Славное дело. Американская революция 1763-1789

26. Ратификация: конец и начало

Что произошло в Конституционном конвенте? В 1787 году многие считали, что конвент отказался от приверженности принципам Американской революции. Носители этого убеждения подчеркивали, что конституция фактически разрушила старую конфедерацию суверенных штатов, заменив ее тем, что они называли «консолидированным» правлением. При таком правлении власть и суверенитет сосредоточены в центре — не в отдельных штатах. В течение первого года после закрытия конвента появится много новых толкований понятия консолидации.

Начиная с 1787 года это убеждение разделяется многими историками, которые описывают конституцию как выражение консервативных тенденций. Лишь немногие продолжают видеть в ней плод заговора держателей государственных ценных бумаг, стремившихся обогатить себя и представителей своего класса. Большинство считает, что конституция с заложенной в ней структурой правительства была тем орудием, с помощью которого элита рассчитывала ограничить рост демократии. Согласно этой интерпретации, конституция являлась консервативной реакцией на интенсивное движение в направлении демократии, вызванное к жизни революцией. В 1776 году, говорят нам, демократия присвоила себе революцию и ее великие принципы. Исподволь были созданы демократические политические инструменты, такие как конституции штатов и «Статьи конфедерации». Эти инструменты и олицетворяемые ими идеалы основывались на допущении, что носителем суверенитета является народ. Историки, считающие, что в 1776 году состоялось вторжение демократии в общественную жизнь, ограничивают революцию как таковую периодом с 1776 по 1781 год и оценивают все, что происходило в дальнейшем, в сравнении с тем, что они считают истинным стандартом революционного действия.

Эта точка зрения грешит узостью и в каком-то смысле является антиисторической, так как устанавливает некую норму, в сравнении с которой последующая история выглядит малозначительной. На самом же деле революция представляла собой сложную совокупность событий, происходивших на протяжении почти тридцати лет и прошедших несколько этапов. Оценка одних этапов как более «революционных» или более «консервативных», чем другие, препятствует пониманию их всех.

После завоевания независимости и заключения мира перед революцией встали новые вопросы. Весь комплекс проблем, существовавших до 1783 года, был связан с установлением независимости. В последующий период сохранялись многие из них, особенно проблема управления свободных людей свободными людьми. Тем не менее эти периоды существенно отличаются друг от друга — период между 1775 и 1783 годами определялся войной с ее специфическими требованиями и целями. Все понимали, что некоторые из методов руководства, применявшихся во время войны, не годятся для мирного времени. Таким образом, хотя послевоенные проблемы, связанные с властью, имели сходство с довоенными, они все же были другими, так как имели место в условиях мира. Не подлежит сомнению, что в 1780-е годы американцам приходилось решать проблемы, унаследованные ими от войны, но независимость и мир придали этим проблемам новое измерение.

Когда закончилась война, в конгрессе, законодательных органах штатов и армии заправляли деловые люди — купцы, юристы, крупные фермеры и плантаторы. Это были проницательные и увлеченные деятели, но забота о создании добродетельной республики занимала умы ее представителей, по-видимому, не так сильно, как прежде, или как она занимала умы лиц, подобных Сэмюэлю Адамсу. Успех в торговле и энергия в управлении казались им почти столь же важными, как добродетель — и необходимыми для добродетели. Их прозрения и, вероятно, также их мечты теперь были сосредоточены на больших общественных организмах, включая нацию, и на власти, которой могли обладать эти организмы. В центре их внимания стояли проблемы, оставшиеся от войны, и их собственный опыт управленческой деятельности, особенно в конгрессе и в армии.

Такие люди писали конституцию. Они делали это в настроении, отмеченном разочарованием. Ибо делегаты разделяли широко распространенное подозрение, что добродетель бежит из деградирующей Америки. Но американские достижения предыдущих тридцати лет вселяли в них надежду. Эти достижения были настолько ослепительными, что почти никто из делегатов не мог отказаться от равного по силе убеждения, что американский опыт республиканизма послужит великим примером для всего мира.

Эти сложные настроения являются доказательством устойчивости протестантских и либеральных ценностей, пронизывавших американскую атмосферу в 1760–1770-е годы и вплоть (по меньшей мере) до 1779 года. Они также свидетельствуют о силе старой морали и ее способности определять политические взгляды. Ибо в 1780-е годы, как и до войны, считалось, что общественная жизнь черпает свои силы в нравственности народа. Добродетельным, как полагало большинство американцев, является тот народ, который ценит бережливость, презирает роскошь, ненавидит коррупцию и любого рода крайностям предпочитает умеренность и равновесие, особенно в области социальных порядков. Но прежде всего это народ, который сохраняет чувство ответственности перед общественными интересами даже в тех случаях, когда эти интересы приходят в столкновение с личными целями.

