скоростью. Бергойн, поднявшийся по озеру до Скенсборо, едва не настиг плоскодонки с больными из Тайкондероги. На суше англичане захватили форт Энн, но ни одному из отрядов не удалось догнать Сент-Клэра, который 12 июля достиг форта Эдвард на реке Гудзон. Худшая часть кампании — но не худшая часть сражений — для американцев закончилась. Для англичан она только начиналась.

В июле перед Бергойном встала задача добраться из Скенсборо в верхней части озера Шамплейн до форта Эдвард на Гудзоне. Лучшим способом, обдуманным самим Бергойном еще в Англии, было вернуться в Тайкондерогу, переправить суда на озеро Джордж и плыть вверх по этому озеру. Так он достиг бы форта Джордж, удобной базы, откуда было бы рукой подать до Гудзона — около 10 миль по уже прорубленной дороге. Несмотря на всю практичность этого плана, Бергойн отверг его по одному ему ведомым причинам. Через два года после кампании он объяснил свое решение тем, что «попятное движение» нанесло бы ощутимый удар боевому духу его армии. К тому же, если бы он повернул назад, неприятель остался бы в форте Джордж, зная, что теперь ему не отрежут путь к отступлению. Единственным способом сдвинуть американцев с места в такой ситуации было «рытье траншей» — то есть осада, которая привела бы к дополнительной задержке наступления. С другой стороны, пеший переход из форта Энн в форт Эдвард «улучшил» навыки солдат в несении «лесной службы» — с точки зрения Бергойна, это было железное оправдание[667].

Улучшили ли солдаты свои навыки в несении «лесной службы» или нет, но за время перехода из Скенсборо в форт Эдвард они насытились этой службой по горло. Их путь лежал вдоль реки с говорящим названием Вуд-Крик (Лесная), петлявшей по долине, поросшей гигантским болиголовом и еще более гигантскими соснами. Дорога пересекала реку не менее чем в сорока местах, многие из которых представляли собой глубокие овраги с перекинутыми через них мостами. Генерал Скайлер хорошо знал эту местность и прекрасно осознавал открывающиеся перед ним возможности[668].

Бергойн выступил из Скенсборо не сразу. Ему не хватало волов и лошадей для фургонов, а он не путешествовал отнюдь не налегке. Бергойна сопровождала в походе его любовница, подобно тому как барона фон Ридезеля — жена и три дочери. Офицеры более низкого звания тоже не спешили расстаться с багажом, так что экспедиция была отягощена изрядным количеством не самого нужного груза. Часть этого груза составляли слуги и непременные маркитанты.

Когда, наконец, армия снова отправилась в путь, ее продвижение затруднялось лежащими поперек дороги деревьями, отсутствием мостов, которые были предусмотрительно взорваны повстанцами, каменистым дном Вуд-Крика и пересеченной местностью. Зато солдаты не встречали сопротивления со стороны американцев, поскольку Скайлер «благоразумно», как выразился один английский офицер, ретировался, сохранив свои 4500 солдат целыми и невредимыми. 3 августа Скайлер дошел до Стиллуотера, расположенного ниже Саратоги на 12 миль по течению Гудзона. Оттуда он совершил еще один двенадцатимильный переход и вышел к устью реки Мохок. 4 августа был издан приказ, согласно которому командующим Северной армией вместо Скайлера назначался Гейтс. В армии, чья численность стремительно сокращалась из-за природной склонности американцев к дезертирству, это известие было воспринято с ликованием. Если бы солдаты знали, что период унизительного отступления перед силами Бергойна закончился, они бы ликовали еще сильнее[669].

30 июля, накануне перемен в американском командовании, передовой отряд Бергойна вступил в форт Эдвард. Вид на развалины крепости не придал солдатам бодрости, зато они наконец добрались до Гудзона. Переход из Скенсборо занял три недели и истощил солдат, животных и запасы продовольствия. Столкнувшись с нехваткой всего и вся, за исключением боеприпасов, Бергойн с интересом выслушал предложение Ридезеля снарядить экспедицию в восточном направлении, к реке Коннектикут, за фуражом для скота и лошадей. Ридезель советовал отправить большую партию, надеясь, что она вернется с продуктами для солдат и лошадьми для его безлошадных брауншвейгских драгун. Для немцев пеший переход в форт Эдвард был настоящей пыткой. Бергойн не испытывал особой симпатии к немцам, но он нуждался в продуктах питания и знал, что посылать за ними в Тайкондерогу было пустой затеей[670].

Во главе шести сотен фуражиров был поставлен подполковник Баум. Он, не говоривший по-английски, получил указание заручаться поддержкой местного населения. В письменных приказах Бергойна экспедиция Баума именовалась «секретной», и она была поручена не кому-либо, а именно немцам, чтобы, по язвительному выражению историка Кристофера Уорда, «способствовать ее сохранению в тайне». Отряд покинул форт И августа. 15-го числа он был окружен под Беннингтоном вдвое превосходящими силами противника под началом бригадного генерала Джона Старка и фактически полностью уничтожен. Отряд, отправленный на подмогу 14 августа, тоже был уничтожен ополченцами Старка в считанные часы[671].

Известия об этой «катастрофе», как назвал ее один из офицеров Бергойна, дошли до основной части армии 17 августа. Бергойн отреагировал с не характерной для него оперативностью: уже в 2 часа ночи армия находилась в состоянии «готовности к немедленному выступлению». Не прошло и двух недель, как поступили еще более удручающие известия. Подполковник Барри Сент-Лежер снял осаду форта Стэнвике. Британские командиры, которые и раньше чувствовали себя покинутыми, теперь осознали в полной мере, в какой изоляции оказалась их экспедиция[672].

