Славное дело. Американская революция 1763-1789

5. Ответная реакция

Американцы за пределами Массачусетса так ловко последовали жестокому бостонскому примеру, что, казалось, ни в каком примере они и не нуждались. Так или иначе выступление в Бостоне стало показательным и привлекло внимание всей Америки. Недовольство Актом о гербовом сборе охватило самые разные слои общества и, как и можно было ожидать, настигло сборщиков налога и их близких. К концу октября почти все распределители гербовых марок отказались своих постов; многие из них опасались за свою жизнь и собственность; из оставшихся двух Уильям Хьюстон из Северной Каролины уволился к 16 ноября, а другой — Джордж Ангус, занимавший должность в Джорджии, — прибыл в Америку лишь в январе 1766 года. Еще до начала событий он сообразил, какая судьба его ждет, незамедлительно принял присягу, передал гербовые бумаги сборщикам таможенных пошлин и покинул колонию[155].

К моменту прибытия Ангуса в Джорджию злоба и недовольство в народе достигли значительных масштабов. Для отмены сборов в ход шли любые меры, но даже простыми угрозами людям удавалось добиться прекращения распространения гербовых бумаг. В крайне редких случаях им приходилось применять силу, чтобы заставить распределителя подать в отставку. Так, Джеймс Макайверс из Нью-Йорка уволился еще до получения им документов и марок. Макайверс был купцом, чей бизнес и имущество находились в городе Нью-Йорке. Работа по сбору налога отвращала его не больше, чем других коллег, однако он не хотел потерять дом и магазин с товарами, которые он оценивал в 20 тысяч фунтов стерлингов. Макайверс боялся разделить судьбу Оливера и 22 августа, через неделю после бостонских беспорядков, уволился. В своем письме к заместителю губернатора он кратко описал свои мотивы: «Поднималась буря, и вскоре она бы меня настигла»[156].

В близлежащем Нью-Джерси Уильям Кокс задержался на несколько дней дольше, до 3 сентября, пока предчувствие надвигающейся бури не убедило его покинуть свой пост. Губернатор Нью-Джерси Уильям Франклин, сын Бенджамина, выразил свое неудовольствие данным поступком Кокса, который, по его мнению, трусливо скрылся без какой-либо веской причины. Губернатор говорил, что Коксу никто не угрожал и не мешал выполнять обязанности. Очевидно, что губернатор не читал газет, в которых говорилось, что Коксу не помешало бы застраховать жилье[157].

Ныо-гэмпширский распределитель марок Джордж Мизерв стал жертвой более прямых угроз и действовал особенно быстро. Когда британский парламент утвердил Акт о гербовом сборе, Мизерв находился в Англии, получил назначение и отправился в плавание домой. Корабль еще не достиг берега, когда Мизерв осознал, какую ошибку он совершил. Сначала лоцман в бостонском порту вручил ему письмо от нескольких джентльменов из Портсмута, в котором они советовали для его же собственной безопасности отказаться от должности перед возвращением в город. А затем толпа людей в Бостоне, убежденная в том, что на борту были гербовые марки, запретила кому-либо сходить на берег. Мизерв проторчал на борту до 10 сентября, пока люди на берегу наконец узнали, что на корабле марок нет. Он уволился еще до того, как оказался на суше, и сообщил об этом местным жителям, которые встретили эту новость с радостью и пронесли его до трактира, где устроили празднование. Конечно, увольнение в Бостоне не имело силы в Нью-Гэмпшире. Во всяком случае, несколькими днями позже его заставили публично отказаться от обязанностей в Портсмуте, а затем проделать это и в третий раз в январе. На публике Мизерв делал то, что от. него требовали, а в частных беседах приписывал все свои несчастья «чертову мятежному настроению», которое охватило народ[158].

Это настроение повсеместно обретало все более жестокие формы. Как и в Массачусетсе, беспорядки принимали особенно серьезный оборот в тех колониях, где уже существовало политическое противостояние и где одна из сторон считалась причастной к Акту о гербовом сборе. Действительно, в нескольких случаях одной из фракций удавалось переложить ответственность за Акт на плечи противников, тем самым обвиняя их в сговоре с министерством с целью покушения на американскую свободу. Томас Хатчинсон испытал на себе последствия данной тактики и сокрушенно высказывался о ее бесчестности. Он, как сторонник парламентского правления, обнаружил, что его противники воспользовались его убеждениями как доказательством поддержки им действий парламента. Хатчинсон был человеком, уважающим тонкости юридических дискуссий; он знал, что можно выступать за сохранение парламентского правления и при этом критиковать закон о гербовых сборах как нецелесообразный. Однако толпа, разграбившая его дом, была, так сказать, весьма грубым инструментом: она или ее лидеры имели к нему старые счеты и были твердо убеждены, что Томас Хатчинсон поспособствовал принятию акта.

В Род-Айленде не было своего Тома Хатчинсона, но имел место серьезный политический раскол, обусловивший реакцию на Акт о гербовом сборе. Род-Айленду всегда было свойственно инакомыслие, эта колония всегда служила пристанищем для странных и своенравных личностей или, как говорили некоторые, для «фанатиков и лунатиков», но в канун революции ее политики довольно сильно напоминали других своих американских коллег. Однако условия, в которых они действовали, в других колониях могли вызывать зависть и отвращение, ведь они руководствовались хартией XVII века, утверждавшей создание фактически независимого правительства. Практически все должности оказывались выборными, включая губернаторскую, а чтобы получить право голоса, человеку достаточно было иметь землю, оцененную лишь в 400 фунтов. Это значит, что три четверти взрослого мужского населения при желании могли участвовать в выборах[159].