Ослабление этих старых стандартов и жажда личной наживы, заявившие о себе сразу после войны, убедили делегатов конвента в необходимости реорганизация американского правительства. Их неудовлетворенность поведением народа вынудила их признаться самим себе в истинности ранее немыслимого предположения: сам народ может быть источником тирании. Это признание знаменовало появление нового реалистичного взгляда в американском конституционализме, приверженцы которого, как и лежащей в его основе идеологии радикального либерализма, были склонны — по крайней мере, на раннем этапе революции — к обожествлению народа. Эта старая разновидность либерального мышления рассматривала проблему политики в свете противопоставления правителя управляемым. При этом ставился вопрос, каким образом следует контролировать правителя, чтобы он не превратился в тирана. В 1780-е годы, и прежде всего в Конституционном конвенте, был обозначен новый источник тирании — сам народ.

Новый реалистичный взгляд на политику шел рука об руку с новым реалистичным взглядом на общество. Прежде виги исходили из того, что, поскольку народ является одним целым, интересы всех его представителей совпадают. Это допущение стало источником всех поверхностных рассуждений об общественном благе, словно оно было единственным предметом, занимавшим умы людей. Во время войны политическая мысль начала приспосабливаться к существованию заинтересованных групп, в XVIII веке традиционно именовавшихся «кликами» (factions), и благодаря этому приобрела необычайную точность. На конвенте Джеймс Мэдисон отметил источники, от которых питаются эти «клики», и констатировал, что в случае больших и разнородных наций они могут служить защите прав частных лиц. Исключительная проницательность Мэдисона позволила ему предвидеть ход двух столетий американской политической жизни. Он достиг этой пророческой точности отчасти благодаря тому, что глубоко вник в природу общества, пережившего революционную войну.

Война не преобразила американское общество, но она заложила основу для его трансформации, воспитала общность людей, привыкших мыслить в национальном ключе и служить в больших организациях. Война стимулировала своего рода организационную революцию в Америке. Нация была самым масштабным проявлением этих изменений и вдохновляющим примером для всех организаций меньшего масштаба. Разумеется, она не заменила собой штаты, но в ее лице появилась новая арена для экономики и общественной политики. Во время войны люди внутри и вне армии пытались служить своей нации и самим себе, формируя вооруженные силы и поставляя продовольствие, оружие, боеприпасы и другие предметы, требуемые для поддержания совокупности огромного количества людей, выполняющих трудную миссию. Хотя в 1783 году армия фактически была распущена, опыт предыдущих восьми лет никуда не делся. И никто не хотел от него избавляться — приобретательские аппетиты не только сохраняли свою власть над американцами, но и росли вместе со средствами своего удовлетворения. Война дала им новый импульс, и, если не ограничиваемые, то, по крайней мере, дисциплинируемые и управляемые людьми, убедившимися в плодотворности крупномасштабных действий, они были призваны сделать Америку процветающей страной. Создав конституцию, делегаты создали структуру, на основе которой могла формироваться и развиваться экономика. Конституция положила конец правительственному регулированию торговли между штатами, поставила преграду нелепым прожектам в области общественных финансов и обеспечила благоприятную среду для коммерции. Американские предприниматели нуждались в свободе и одновременно нуждались в порядке. Конституция обещала удовлетворить обе эти потребности.

То, что свобода и порядок связаны с добродетелью, американцы издавна считали само собой разумеющимся. Не менее очевидным для них было и то, что добродетель не может существовать в условиях анархии. Конституция, как надеялись ее создатели, способна защитить добродетель. Если ограничиться поверхностным взглядом (и в частности, вспомнить дебаты в конвенте), то идея, что конституция выражала моральную позицию, может показаться абсурдной. В конвенте не было истовых протестантов, в нем не звучало страстных речей, проникнутых христианским благочестием. И все же в конституцию проникли моральные принципы, издавна игравшие важную роль в американской жизни и явственно дававшие о себе знать в первые дни революции.

Ибо конституция ограничила власть — власть, которая всегда осознавалась как угроза добродетели и свободе. Конституция стремилась поставить заслон тирании большинства, но она не отрицала, что носителем суверенитета является народ. Правительство должно было служить народу; создавая конституцию, делегаты стремились создать структуру, которая делала бы такое служение эффективным, хотя и не за счет подавления меньшинства. Отсюда умеренность конституции, с ее тремя уравновешенными ветвями власти и подробным перечислением полномочий. Эти ограничения казались отцам-основателям благотворными по ряду причин, не самая последняя из которых заключалась в том, что они должны были работать как против коррупции, так и против доминирования большинства. Коррупция имела своим источником прерогативную, ни перед кем не отчитывающуюся власть, которая в лице легионов своих ставленников высасывала соки из Америки. Революция избавила американцев от таких ставленников, и теперь посредством конституции они надеялись достичь своей старой цели — добродетельной общественной жизни. Эта жизнь, как полагали американцы, могла сохраниться лишь в том случае, если бы удалось избежать не только коррупции, но и морального разложения общества. Предусмотренные в конституции ограничения были призваны предотвратить коррупцию как в техническом смысле, в трактовке ее вигами (как неподобающее влияние исполнительной власти в законодательном органе), так и, возможно, в ее более новой форме, столь выразительно описанной Мэдисоном, — тирании большинства. Но предпосылкой любого успешного конституционализма является добродетельный народ. Отцы-основатели, особенно Франклин, Мэдисон и Уилсон, считали, что конвент должен, невзирая на любые риски, включая риск потерять завоевания революции, довериться добродетели американского народа.