Англичане не находились в изоляции, что бы они ни думали по поводу своей ситуации. Но их положение было критическим, и Бергойн это знал. У него был месячный запас продовольствия, и его солдаты были в достаточно хорошей форме. Тем не менее до склада на озере Шамплейн было далеко, и с учетом недостаточных запасов и отсутствия зимних квартир они не могли оставаться там, где находились — на восточном берегу Гудзона, далеко от озера Шамплейн и на приличном расстоянии от Олбани. Бергойн мог вернуться в Тайкондерогу, но он даже думать не хотел об отступлении, которое было бы всеми расценено как признание поражения. Поэтому он принял мужественное решение продолжить поход на Олбани[673].

Одновременно Бергойн принял решение перебраться на западный берег Гудзона. Он мог бы остаться на восточном берегу и проследовать до Олбани, практически не встречая сопротивления, но переправа через Гудзон у Олбани была связана с большим риском, и не только потому, что в том месте река была шире, но и потому, что американцы непременно сосредоточили бы там свои силы, чтобы воспрепятствовать ему. В результате он приказал навести понтонный мост и 13 сентября начал переправку солдат на западный берег. В ходе этой операции, занявшей два дня, неприятель не бездействовал. Еще четырьмя неделями ранее Гейтс прибыл в свою армию, стоявшую в Олбани, и двинул ее на север. К этому времени ее численность выросла до шести или семи тысяч человек. За день до того, как Бергойн начал переправу своих войск на западный берег Гудзона, Гейтс начал укрепляться на высотах Бемис-Хайтс, в трех милях к северу от Стиллуотера.

На этом участке река бежала через узкое ущелье, образованное утесами высотой 200–300 футов. Возвышенность Бемис-Хайтс, поднимавшаяся примерно на 200 футов над водой, огибали небольшие овраги, промытые ручьями, впадавшими в Гудзон. Большая часть территории между рекой и склонами была покрыта густыми полосами дуба, сосны и клена. Бенедикт Арнольд, самый блестящий офицер в окружении Гейтса, выбрал Бемис-Хайтс в качестве опорного пункта. Арнольд и польский инженер, полковник Тадеуш Костюшко возвели линии укреплений, тянувшиеся от берега вверх по склону до гребня Бемис-Хайтс. Укрепления представляли собой трехсторонние брустверы из земли и бревен, длина каждой из сторон составляла примерно три четверти мили. Южная сторона, находившаяся в наибольшем отдалении от наступающих англичан, была оставлена без прикрытия, тем более что проходивший там овраг обеспечивал некоторую защиту. В середине каждой стороны укреплений были построены редуты для артиллерии. В целом укрепления были возведены грамотно, но американцы не обратили внимания на высокий склон в километре к западу от линии укреплений. С этой высоты прекрасно простреливались американские позиции на Бемис-Хайтс, и если бы англичанам удалось установить на ней пушки, они получили бы большое тактическое преимущество[674].

Бергойн переправился через Гудзон примерно в десяти милях выше Бемис-Хайтс и в течение следующих двух дней медленно двигался в южном направлении, высматривая неприятеля. За это время его армия, шедшая тремя колоннами — Ридезель слева вдоль реки, бригадный генерал Джеймс Гамильтон в центре по дороге (шириной в фургон), Фрейзер справа по лесу — преодолела около шести миль. 18 сентября один из фуражных отрядов Бергойна был разгромлен американским патрулем, и Бергойн получил некоторое представление о диспозиции неприятеля. На другое утро, как только рассвело, он отправил свои три колонны вперед с целью нанесения противнику удара по левому флангу и с тыла. Согласно его плану, Фрейзер должен был повернуть на запад, занять возвышенность, после чего повернуть на восток и прижать американцев к реке, где их можно было бы легко перебить. Сражение началось в 10 часов утра, как только выстрелом из пушки был дан сигнал к наступлению. Согласованное начало операции было единственным согласованным действием армии Бергойна в тот день. Правое крыло под командованием Фрейзера имело в своем составе десять рот легкой пехоты и десять рот гренадеров, отряд брауншвейгских стрелков численностью в роту, семь артиллерийских орудий, некоторое количество колонистов-тори и 24-й полк. Общая численность этих сил составляла около 2000 человек. Гамильтон вел центральную колонну, состоявшую из четырех полков общей численностью 1100 человек и шести легких полевых орудий. Левой колонной командовали генералы Ридезель и Филлипс, в распоряжении которых было три брауншвейгских полка и восемь полевых орудий[675].

Когда сигнальный выстрел привел все три колонны в движение, американцы сидели за своими брустверами на Бемис-Хайтс — солдаты Гейтса справа над рекой, солдаты из Массачусетса и Нью-Йорка во главе с бригадным генералом Эбенезером Лерндом в центре и смешанные силы ополченцев и солдат регулярной армии во главе с Арнольдом на левом фланге. Услышав о движении англичан в сторону его позиций, Гейтс никак на это не отреагировал. За него это сделал Арнольд, который начал убеждать Гейтса выдвинуть часть солдат навстречу врагу, пока тот не приблизился к укреплениям и не лишил американцев возможностей для маневра. По мнению Арнольда, пассивное ожидание делало американцев уязвимыми, но если бы они начали боевые действия в лесу, они лишили бы Бергойна того преимущества, которое давала ему артиллерия. Гейтс оставался глух к этим аргументам на протяжении почти трех часов, хотя наблюдатели, забравшиеся высоко на деревья, постоянно докладывали ему о «красных мундирах», наступающих со штыками наперевес[676].