По мнению Мэдисона, в Америке риск был меньше, чем где бы то ни было, благодаря размерам страны и многообразию ее народа. Разбросанным по огромной территории, разделенным границами штатов и разными интересами «кликам», претендующим на господство над другими, было бы трудно согласовывать свои действия. История революции, когда народу с большим трудом удалось сплотиться в борьбе с британскими угнетателями, подтверждала это суждение. С наступлением мира эти группы образовали во многих штатах неконтролируемые и даже тиранические большинства, но то, что могло быть сделано в пределах одного штата, было невозможно дублировать на уровне нации, состоящей из самых разнообразных групп интересов и распростершейся от берегов Атлантики до Миссисипи.

Таким образом, делегаты доверились народу, поскольку у них не было выбора: республика должна была опираться на народ. Их недоверие к народной власти выразилось в особом внимании к ограничениям для сдерживания чрезмерных властных амбиций безответственного большинства. В то же время приверженность делегатов принципу большинства как неотъемлемой предпосылке республиканского правления оставалась незыблемой. Ограничение большинства — источника власти и соответственно потенциального источника тирании — было необходимой мерой. Пределы, поставленные власти большинства, защищали права меньшинства и права собственности — те самые права, которые в 1760-е годы запустили революционный процесс.

Однако не менее необходимым было и то, чтобы большинство обладало свободой осуществления конституционных полномочий. Поэтому отцы-основатели приложили все усилия к тому, чтобы национальная легислатура представляла народ. Великий компромисс вывел сенат из-под прямого народного контроля, как того хотели Мэдисон и Уилсон, но даже в таком виде конгресс выглядел более демократичным, чем в период действия «Статей конфедерации». Тем более что палата представителей должна была избираться народом. Таким образом, конституция делала народ (независимо от происхождения, рода занятий и места проживания его представителей) одновременно свободным и ограниченным. Свободным, потому что республика нуждалась в добродетельном народе; ограниченным, потому что у всех были свои человеческие слабости.

Делегаты выражали эти идеи на языке республиканизма. Хотя они не ссылались на религию, они косвенным образом апеллировали к старым моральным установкам, которые были хорошо знакомы детям духовного возрождения. Они делали это особенно подчеркнуто в ходе дискуссий, посвященных эгоизму людей, их страстям и их предрасположенности к злу. И сама конституция, создавая правительство, способное сдерживать худшие из инстинктов человека, особенно его потребность в господстве над другими, касалась одного из предметов неизменной озабоченности протестантской культуры[1150].

Озабоченность в связи с проблемой власти не замедлила дать о себе знать в дискуссиях, последовавших за публикацией конституции. Вскоре стало очевидно, что далеко не все считают наложенные на власть ограничения достаточными, особенно в случае власти, осуществляемой на расстоянии. Некоторые из тех, кто поднимал вопросы о конституции в начале осени 1787 года, формулировали свои соображения в таком ключе, словно они были уверены, что в Америке возрождается тирания. Они, в частности, утверждали, что за конституцией стоит «деспотичная аристократия», или, как они иногда выражались, «замаскировавшаяся аристократия» — замаскировавшаяся, по-видимому, из желания скрыть свои авторитарные намерения. Они также обыгрывали слова самой конституции. Лицо, которое должно было возглавить исполнительную ветвь, фигурировало в их разглагольствованиях как «президент-генерал» и иногда как «наш новый король»[1151].

Первую зацепку для критиков, возможно, дал сам председатель конвента Джордж Вашингтон, который в своем сопроводительном письме к конституции, отправленной 17 сентября в конгресс, упомянул в качестве одной из целей конвента «консолидацию нашего Союза». Независимо от того, кто заговорил о ней первым, «консолидация» почти сразу стала одним из самых многозначащих понятий, сопровождавших процесс ратификации. Критики уверяли, что конституция фактически предусматривает «консолидированное правление», в рамках которого все полномочия, ранее принадлежавшие штатам, будут осуществляться национальным правительством[1152].

Критики, однако, проглядели одно слово, которое они могли бы использовать для обозначения самих себя и тем самым усилить свои аргументы. Речь идет о слове «федералист». Не они, а сторонники конституции начали именовать себя федералистами, как только закрылся конвент, вследствие чего их оппоненты почти неизбежно получили прозвище антифедералистов — намного менее выгодное обозначение для группы, представители которой выставляли себя защитниками прав штатов. Самым важным фактом, относящимся к идеологии антифедералистов, было ее сопротивление передаче полномочий штатов национальному правительству. По-видимому, большинство антифедералистов одобряли идею исправления «Статей конфедерации» хотя бы передачей конгрессу прав налогообложения и регулирования торговой деятельности. Но конституция неприятно удивила и встревожила их масштабом предусмотренных в ней изменений и той сложностью, которую она вводила в структуру правительства. Они надеялись, что конвент предложит поправки к «Статьям конфедерации», которые вступят в силу только после их ратификации всеми тринадцатью штатами. Теперь, в сентябре 1787 года, им представили проект совершенно новой конституции, предполагавшей создание совершенно нового правительства. И для вступления новой конституции в силу было достаточно одобрения всего лишь девяти из тринадцати штатов.

В неприятии конституции не было ничего удивительного. В конце концов, главными предметами революции были власть и права. Целое поколение американцев выросло и достигло зрелости среди дискуссий о характере представительства, о законодательной и исполнительной власти, о самом конституционализме и о необходимости защиты прав личности. Еще одно поколение состарилось в борьбе за независимость и право на самоуправление. Если бы революционеры, оказавшись лицом к лицу с радикальными изменениями в структуре власти, не стали задаваться вопросами об этих изменениях, они бы предали себя и свои недавние достижения.

Те, кто не был удовлетворен ответами на свои вопросы, возражали против конституции. Они голосовали за делегатов, обещавших голосовать против ратификации; они публиковали статьи и памфлеты, в которых выступали за отклонение конституции; они агитировали и дискутировали; они образовывали комитеты; и некоторые избирались в конвенты штатов.

Они не вооружались и не выходили из Союза, не пытались совершить еще одну революцию, несмотря на все свои рассуждения о грядущей тирании. И никто не заключал их в тюрьму. Словом, процесс ратификации сохранял мирный характер, несмотря на всю агрессивную риторику, которую он порождал. И по его завершении не последовало никакой новой волны исхода из Соединенных Штатов, подобной исходу лоялистов.

Наиболее яркое представление об общей атмосфере и содержании процесса ратификации дает противоборство между федералистами и антифедералистами в Пенсильвании. Партия «конституционалистов», одна из двух главных политических партий в штате, получившая свое название за активную поддержку конституции Пенсильвании 1776 года, включала высокую долю демократов, усматривавших в Конституционном конвенте заговор против народа. В частности, Сэмюэль Брайан, сын Джорджа Брайана, одного из авторов конституции 1776 года, опубликовал серию газетных очерков, где разделение мнений по поводу федеральной конституции трактовалось как образование водораздела между народом и «богатыми и тщеславными, которые в любом сообществе считают себя вправе помыкать своими собратьями»[1153]. В дальнейшем, вплоть до завершения процедур ратификации в Америке, большая часть дебатов была пронизана неявным классовым антагонизмом. В Пенсильвании этот антагонизм ощущался значительной частью населения. В других штатах обращения к народу с призывом не доверять богатым и знатным, по-видимому, служили не более чем политической тактикой[1154].

Заговор как предполагаемый мотив поведения выигрывает в убедительности, когда он персонифицирован. В Пенсильвании местные заговорщики были всем хорошо известны. Богатыми и знатными были республиканцы, которые в свое время противодействовали конституции Пенсильвании и теперь поддерживали федеральную конституцию; к их числу принадлежал Роберт Моррис, участвовавший в работе конвента. В «Хронике ранних времен» Моррис фигурировал как Роберт Казначей, чьи интересы вращаются исключительно вокруг «мельницы», то есть Банка Северной Америки. Конституция воздвигла стену вокруг мельницы, чтобы защитить ее от народных масс: «И он добросовестно отчитался перед ними обо всем, что было сделано, и о том, как враги мельницы были обращены в бегство». Роберту Казначею помогают Джеймс Уилсон, выведенный под именем Джеймса Шотландца, и Гувернер Моррис, фигурирующий как Хитрец Гуверо. Эти трое и их подручные сговорились присвоить мельницу себе, не давать народу контролировать ее работу и делить между собой муку (читай: деньги), которую она производит[1155].

Антифедералисты в Пенсильвании также предъявляли существенные претензии к конституции, которые отдавались эхом в спорах во всех других штатах. Два вопроса казались важными практически везде. Первый касался отсутствия билля о правах: свободе слова, свободе вероисповедания и суде присяжных, то есть всех традиционных правах, которыми от века пользовались свободные англичане. На претензию к конституции, что она не гарантирует таких свобод и прав, не было ответа, хотя федералисты Пенсильвании считали, что он есть. Согласно конституции, как заявил Джеймс Уилсон в своей нашумевшей речи, национальное правительство может осуществлять только те полномочия, которыми оно Наделено; все остальные сохраняются за штатами. Поскольку конгресс не наделен полномочиями «ограничивать или отменять» свободную прессу и соответственно другие традиционные права, в билле о правах нет никакой необходимости («было бы излишне и нелепо федеральному органу, созданному нашими собственными руками, постановлять, что мы будем пользоваться теми привилегиями, которых мы не лишены ни намерением, ни законом, учредившим этот орган»)[1156].