Около полудня Гейтс поддался уговорам Арнольда и направил полковника Даниеля Моргана с его виргинскими стрелками в сторону правого фланга неприятеля. Морган, к которому вскоре присоединились легкая пехота Генри Дирборна и часть отряда Арнольда, встретился с центральной колонной англичан в месте, известном как Фрименс-Фарм, примерно в полутора километрах к северу от Бемис-Хайтс. Там, на открытом участке протяженностью 300 метров, разгорелось сражение. В течение большей части дня, вплоть до наступления сумерек, центральное крыло армии Бергойна под командованием генерала Гамильтона удерживало северный край поля. Солдаты Арнольда контролировали южный край. Каждая из сторон неоднократно бросалась вперед через открытое пространство и углублялась в лес противника. Солдаты Гамильтона поначалу «полагались на штык» — вероятно, в расчете на то, что люди Моргана и другие силы противника дрогнут и обратятся в бегство. Однако те не двигались с места и встречали наступающую английскую пехоту ружейными залпами. Ни Арнольд, ни Морган не верили в эффективность позиционной обороны и, вместо того чтобы ждать, пока им нанесут удар, стремились наносить удар первыми. Поэтому Арнольд несколько раз бросал своих солдат через поле на позиции англичан. В ходе этих атак американцы оттесняли противника вглубь леса и даже захватывали орудия, но англичане всякий раз возвращались и отбивали орудия, так как во главе их стояли офицеры не менее опытные и храбрые, чем Арнольд и Морган. Ближе к вечеру, когда поляна и окружающий лес были завалены телами павших, артиллерия англичан начала действовать менее эффективно. Отряд Гамильтона понес чудовищные потери, между тем как перед началом сражения он имел численное превосходство. Сильнее всего от американского огня пострадал 62-й полк — из 350 его солдат к концу дня в живых осталось всего шестьдесят. Британские офицеры, участвовавшие в Семилетней войне в Европе, впоследствии отмечали, что никогда прежде не сталкивались с таким интенсивным обстрелом. Бергойн был с ними, и его личная отвага, несомненно, способствовала поддержанию боевого духа англичан. Зато Фрейзер так и не появился: все это время он со своими людьми блуждал по лесу к западу от места сражения, пытаясь выбраться на возвышенность. Когда, наконец, подошла колонна Ридезеля, несколько часов прокладывавшая себе дорогу через лес от скалистого берега реки, силы Гамильтона были на исходе. Прибытие подкрепления предотвратило окончательный разгром его отряда, и в сгущающихся сумерках отступал уже Арнольд, а не его противник. Поле боя осталось за англичанами, но их потери были невосполнимыми. Британская регулярная армия потеряла убитыми и ранеными 556 человек[677].

Арнольд был убежден, что в тот день он мог полностью уничтожить противника, если бы Гейтс внял его просьбе и послал подкрепления, пока еще сражение было в полном разгаре. Но Гейтс; как и его противник, не сосредоточил свои войска для нанесения массированного удара. Бергойн не сделал этого из-за своей изначальной диспозиции — три отдельных, практически изолированных, команды, блуждающие по лабиринту лесов, ущелий и крутых склонов. Гейтс не сделал этого по причинам, ведомым лишь ему одному. Совершенно очевидная истина, что сторона, концентрирующая силы, как правило, одерживает верх, в тот солнечный сентябрьский день была упущена из виду. Хотя Гейтс имел более четкое представление о местонахождении противника, чем Бергойн, он не мог быть уверен в том, что три вражеские колонны не пробьются на Бемис-Хайтс. Более проницательный военачальник воспользовался бы невыгодным положением, которое Бергойн навязал сам себе, более смелый военачальник непременно бросил бы своих людей в гущу боя. Если бы американцам удалось разбить Гамильтона, колонна Ридезеля, пробиравшаяся через ущелья вдоль реки, оказалась бы изолированной и уязвимой для нападения. Так или иначе обе стороны понесли тяжелые потери, но Гейтс имел возможность восполнить их, в то время как у Бергойна такой возможности не было.

Разделенные расстоянием примерно в милю, обе армии оказали первую помощь раненым и выслали патрули, между которыми то и дело вспыхивала перестрелка. Бергойн пока еще не считал свое положение отчаянным, а два дня спустя после сражения он получил письмо из Нью-Йорка от Генри Клинтона, которое добавило ему оптимизма. В своем письме, написанном 11 сентября, Клинтон обещал «атаку на Монтгомери примерно через десять дней», уточняя, что речь идет об атаке на два форта на реке Гудзон — форт Монтгомери и расположенный в 40 милях к северу от него форт Клинтон. Клинтон планировал эти атаки как отвлекающие для помощи Бергойну, и не рассчитывал дойти до Олбани. Что творилось в голове у Бергойна, можно только гадать, но он явно возлагал большие надежды на эту операцию. Как он вспоминал два года спустя, у него не было оснований не рассчитывать на взаимодействие с генералом Хау. К несчастью для него, оснований рассчитывать на это взаимодействие у него тоже не было[678].

Генри Клинтон сдержал свое слово. Получив свежие подкрепления, он отправил внушительную часть своего семитысячного гарнизона к фортам на Гудзоне, и 4 октября оба форта были у него в руках. На следующий день он очистил прилегающий участок Гудзона от рогаток и боновых и цепных заграждений, установленных американцами с целью воспрепятствования продвижению английских судов вверх по реке. Но этим его помощь и ограничилась[679].

Надежды Бергойна на то, что действия Клинтона вынудят Гейтса послать часть своей армии на укрепление тыла и тем самым ослабить свои силы, не оправдались. Гейтс не только прочно обосновался на Бемис-Хайтс, но и получил свежие отряды, привлеченные «победой» при Фрименс-Фарм, так что численность его войск вскоре выросла до 11 тысяч человек. Бергойн, разумеется, не получил никаких подкреплений и мок под дождем, наблюдая за тем, как его солдаты впадают во все большее уныние при виде страданий и смерти своих раненых товарищей.