Второй вопрос, поднятый антифедералистами в Пенсильвании и ставший предметом широкого обсуждения во многих других штатах, касался характера представительной власти в республике. В вопросах республиканского правления непререкаемым авторитетом для всех был Монтескье. Ссылаясь на его учение, антифедералисты утверждали, что республика не способна прижиться в нации, занимающей большую территорию, где она со временем неизбежно уступает место деспотизму. «Сентинел» (как подписывался Сэмюэль Брайан), по-видимому, был первым в Пенсильвании, кто указал на трудности, с которыми столкнулось бы национальное правительство, если бы оно занялось «различными местными проблемами и нуждами». Одни только расстояния создавали бы почти непреодолимые трудности. Количество представителей, установленное для нового правительства, увеличивало эти трудности: 55 человек в палате представителей должны были обслуживать интересы страны, раскинувшейся на сотни тысяч квадратных миль. Столь ничтожное количество могло только способствовать «коррупции и злоупотреблению влиянием»; лишь очень большое число законодателей могло бы служить гарантией безуспешности любых попыток подкупа. А если бы представителям удалось остаться неподкупными, то вследствие своего долгого пребывания в должности (срок составлял два года, в два раза больше обычного для легислатур штатов) они потеряли бы свое чувство «подотчетности». Кроме того, с высокой долей вероятности можно было утверждать, что, сколь бы большим ни было количество, оно не могло адекватно представлять большую нацию. Адекватное представительство, с точки зрения антифедералистов, подразумевало существование представителей, полностью разделяющих интересы, чувства и мнения своих избирателей. В идеале представитель должен был служить выразителем местных интересов. Он не должен был рассуждать или действовать от своего лица; все, что от него требовалось, это выражать точку зрения народа[1157].

Джеймс Мэдисон, еще работая в конвенте, предвидел эти претензии. Большая нация, возражал он, не только не является непригодной для республиканской формы правления, но предлагает идеальные обстоятельства для ее успешного применения. Ибо слабость республиканской формы заключается в ее тяготении к нестабильности и тирании, тяготении, которое может успешно сдерживаться в условиях большой нации, объемлющей многообразные интересы. Доводы Мэдисона основывались на ряде предпосылок. Прежде всего он исходил из того, что причиной нестабильности республики является демократический элемент, который по определению содержится в республиканских общественных институтах. А демократия подвержена изменениям, поскольку она является прямым выражением народных страстей. Демократия — это народ, управляющий собой без помощи ограничительных или сдерживающих институтов[1158].

Предпосылка Мэдисона, касающаяся демократии, основывалась, в свою очередь, на предпосылке, касающейся человеческой природы: природа человека такова, что он предпочитает следовать страстям, а не рассудку и неизменно отдает предпочтение сиюминутным интересам перед долговременными. Существа экспансивные, эгоистичные и нередко порочные, люди, приходя в политику, всегда испытывают трудности в принятии на себя ответственности за общественные интересы и легко поддаются искушению лишать других людей их прав, если это, как им кажется, отвечает их собственным интересам[1159].

Таким образом, в республике, охватывающей большую нацию, объединять людей с различными интересами в большинство, способное подавлять меньшинство, всегда затруднительно. Большое количество «клик» (по его выражению) и их разнообразие неизбежно приведут к тому, что они станут мешать друг другу в достижении своих целей. Зрелое изложение теории групп интересов Мэдисона появилось в десятом выпуске «Федералиста»:

Теория Мэдисона в формулировке Уилсона звучала менее убедительно, но достаточно ясно, чтобы этой формулировкой оперировали участники дебатов, разгоревшихся по примеру Пенсильвании в разных местах. В конце октября 1787 года, когда начал публиковаться «Федералист», в распоряжении федералистов оказался самый влиятельный источник политической мысли, когда-либо появлявшийся в Америке. Эти эссе, авторами которых были Александр Гамильтон, Джон Джей и Джеймс Мэдисон, содержали гораздо большее, нежели теорию представительства. Они анализировали обстановку, в которой осуществлялась власть в Америке в 1780-е годы; они подвергали критике «Статьи конфедерации»; они разъясняли, как будет работать новое правительство при новой конституции. Самое главное, они убеждали американцев, что между властью и свободой не существует непримиримых противоречий.

Мы не можем знать точно, как обсуждения конституционных вопросов влияли на делегатов в ратификационных конвентах штатов. Но делегаты, по-видимому, брали многие из опубликованных аргументов на вооружение и повторяли их с различными вариациями в этих собраниях, так что все важные идеи, звучавшие снаружи, подвергались обсуждению внутри. С другой стороны, процесс ратификации по отдельным штатам, вероятно, способствовал тому, что политические идеи теряли в силе убеждения. И вероятно, он также усиливал значимость сугубо местных интересов. Ратификация представляла собой серию акций властей штатов, и конвенту каждого штата почти неизбежно приходилось рассматривать конституцию в свете интересов своего штата. Тот факт, что эти интересы подразумевали политическую свободу как необходимое условие всестороннего благополучия штата, молча признавался всеми. Тем не менее мы не знаем, каким образом в уме делегата благополучие его штата связывалось с той или иной формой представительства, или теорией структуры правительства, или той или иной интерпретацией прав личности.