В начале октября Бергойн наконец осознал всю незавидность своего положения. Он еще не был отрезан от Канады, но состояние его армии исключало возможность быстрого отступления: среди солдат было много больных и раненых, транспорта не хватало, продовольственные запасы стремительно иссякали. Взвесив все за и против, он решил сделать попытку прорваться сквозь ряды неприятеля. Утром 7 октября Бергойн выслал большой рекогносцировочный отряд от Фрименс-Фарм в том направлении, где, по его мнению, должен был находиться левый фланг неприятеля. При обнаружения слабого места он намеревался атаковать неприятеля всеми имеющимися в наличии силами. Его генералы отнеслись к этому плану без особого энтузиазма. Ридезель предложил отступить к Бэттен-Килл, небольшому притоку Гудзона, и Фрейзер поддержал его; Филлипс занял нейтральную позицию. Бергойну была ненавистна сама мысль об отступлении, и он отстоял свой план, отправив рекогносцировочный отряд тремя колоннами с десятью полевыми орудиями в диапазоне от шестифунтовых пушек до легких гаубиц. Отряд продвинулся на километр, но ничего не обнаружил. Тогда три колонны заняли линию протяженностью в тысячу ярдов. Солдаты застыли в ожидании[680].

В два тридцать пополудни американцы, которым диспозиция англичан была известна лучше, чем англичанам диспозиция американцев, пошли в атаку. Бригада Пора — солдаты из Нью-Гэмпшира под началом Эноха Пора — атаковала левый фланг англичан, а чуть позже Даниель Морган прорвал левый фланг англичан и обошел противника с тыла. При виде наступающих со всех сторон американцев британский строй дрогнул. Тогда Бергойн послал своего адъютанта Фрэнсиса Кларка к Фрименс-Фарм с приказом об отступлении, но по пути Кларка сразила пуля, и он умер, так и не передав приказ.

Между тем на поле боя появился еще один участник — генерал Бенедикт Арнольд. Этот достойный, энергичный и храбрый офицер за несколько дней до описываемых событий был отстранен Гейтсом от командования, что было равносильно приказу покинуть зону военных действий. Гейтс не переносил Арнольда и даже не упомянул его в своей депеше конгрессу, в которой сообщал о сражении 19 сентября. Арнольд, разумеется, тоже не был в восторге от Гейтса; он пропустил его намек мимо ушей и остался в лагере. Как только засвистели пули, Арнольд вступил в сражение. Он воодушевлял солдат личным примером, храбро появляясь на своем коне то перед центром, то перед правым флангом противника. Солдаты обожали Арнольда и с готовностью следовали за ним в самые жаркие атаки. Арнольд дрался, как лев, но главной причиной успеха стало смятение в рядах противника. Строй англичан был смят и вскоре окончательно рассыпался; Арнольд не успокоился на достигнутом и бросился на основные укрепления с тем же бешеным энтузиазмом. К концу дня его солдаты заняли часть укреплений неприятеля на его крайнем правом фланге, на северной оконечности Фрименс-Фарм. На позднем этапе сражения Арнольд, получивший ранение, был вынесен в тыл, после чего напор американцев несколько ослаб. Тем не менее поля боя осталось за ними, и положение Бергойна стало еще более плачевным, чем прежде[681].

Всю ночь и весь следующий день армия Бергойна покидала позиции, усталая, разбитая и павшая духом. Больные и раненые, всего около трехсот человек, были оставлены в полевом лазарете. 9 октября англичане достигли высот близ Саратоги; Гейтс шел за ними и настиг 12 октября. Бергойн слишком долго мешкал, и после неудачной попытки переправиться на другой берег ему ничего не оставалось, как запросить условия капитуляции. 16 октября состоялись переговоры двух военачальников, и на следующий день британские солдаты покинули позиции и сложили оружие. «Конвенция», как было названо соглашение между сторонами, предусматривала возвращение армии в Англию через Бостон. Конгресс, однако, пренебрег заключенным соглашением из опасения, что Великобритания снова отправит этих людей сражаться против американцев. В результате «конвенционная армия» была отправлена в Виргинию, где должна была оставаться до конца войны, не принимая участия в боевых действиях. Всего американцами было захвачено около 5800 офицеров и солдат, 27 полевых орудий и 5000 единиц стрелкового оружия, боеприпасы и другие трофеи[682].

В те дни, когда пала Тайкондерога и кампании Бергойна, казалось, был гарантирован успех, озадаченный Джордж Вашингтон пассивно наблюдал за тем, как Уильям Хау готовится в Нью-Йорке к походу. Гавань была забита кораблями, но Хау откладывал посадку вплоть до 8 июля, и даже тогда, отправив на борт около 18 тысяч солдат, медлил с отплытием еще две недели. В штабе Вашингтона считали, что флот намеревается подняться по Гудзону с целью поддержки Бергойна. Но когда 24 июля суда миновали Санди-Хук и исчезли на просторах Атлантического океана, в окружении Вашингтона появилось предположение, что Хау направляется к Филадельфии. У Вашингтона были «сильные сомнения» — Хау уже не раз устраивал ему неприятные сюрпризы, — и он, несомненно, ожидал, что Хау вернется или объявится в каком-нибудь неожиданном месте. Но флот не вернулся, и 31 июля Вашингтону сообщили о его появлении у мысов залива Делавэр. Затем Хау ко всеобщему удивлению снова растворился на просторах Атлантики. Обнаружив сильные укрепления, он не рискнул идти вверх по Делавэру. Догадки, строившиеся в штабе Вашингтона и в конгрессе, где к маневрам Хау относились с той же настороженностью, теперь сосредоточились на Чарлстоне в Южной Каролине. «Большинство считает, — писал Джон Адамс своей драгоценной Абигейл, — что Хау направился в Чарлстон. Но это предположение безумно. И все же не исключено, что оно верно, потому что Хау — безумный генерал». Вашингтон не разделял того мнения, что Хау собирается нанести удар на юге, и, безусловно, был прав. В начале августа разведка доложила о входе британских судов в Чесапикский залив, а 25 августа Хау начал высадку войск на западный берег реки Элк в штате Мэриленд. Два дня спустя они дошли до местечка Хед-ов-Элк, где отдыхали до первых дней октября. Отдых был необходим: в течение почти двух месяцев солдаты жили в тесных помещениях, причем половину этого времени провели в море, да еще при такой жаркой погоде, какой на памяти жителей побережья еще никогда не было[683].