Несомненно лишь то, что в ратификационных конвентах обсуждались не только принципы управления, но и интересы штатов. Не подлежит сомнению и то, что процесс ратификации имел определенную «логику», когда одни штаты реагировали на действия других штатов. Сказать, что ратификация представляла собой «цепную реакцию» — значит упростить сложный процесс. Тем не менее штаты, безусловно, испытывали влияние соседей, и быстрое одобрение конституции тремя штатами в декабре и еще двумя в январе дало ратификации хороший импульс.

Согласно статье VII конституции, для ее вступления в силу требовалась «ратификация конвентами девяти штатов». Подразумевалось, что в случае ратификации девятью штатами четыре остальные штата могли выбрать свой собственный путь либо присоединиться к Союзу. Эта процедура ввода в действие нового правительства не принимала в расчет «Статьи конфедерации», согласно которым поправки должны были получить единогласное одобрение. Она также оставляла в стороне законодательные собрания штатов (за исключением одного момента — по общему согласию они должны были созвать ратификационные конвенты). Отправляя конституцию в конгресс, Вашингтон описал это согласие как «мнение настоящего конвента»[1161].

Конституция с сопроводительным письмом Вашингтона была получена конгрессом 20 сентября. Среди членов конгресса нашлись ее критики. Один из них, Ричард Генри Ли из Виргинии, выступил с предложением внести в конституцию поправки и лишь после этого разослать ее по штатам. В этом случае у штатов, аргументировал Ли, будет выбор: либо ратифицировать оригинал, либо внести поправки и направить исправленный вариант во второй конституционный конвент. Сторонников конституции в конгрессе было больше, чем ее врагов, — в конце сентября в конгресс вернулись восемнадцать членов, участвовавших в работе конвента, — но они не хотели обижать критиков. Поэтому они, хотя и отклонили предложение Ли, решили не навязывать конституцию. Вместо этого конгресс ограничился тем, что после предварительного голосования, на котором конституция получила поддержку большинства, просто разослал ее по штатам без каких-либо рекомендаций[1162].

Получив послание из конгресса, легислатуры штатов начали кампанию за ратификацию. Легислатура Делавэра провела собрание еще до роспуска конвента, чтобы выслушать Ричарда Бассета, своего члена и делегата конвента. Теперь, имея на руках конституцию, она назначила специальные выборы. Ратификационный конвент, созванный в короткий срок, не стал терять времени и 7 декабря 1787 года выразил от лица штата единогласное одобрение[1163].

Такое рвение имело свои причины. Жители Делавэра, большую часть которых составляли мелкие фермеры, чувствовали себя незащищенными. Отчасти это чувство, по-видимому, объяснялось их экономической зависимостью от своих более крупных соседей (пшеница для процветавшего мукомольного дела ввозилась из Пенсильвании), но, вероятно, большее значение имели размеры и история Делавэра. Как по территории, так и по численности населения Делавэр был карликом в сравнении с Пенсильванией и уступал даже Мэриленду. Его история также настраивала жителей в пользу Союза — в частности, до 1776 года Делавэр и Пенсильвания имели общего губернатора.

В 1787 году экономика штата процветала. Мельники, перемалывавшие ввозимое зерно, преуспевали, торговля, подорванная войной, оживилась, и долги штата были невелики. Однако возможность выживания в одиночку было трудно вообразить. Ратификационный конвент собрал фермеров, обладавших достаточной проницательностью, чтобы понимать, в чем состоит их политическая выгода. В результате тридцать делегатов проголосовали за и ни один — против.

Пенсильвания действовала почти столь же стремительно. Не погнушавшись грубым обращением с сопротивляющимися депутатами, федералисты продавили решение о созыве ратификационного конвента. Несколько часов спустя легислатура объявила о самороспуске с целью подготовки к выборам нового собрания; оставалось только принять меры к созыву органа для рассмотрения вопроса о ратификации.

В течение нескольких недель перед выборами дебаты вокруг конституции в штате усиливались. Еще большую роль, чем дебаты, по-видимому, играла организация, и здесь федералисты получили преимущество. Ключевое значение для выборов в конвент имела Филадельфия с ее пригородами. Как город, так и фермы вокруг него достались федералистам — ремесленники, лавочники и фермеры проголосовали за делегатов, поддерживавших ратификацию. Единственный шанс для антифедералистов в Пенсильвании состоял в том, чтобы заручиться поддержкой западной части штата и сыграть на недоверии народа к централизованной власти. Благодаря своей хорошей организации федералисты взяли верх. 12 декабря, вскоре после своего созыва, ратификационный конвент Пенсильвании с двойным перевесом голосов утвердил конституцию.

Шесть дней спустя конвент Нью-Джерси единогласно проголосовал за ратификацию; 2 января 1788 года 26 членов конвента Джорджии последовали его примеру. Оба этих штата, как ранее Делавэр, руководствовались стремлением расстаться со своим изолированным положением. Нью-Джерси не мог выжить без поддержки извне, к тому же конституция сулила преимущества всем самым крупным группам штата. В сравнении с Нью-Джерси слабость Джорджии была еще более очевидной. Индейцы племени крик угрожали самому существованию штата, и единственным гарантом его безопасности могло служить сильное национальное правительство. Местные интересы были выражены в Джорджии намного слабее, чем в большинстве других штатов Америки, поскольку большую часть ее населения составляли недавние иммигранты, которые еще не успели пустить в ней корни.

У Коннектикута были другие причины для ратификации, но и он не смог бы выжить вне союза. Он хотел избавиться от экономической зависимости от Нью-Йорка, и конституция предлагала средства для этого, поскольку предусматривала передачу полномочий по регулированию внешней торговли новому правительству. Через неделю после Джорджии Коннектикут проголосовал за конституцию более чем с тройным перевесом голосов.

Таким образом, за период чуть больше месяца конституция была ратифицирована пятью штатами. Большое значение имело то, что среди них был такой могущественный штат, как Пенсильвания. Четыре других, пусть небольших и сравнительно слабых, помогли дать импульс процессу ратификации, процессу, который можно было бы считать практически завершенным, если бы за конституцию проголосовали еще четыре штата.

Первый из этих четырех, Массачусетс, утвердил конституцию в начале февраля 187 голосами против 168. В ряде мест штата сформировалась оппозиция конституции, особенно враждебно настроенная в западных округах, жители которых еще помнили плачевные итоги восстания. Мелкие фермеры, жертвы власти, обосновавшейся на востоке, относились к еще более далекой власти с понятным недоверием. Понимая, что схватка будет жаркой, федералисты пытались заручиться поддержкой Джона Хэнкока и Сэмюэля Адамса. Оба пользовались популярностью, оба питали недоверие к соглашениям в Филадельфии. Ключом к расположению Хэнкока являлось его тщеславие, которое федералисты тщательно культивировали, дойдя до того, что дали ему основания надеяться на получение поста вице-президента в новом правительстве. Хэнкок проглотил приманку. Сэмюэль Адамс был тщеславен по-своему. Ему была ненавистна сама мысль быть отделенным от «народа», и когда Пол Ревир с группой ремесленников дали ему понять, что они в восторге от конституции, он присоединился к федералистам. Одобрив конституцию, конвент Массачусетса заодно предложил поправки, касающиеся гарантий гражданских свобод.

Ратификационный конвент Мэриленда, собравшийся в апреле, рассмотрел поправки, но не принял ни одной из них. Ратификация прошла довольно гладко спустя неделю после открытия конвента. В Южной Каролине ратификация состоялась через месяц после Мэриленда 149 голосами против 73, там, похоже, ее успех был предрешен. Южная Каролина еще не оправилась от страшных разрушений, причиненных войной, и у нее были все причины, чтобы желать вступления в Союз, например большие долги, которые могло бы принять на себя национальное правительство. Кроме того, союз с другими штатами гарантировал безопасность, а озабоченность жителей Южной Каролины обороноспособностью штата всегда оставалась высокой.

После голосования в Южной Каролине количество штатов в Союзе выросло до восьми. Два влиятельных штата оставались неприсоединившимися — Виргиния и Нью-Йорк. Северная Каролина и Род-Айленд уже выразили свое неприятие конституции, а конвент Нью-Гэмпшира, впервые собравшийся в феврале, отклонил акт. Это было победой оппозиции, которая, несмотря на свою силу, не была готова сжечь все мосты. В июне общественное мнение качнулось в сторону конституции, отчасти ввиду ее ратификации другими штатами — особенно соседним Массачусетсом. Тем не менее голоса разделились почти поровну — 57 против 47 в пользу ратификации.

Все ждали решения Виргинии и Нью-Йорка. В период до голосования делегаты в обоих штатах проявили невероятную активность. Что касается Виргинии, то тем фактором, который окончательно склонил многих плантаторов в пользу конституции, было, по-видимому, состояние экономики штата. У Виргинии было мало денег, но много долгов. Сильное стабильное правительство, считали эти плантаторы, обеспечит возможность делать внешние займы.

Антифедералистов в конвенте возглавлял Патрик Генри. Его выступления отличались красноречием, но в еще большей степени — размытостью содержания. Большая часть того, что говорил Генри, представляло собой обыгрывание следующего тезиса из его второй большой речи: «Мое главное возражение заключается в том, что она не предоставляет нам средств защиты наших прав или ведения войны против тиранов». Хлесткие речи того же Эдмунда Пендлтона звучали более убедительно, чем гладкая риторика Генри. Подействовали ли аргументы сторонников конституции или нет, но федералисты получили перевес в конвенте. Этому, безусловно, поспособствовало решение Эдмунда Рэндольфа поддержать конституцию, а также огромный престиж Джорджа Вашингтона. В любом случае, окончательное голосование, хотя и без значительного перевеса голосов, конституцию утвердило.