Узнав о местонахождении Хау, Вашингтон почти сразу двинул свою армию на юг. Осознавая всю важность поддержания морального духа граждан, он провел своих солдат через Филадельфию. Для неопытного глаза эти войска не производили впечатления «настоящих солдат. Они сбивались с шага. Они держали голову недостаточно прямо и выворачивали носок наружу не так прилежно, как следует. Их головные уборы не были заломлены набекрень, и все носили их по-разному»[684]. Сколь бы малозначительными ни казались нам эти оценки, в них зафиксирован один важный изъян американской армии: отсутствие жесткой дисциплины, без которой армия не может называться боеспособной. Тем не менее в последующие недели эти «полусолдаты» сражались превосходно, хотя порой их подводили собственные командиры.

Солдаты Хау были приучены к строгой дисциплине, но и они порой выходили из-под контроля, особенно когда оказывались среди гражданского населения, тем более если этим населением были презренные американцы. В Чесапикском заливе дружественно настроенные американцы подплывали в лодках к их кораблям и предлагали за деньги фрукты, дичь и молоко. Эти мэрилендцы, жители побережья, держались бесстрашно, по-видимому, даже не подозревая, что армия иногда берет то, что хочет, безвозмездно. Гражданское население юга Пенсильвании, напротив, в страхе покидало свои дома и угодья, бросая на произвол судьбы скот, жилье и урожай. В сентябре солдаты Хау не голодали: дважды в неделю в их рационе было мясо, овощи и фрукты сыпались на них как из рога изобилия. Солдаты жили в свое удовольствие. Некоторые из них не могли устоять перед соблазном и грабили покинутые дома. Хау понимал, что подобные действия ведут к подрыву дисциплины, столь необходимой в бою, и что они не усиливают симпатий гражданского населения к его армии. Он применил телесные наказания и казнь через повешение, но сделал это уже после того, как слухи о бесчинствах англичан распространились по всему штату и привели к росту отчужденности между английскими солдатами и населением и увеличению числа желающих вступить в американскую армию[685].

Эта армия, усиленная ополчением, должна была задержать англичан. После марша через Филадельфию Вашингтон временно перенес свой штаб в Уилмингтон и отправил несколько отрядов навстречу наступающим англичанам и немцам с целью «изматывания противника». Это выражение, традиционно используемое для обозначения постоянных мелких атак, как нельзя лучше характеризует тактику американской армии в те дни. Благодаря постоянному контакту своих солдат с противником Вашингтон всегда имел точное представление о расположении неприятельских частей, и его небольшие отряды, занятые «изматыванием противника», не давали покоя вражеским пикетам и патрулям, расстреливая их из засады и доводя до полной потери самообладания. Разумеется, Хау продолжал наступать, несмотря на рост раздражения в войсках, и 10 сентября ему доложили, что Вашингтон сосредоточил свои силы для крупного сражения[686].

Вашингтон растянул свои войска вдоль восточного берега Брендивайн-Крик — неглубокой реки с лесистыми берегами, переправиться через которую можно было только вброд. Центр американских позиций у брода Чэдс был образован частями Грина и Энтони Уэйна, слева от них стоял Джон Армстронг с ополченцами из Пенсильвании, справа Салливан, Стерлинг и Стивен. Такая диспозиция предлагала ряд преимуществ, включая сильный центр, через который проходила главная дорога на Филадельфию, и эффективное сосредоточение сил, однако она не позволяла американцам контролировать броды Тримбле на западном и Джеффрис на восточном рукавах севернее по течению реки. Правый фланг висел в воздухе, и холм, возвышавшийся позади него и над тылом американских позиций, оставался незащищенным[687].

«Безумный генерал» Уильям Хау, чье «безумие» носило предсказуемый характер, направил немцев под началом Клипхаузена к броду Чэдс с целью отвлечения Вашингтона и в четыре часа утра двинул своих солдат с позиций у Уэлч-тэверн и Кеннет-сквер проселочной дорогой к бродам Тримбле и Джеффрис. Хау уже неоднократно применял подобную уловку — в частности, незадолго до того на Лонг-Айленде — и был уверен, что она принесет ему успех и на этот раз. В десять утра заговорили пушки Книпхаузена, и Вашингтон истолковал их грохот как прелюдию к форсированию реки у брода Чэдс. Американская артиллерия дала ответные залпы; в центре, казалось, назревало крупное сражение. Между тем Хау и служивший под его началом Корнуоллис начали обходить американцев с флангов. К двум тридцати пополудни их войска пересекли оба брода и сосредоточились за холмом Осборн-Хилл. Вашингтону сообщили об этом передвижении неприятеля еще в девять утра, но он не внял предупреждению. Когда англичане появились на Осборн-Хилл, стало очевидно, что американцы в очередной раз позволили себя обхитрить. Салливан действовал оперативно: он развернул Стивена и Стерлинга под углом к реке, чтобы они встали против Хау и Корнуоллиса.

А командиры британцев, похоже, не спешили. Они методично выстраивали свои колонны в две длинные линии, почти не удостаивая вниманием передвижения противника. Перестроившись, англичане неподвижно стояли на месте, ощетинившись штыками, на которых играли отблески солнца. Возможно, они надеялись обескуражить американцев своим спокойствием, но если так, то у них ничего вышло — их невозмутимость не произвела на противника никакого впечатления. В четыре часа дня Хау дал сигнал к наступлению, и англичане начали спускаться с холма под бодрый «Марш британских гренадеров» под аккомпанемент оркестра. Солдаты Салливана, Стерлинга и Стивена не запаниковали, но при торопливом перестроении они оставили в своих рядах брешь протяженностью в несколько сотен метров. Виноват в этом, по-видимому, был Стивен, который не примкнул свой левый фланг к правому флангу Стерлинга. Как бы то ни было, образовавшаяся брешь предоставляла англичанам возможность вклиниться между двумя линиями противника, и они не преминули воспользоваться этой возможностью. Когда легкая пехота и гренадеры вклинились в левый фланг американцев и начали расширять участок прорыва, прибыла бригада Натаниэля Грина. Бригада была послана Вашингтоном, узнавшим о появлении Хау на своем правом фланге. Солдаты Грина примчались на место схватки бегом, покрыв за сорок пять минут четыре мили.