Виргиния ратифицировала в конце июня. Месяц спустя, после отчаянных дебатов, в ходе которых громче всех звучал голос Гамильтона, Нью-Йорк дал свое одобрение. На делегатов, безусловно, оказали влияние новости из Виргинии, и угроза города Нью-Йорк в случае отклонения конституции отделиться от штата заставила тех, кто сомневался, поддержать конституцию.

После присоединения Нью-Йорка за пределами Союза оставались только Северная Каролина и Род-Айленд. Северная Каролина тянула с присоединением до ноября 1789 года, Род-Айленд принял решение в мае следующего года. К тому моменту, когда он утвердил конституцию, администрация президента Вашингтона находилась у власти уже больше года.

Вступление Джордж Вашингтон в должность президента представляло собой простую, но изысканную и благородную церемонию. Президентские выборы, которые официально не считались церемонией, производили ощущение таковой, поскольку все знали заранее, что в случае утверждения конституции Вашингтон займет этот пост.

Процесс ратификации не отличался ни изысканностью, ни церемонностью. Хотя те восемь месяцев, в течение которых он длился, были ознаменованы серьезными дискуссиями о власти, свободе, правах и практически всех важных идеях XVIII века, относящихся к республиканской форме правления, ратификация сопровождалась буйством страстей. Американцы, занимавшие противоположные позиции, во всеуслышание заявляли о своей ненависти к тирании, своем страхе перед заговорами и своей любви к свободе. Таким образом, в то время как формы правления подвергались критическому анализу в лучших традициях просветительской мысли, многое в характере дебатов наводило на подозрение, что под поверхностью скрывается нечто такое, что угрожает будущему американской свободы.

Основную ответственность за нагнетание атмосферы несли антифедералисты. Они обвиняли своих оппонентов в стремлении навязать стране тиранию, сходную с той, которой пыталось обременить Америку королевское правительство. Такое обвинение было не просто риторической тактикой; оно исходило от души, и его смысл, хотя он никогда обстоятельно не разъяснялся, был понятным. Пропоненты конституции, как утверждали антифедералисты, являются врагами народа и сторонниками аристократии. Кто именно образует аристократию, обычно оставалось невысказанным, отчасти потому, что Вашингтон и Франклин были членами конвента и подписали конституцию. Они были героями для большинства американцев, и объяснение того, почему они поддержали конституцию, оказалось затруднительной и даже невыполнимой задачей для ее противников. Некоторые антифедералисты высказывали мнение, что Франклин, человек в преклонном возрасте, к тому же страдающий старческим слабоумием, сбил с толку своего великого коллегу. Другие вообще отрицали, что Вашингтон искренне верит в конституцию, и уверяли, что его так называемая поддержка вовсе не является поддержкой — будучи председателем конвента, он просто подписал документ ради проформы, как поступил бы любой другой человек, находящийся на этом посту. Своей подписью он заверил конституцию как официальный документ конвента — не больше и не меньше.

Большинство антифедералистов видели свою единственную задачу в разъяснении зловещей угрозы свободе, которую несло в себе правительство, предлагаемое конституцией. Основополагающим фактом новых политических обстоятельств, подчеркивали они, является умысел федералистов отказаться от завоеваний революции, совершенной во имя гражданских свобод. Многие идеи антифедералистов звучат так, словно они были заимствованы из эпохи, непосредственно предшествовавшей Войне за независимость. Положительной чертой их взглядов, даже несмотря на их ошибочное истолкование намерений федералистов, являлось неустанное напоминание о том, что революция была совершена во имя великих принципов. И в своих возражениях против передачи власти национальному правительству и его административным и силовым структурам они снова и снова обращались к годам кризиса и войны.

Предложенная форма правления, возможно, отличается от прежней, соглашались они, но как бы конституция ни маскировала ее, это все та же старая тирания в новых одеждах. И в своих памфлетах, газетных статьях и речах в ратификационных конвентах они пользовались терминами с обличительной окраской — «консолидированное правительство», аристократия, заговор, умысел, злоупотребление властью — для выражения смутных страхов, владевших людьми в прошлом. Делая это, они одновременно взывали к высоким моральным нормам Славного дела.

Федералисты с готовностью вступили с ними в сражение на этом поле и доказывали в прессе и ратификационных конвентах, что конституция сохраняет верность революции. Таким образом, обе стороны решали важные вопросы, впервые поднятые революционерами в 1760-е и 1770-е годы, в ходе дискуссии, которая проливала свет на многое и сама носила «просветленный» характер. В ходе этой дискуссии из хаоса риторики и анализа возникали очертания нового правительства, и бившие через край эмоции не затемняли реальные проблемы, но, скорее, обостряли восприятие и предупреждали американцев как об опасностях, так и о перспективах нового политического порядка. В конце концов федералисты одержали верх. Причины их успеха отчасти кроются в опыте изгнания британских угнетателей. Принятию конституции также способствовало одно важное качество, сформировавшееся в Америке, — дух народа, который не сломился и который предчувствовал, что у него еще все впереди.