То, что начиналось как классическое сражение XVIII века — английские гренадеры, наступающие плотным строем со штыками наперевес под звуки «Марша гренадеров», — очень скоро выродилось в беспорядочную и грязную бойню. Дым от ружейной и пушечной стрельбы усугублял неразбериху, мешая бойцам отличать своих от чужих. Соблюдение надлежащих интервалов между отдельными подразделениями также оказалось затрудненным, так как из-за пересеченной местности строй постоянно ломался. Один британский офицер, пытавшийся вспомнить ощущения, испытанные им во время этого боя, прибегнул к шутливому тону, выдававшему его неспособность четко сформулировать свои впечатления:

Английские полки, несмотря ни на что, сохраняли строй, чего нельзя сказать об американцах. Пересеченная местность мешала им так же, как англичанам, и когда они столкнулись лицом к лицу с атакующей пехотой англичан, то начали отступать, но не организованно, а вразнобой. Главный сержант Джон Хокинс из Собственного полка конгресса скинул ранец, когда на него «навалился один из этих чертовых шотландцев, которые стремительно наступали с тыла, ведя плотную пальбу». И пока он бежал сломя голову среди всеобщей неразберихи и клубов дыма, то потерял из виду однополчан, и ему пришлось продолжить отступление вместе с частями из Северной Каролины[689].

В то время как американский правый фланг пытался удержаться на своих позициях, центр был атакован с другого берега реки Книп-хаузеном. Объединенные силы англичан и немцев стояли в бездействии у брода Чэдс до тех пор, пока не услышали звуки сражения выше по течению. Тогда они бросились в реку и по крайней мере первые несколько минут несли тяжелые потери. Как вспоминал один немецкий офицер, солдаты Энтони Уэйна и Уильяма Максвелла «держались упорно», посылая залпы крупной картечи и пуль через реку, вода в которой скоро «окрасилась в цвет крови», но в конце концов атакующие захватили американские орудия и обратили их против неприятеля[690].

С наступлением темноты сражение закончилось на обоих «фронтах». Войска Вашингтона отступили к Честеру, поле битвы осталось за Хау. Англичане одержали блистательную победу, но, подобно многим победам той войны, она не стала решающей. Армия Вашингтона отступила в беспорядке, но спаслась. И, что еще более важно, она по-прежнему преграждала Хау путь в Филадельфию.

Преградить Хау путь в Филадельфию — именно к этому стремился Вашингтон. Несмотря на позорное поражение своих войск на берегах Брендивайна, он сохранил веру в свою способность остановить Хау. Его солдаты отнеслись к своему поражению с таким же спокойствием, хотя часть из них по обыкновению дезертировала. Чтобы восполнить потери, Вашингтон затребовал две с половиной тысячи солдат регулярной армии из Пикскилла и обратился к штатам с просьбой прислать ополченцев. В течение двух недель он принял 900 солдат и 2200 ополченцев из Мэриленда и Нью-Джерси[691].

В ожидании пополнений основная армия находилась в движении, пытаясь прикрыть Филадельфию. Это маневрирование сопровождалось мелкими стычками, одна из которых, состоявшаяся 16 сентября у Уоррен-тэверн, на полпути между городами Ланкастер и Филадельфия, вполне могла перейти в полномасштабное сражение, если бы не пошел проливной дождь. Вода проникла в ящики с патронами и порох намок. Вашингтон был вынужден отступить, и Хау не выказал ни малейшего желания принуждать его к бою. Пять дней спустя у Паоли, примерно в двух милях к юго-востоку от Уоррен-тэверн, генерал-майор Джеймс Грей предпринял неожиданную атаку на силы Энтони Уэйна, которые не отступили вместе с Вашингтоном, взяв на себя миссию «изматывания» Хау. Около часу ночи солдаты Грея ворвались в лагерь американцев, спавших безмятежным сном. По распоряжению Грея англичане заранее вынули кремни из своих ружей — Грей решил перестраховаться на тот случай, если бы какому-нибудь нетерпеливому рядовому пришло в голову нажать на спусковой крючок — и теперь безжалостно орудовали штыками. Многие из спавших так и не проснулись, в результате этой кровавой бойни американцы потеряли 300 человек убитыми и ранеными и еще сотню взятыми в плен. Потери англичан составили всего восемь человек. Уэйн, которому удалось спастись, с того дня проникся уважением к «Джеймсу-без-кремня» и штыковой атаке[692].

«Резня у Паоли» потрясла Вашингтона, который отныне маневрировал с большой осторожностью, чтобы не попасть в очередную ловушку. Хау воспользовался его растерянностью и 22 сентября обманным маневром заставил его армию подняться на 10 миль вверх по течению реки Скулкилл, а сам перешел на восточный берег реки через брод Фэтленд и 26 сентября вступил в Филадельфию. Годом ранее потеря этого города нанесла бы ощутимый удар по боевому духу американцев. Теперь этого не произошло, отчасти потому, что американская армия осталась целой, отчасти потому, что среднеатлантических штатов достигали обнадеживающие известия с севера, где армия Бергойна медленно, но неуклонно разваливалась[693].

Когда Хау занял Филадельфию, Вашингтон расположился лагерем вдоль реки Скиппак-Крик в 40 км к западу от города. Однако он не собирался сидеть сложа руки. В нем горела неистребимая воля к действию, подпитываемая убеждением в том, что его солдаты, какими бы молодыми и неопытными они ни были, в случае необходимости будут сражаться, не щадя живота. Такая необходимость возникла в начале октября. Жизнь Хау в Филадельфии была далеко не безоблачной. Он контролировал город, но не реку Делавэр, обеспечивавшую удобный доступ в него. Американские форты, расположенные по берегам реки, блокировали все перевозки и не давали британским судам возможности доставлять своим соотечественникам припасы и подкрепления. В своем изолированном положении Хау опасался рассредоточивать солдат по гостиницам и частным домам Филадельфии, а потому расположил около девяти тысяч своих людей биваком под Джермантауном на восточном берегу Скулкилла, в пяти милях к северу от Филадельфии. Еще три тысячи были отправлены для сопровождения транспорта с припасами из Элктона, ползшего сухим путем. Четыре батальона остались в Филадельфии и еще два отправились для захвата Биллингспорта, стоявшего в 12 милях ниже по течению Делавэра. Таким образом, Хау расставил все свои фигуры[694].

Узнав о разрозненности сил противника, Вашингтон вознамерился атаковать самое крупное скопление неприятельских войск, а именно лагерь под Джермантауном. Возможно, его солдаты не нуждались в напоминании о необходимости сражаться, но Вашингтон чувствовал себя обязанным еще раз назвать причины, по которым они должны были это делать. Вводная часть его приказа по армии выражала его собственную волю к борьбе и, что еще более важно, убедительно демонстрировала, насколько далеко он продвинулся в своем понимании революции и своей армии. Теперь он убедился, что по меньшей мере у части его солдат появилась профессиональная гордость, и воззвал к ней, напомнив, что далеко на севере, у Фрименс-Фарм, их товарищи нанесли сокрушительное поражение Бергойну. Он присовокупил к этому напоминанию об успехе, одержанном на севере, пламенные слова, посвященные общему делу американцев: «Эта армия, главная американская армия, бесспорно, не позволит своим северным братьям превзойти себя в героизме; ее солдаты никогда не потерпят такого унижения, но, воодушевленные стремлением стать свободными людьми, борясь за правое дело, они выкажут героический дух еще более высокий, нежели тот, что переполнял сердца их товарищей и, столь благородно проявленный, принес им неувядающую славу. Жаждите, мои соотечественники и братья по оружию! Жаждите вашей доли славы за ваши подвиги! Да никто никогда не скажет, что в час смертельной схватки вы показали спину врагу; да не восторжествует враг!»[695].

Эти призывы к гордости, героизму и благородству звучали и раньше, но их привязка к «правому» и славному делу, которому служило все «Отечество», свидетельствовала об определенной перемене, о расширении понимания. В заключение Вашингтон связал эти возвышенные идеи с сиюминутными и личными интересами своих солдат. Враг, напомнил он им, «клеймит вас уничижительными словесами. Неужели вы будете терпеливо сносить эти поношения? Неужели вы смиритесь с тем, что оскорбления, нанесенные вашему Отечеству, останутся неотмщенными?» Далее он напомнил своим солдатам об их семьях, чья участь в случае поражения повстанцев была бы незавидной, так как участие в восстании неизбежно стало бы рассматриваться как государственная измена: «Неужели вы допустите, чтобы ваши родители, жены, дети и друзья стали жалкими рабами надменного и наглого супостата? И чтобы на ваши шеи была накинута веревка?»[696]

Пожалуй, лишь в случае революционной войны солдаты, идущие в бой, делают выбор между «правым делом» и веревкой на шее. Эти люди не сомневались в правоте дела, за которое они боролись, пусть даже они не разбирались в тонкостях республиканской идеологии. Нужно было только дать им понять, что они сражаются за себя, а не за могущественного хозяина и повелителя.

Первоочередная задача под Джермантауном состояла в том, чтобы застичь англичан врасплох. Если бы американцы направились к городу нормальным шагом, противник обнаружил бы их приближение и принял соответствующие меры. Поэтому Вашингтон, свернув свой лагерь, находившийся в 20 милях к западу от Джермантауна, в ночь на 4 октября прибыл на позиции форсированным маршем. В два часа пополуночи он остановился в 3 км от британских пикетов[697].

Джермантаун, отстоявший в пяти милях от Филадельфии, растянулся примерно на две мили по обеим сторонам дороги Скиппак-роуд, соединявшей Филадельфию с Редингом. Все находившиеся там английские силы располагались на восточном берегу Скулкилла, как, впрочем, и большая часть города. Англичане в основном располагались в южном конце города, хотя, разумеется, не забывали выставлять пикеты на северной окраине. В Джермантаун вели четыре дороги, предоставлявшие возможность атаковать максимально широким фронтом, и Вашингтон решил, что его войска должны сойтись у лагеря Хау и нанести удар превосходящими силами. Он составил план, согласно которому четыре колонны американской армии должны были одновременно атаковать Хау 4 октября в 5 часов утра. Майор Джон Армстронг и его пенсильванские ополченцы должны были обойти левый фланг англичан по дороге Манатони и образовать американский правый фланг. На солдат Салливана и пополненную бригаду Уэйна была возложена задача нанести главный удар вдоль Скиппак-роуд, делившей город на две части; Грин должен был направить свои силы, включая дивизию Стивена и бригаду Александра Макдугалла, по Лаймкилн-роуд на северо-восток от Скиппак, а Смоллвуд с ополченцами из Мэриленда и Нью-Джерси должны были дойти до старой Йорк-роуд, вклиниться в английский правый фланг и ударить с тыла по главным укреплениям противника[698].

На карте замысел Вашингтона выглядел блестяще, и он почти сработал на местности. В два часа ночи американцы двинулись вперед и остановились на расстоянии нескольких сотнях ярдов от английских аванпостов, а около пяти часов утра, как только начало светать, бросились в атаку. Согласно приказу Вашингтона, атака на всех четырех дорогах должна была вестись «одними штыками, без стрельбы»[699]. Войска Салливана, вместе с которыми находился Вашингтон, ударили по вражеским пикетам у Маунт-Эри. Разразилась стрельба, причем с обеих сторон (американцы никогда не могли похвастаться жесткой дисциплиной) — и англичане начали беспорядочно отступать.

Одной из причин их смятения был плотный туман, не позволявший видеть далее 50 ярдов и создававший преувеличенное представление о численности атакующих. Хау прибыл верхом на место схватки, чтобы разобраться в происходящем, и начал распекать свою пехоту за малодушие. «Назад! Назад!» — командовал он, добавляя, что ему стыдно за своих солдат, которые спасовали перед разведывательным отрядом[700]. «Разведывательный отряд» на поверку оказался пехотинцами Салливана в сопровождении легкой артиллерии, и они очень скоро избавили Хау от ошибочного представления, будто речь идет всего лишь о разведке боем. Солдаты Салливана тоже с трудом ориентировались в тумане, который мешал им выступать единым строем. И они испытали еще большее замешательство, когда на исходе первого часа сражения подошли к укрепленному пункту на Скиппак-роуд, известному как Чу-хаус и представлявшему собой большой старинный дом, сложенный из крупных камней; его занимал командир 40-го полка полковник Томас Масгрейв с шестью ротами. Первая попытка штурма потерпела неудачу, и пока Салливан строил свои ряды для второй атаки, англичане успели как следует подготовиться к обороне.

Впрочем, даже эта задержка могла бы не стать губительной для штурма, если бы Уэйн, возглавлявший левый фланг Салливана, не попал под огонь Стивена, двигавшегося на правом фланге Грина. Последний начал наступление с опозданием на 45 минут, поскольку, для того чтобы занять исходное положение для атаки, ему пришлось пройти на две мили больше, чем Салливану. Нередко высказывалось мнение, что именно это опоздание стало причиной неразберихи в центре американских позиций и в конечном счете привело к поражению наступавших. Возможно, что задержка Грина сама по себе не сыграла столь важной роли и даже могла бы стать благотворной, если бы местность не была затянута туманом. Ведь когда Салливан бросился в атаку, англичане развернулись ему навстречу, и если бы Грин имел нормальный обзор, он мог бы ударить им в тыл. Однако из-за тумана левый фланг Салливана в течение часа оставался без прикрытия, и Уэйн двинулся на его защиту. Стивен, который все никак не мог решить, в каком месте сомкнуть свой фланг с флангом Уэйна, тянулся вслед за ним, а затем, почти ничего не видя из-за тумана, открыл огонь. Солдаты Уэйна стали стрелять в ответ, и прежде чем оба отряда осознали ошибку, они нанесли друг другу существенный урон, так что левый фланг и центр фактически развалились. По счастливой случайности или по точному расчету Хау бросил в контратаку три полка, в основном обрушившихся на левый фланг Салливана и прорвавших его, почти не встретив сопротивления. Эта атака обескуражила американцев, и за считанные минуты инициатива в сражении перешла к Хау. Американцы отступили, несмотря на отчаянные попытки Вашингтона заново построить войска. Томас Пейн, сопровождавший Вашингтона, позднее назвал этот отход «странным, ибо никто не торопился». Солдаты слишком устали, чтобы торопиться, и более всего напоминали стадо, медленно возвращающееся с пастбища. Грин тоже отвел свои войска, так как отступление Салливана оставило его один на один с явно превосходящими силами неприятеля. Один из его полков, 9-й виргинский, захвативший около сотни пленных, теперь сам попал в окружение и был вынужден сдаться, пополнив число пленных, взятых англичанами, на четыреста человек. Американский правый фланг не понес потерь, так как командовавший им Армстронг не повел своих солдат в сражение. Что касается крайнего левого фланга, то Смоллвуд подошел слишком поздно, чтобы нанести англичанам удар с тыла, и покинул позиции почти сразу после прибытия на них. К концу дня грязная и изможденная армия Вашингтона отступила примерно на двадцать миль на запад и остановилась у Пеннибейкерс-Милл[701].

Причина неудач, постигших американцев в тот день, несомненно, отчасти крылась в плане операции, который был слишком сложным для реализации. План предусматривал согласованные атаки четырьмя группами, отстоявшими одна от другой на большом расстоянии. Их неспособность скоординировать свои действия часто приводится в качестве главной причины поражения. Вашингтон возлагал всю вину на туман, но верховые курьеры и фланговые дозоры, которые по идее должны были посылаться каждой колонной, могли бы обеспечивать контакт между отдельными бригадами даже в густом тумане. Не исключено также и то, что туман помог американцам хорошо начать наступление, поскольку англичане не сразу смогли разобрать, с кем или с чем они имеют дело. Кроме того, американцы обычно достигали наибольших успехов, когда сражались из укрытия, а туман как раз служил своего рода укрытием. Как повернулось бы дело, если бы наступление было предпринято при ярком солнце в условиях хорошей видимости, остается только гадать. Англичане объясняли свой быстрый приход в себя и последующую победу совершенно другими факторами; дисциплина и контрнаступление — вот что, по их мнению, помогло им выиграть сражение. Тем не менее, как они сами, так и сторонние наблюдатели признавали, что выигранное ими сражение едва не было проиграно. Американцы в очередной раз понесли серьезные потери, но они, как отмечал Вашингтон, сражались доблестно. Англичане тоже сражались геройски. Большую пользу из этой баталии, пожалуй, извлекла армия Вашингтона: американцы поняли, что они способны атаковать вышколенную профессиональную армию, и не без успеха. Разумеется, они проиграли битву по причинам, которых нам никогда до конца не понять ввиду наличия множества случайных факторов и замешательства с обеих сторон. Но это поражение послужило для них очередным драгоценным уроком[702].