Власть сосредотачивалась в генеральной ассамблее — двухпалатном законодательном органе, который обычно стоял выше губернатора и суда. Естественно, что контролировать генеральную ассамблею стремились очень многие. К 1750-м годам в Род-Айленде утвердились две фракции, боровшиеся за политическую власть. Провиденс служил штаб-квартирой для фракции Хопкинса, названной так по имени лидера Стивена Хопкинса — быть может, самого талантливого политика колонии. Ньюпорт оказался центром конкурирующей фракции Уорда, также получившей свое имя в честь ее руководителя Сэмюэля Уорда. Сами по себе эти два города тоже соперничали за торговлю и доходы. Провиденс вступил в период бурного роста тридцатью годами ранее и к 1750-м годам принялся соревноваться за экономическое превосходство с Ньюпортом, расположенным от него к югу. По некоторым критериям Провиденс имел более выгодное расположение в сравнении с Ньюпортом: ему подчинялись более обширные близлежащие территории, где производились продукты питания и сырье на экспорт. И так как рынок этих товаров расширялся, то рос и порт, через который они отправлялись. Ньюпорт же располагал лишь землями округа Нарра-гансетт по другую сторону залива. Провиденс имел возможность вести торговлю с югом Массачусетса и Коннектикутом, так же как и с большей частью Род-Айленда. Торговцы из Провиденс даже начали поставлять в Ньюпорт свечи, ром, бочки и канаты.

Обе фракции обращались к одним и тем же экономическим группам в городах и на селе: купцам, торговцам, ремесленникам и мелким фермерам, которые все были связаны друг с другом. Таким образом, борьба Уорда и Хопкинса в определенной степени являлась состязанием за экономическое влияние между двумя городами с их сателлитами, которые стремились привести к власти правительство, способное дать им значительные экономические преимущества. Генеральная ассамблея имела право предоставлять производителям монополии; она могла тратить государственные средства на дороги, здания, мосты, маяки и прочие сооружения; она распределяла налоги между городами. И неудивительно, что когда всем заправляли Провиденс и северные города, налоговые счета на юге и в Ньюпорте неуклонно росли, а когда главную роль в законодательном собрании играл Ньюпорт и юг, то несладко приходилось уже Провиденсу и северянам. К тому же контроль над генеральной ассамблеей означал и доступ к политическим трофеям. В середине XVIII века ассамблея назначала более 150 мировых судей, а кроме них в ведение ассамблеи подпадали еще шерифы, некоторые посты в ополчении и другие должности.

Такие возможности, дающие политическое и экономическое преимущество, а также наличие одной из самых демократичных конституций способствовали бурному разгулу фракционности. На выборах шла ожесточенная борьба, нередки были случаи с наполнением избирательных урн фальшивыми бюллетенями. Иногда избирателей подкупали голосовать за «верного» кандидата, а некоторых подкупали не голосовать вообще. К примеру, в 1758 году проголосовали только 400 из 600 полноправных граждан в Ньюпорте; «одна треть промолчала, — заметил Эзра Стайлс, — онемев по совету важных друзей»[160]. Сама ассамблея тоже не отличалась порядком: то и дело звучали громкие обвинения, заключались сделки, вспыхивали неприглядные стычки.

По всей видимости, большинство жителей Род-Айленда с удовольствием наблюдали за этой политической шумихой; политики же исполняли свои роли воодушевленно, быть может, даже с излишней самоуверенностью. Однако не всем нравились ссоры политиков и явная нестабильность электората. Маленькая, не больше пятнадцати человек, группа в Ньюпорте с презрением относилась к род-айлендскому политическому курсу. Двумя ее самыми заметными участниками были Мартин Говард-младший — выходец из зажиточной семьи, выдающийся юрист, англиканец, человек горделивый и обладающий темпераментом аристократа, присущим только провинциалам, а также доктор Томас Моффат, еще в 1730-е годы переехавший в Ньюпорт, чтобы оказаться поближе к епископу Беркли. Из иных можно упомянуть Джорджа Рома — представителя английского торгового дома; генерального атторнея Огастеса Джонстона и Питера Харрисона — архитектора, спроектировавшего Редвудскую библиотеку и синагогу Туро. Большинство этих мужчин и их сторонников являлись англиканцами и в основном чувствовали особое родство с Англией, а некоторые, казалось, жаждали карьерного роста и приобретения влияния[161].

Эту клику тори, как их нередко называли, объединяла неприязнь к грубой фракционности Род-Айленда, к особенностям политического устройства среди «стада», как именовал его жителей Томас Моффат. Они намеревались изменить это устройство, обеспечив отмену хартии 1663 года, а также склонив парламент к установлению в колонии королевского правления. Об их презрении к хартии красноречиво свидетельствует ее характеристика Мартином Говардом — «не более чем пародия на порядок и власть»[162].

Открыто о своих стремлениях клика тори заявила в письме, опубликованном в газете Newport Mercury 23 апреля 1764 года и подписанном Z.Y. В письме критиковалось народное правительство Род-Айленда и утверждалось, что только парламент способен положить конец позорным беспорядкам партийной и фракционной борьбы. Спустя шесть недель газета по просьбам читателей повторно напечатала текст поручения Карла I архиепископу Лоду, которое в XVII веке давало ему право отменять колониальные хартии. Намек был очевиден: право отменять колониальные хартии имело давнюю историю[163].

В августе в Mercury появился автор О. Z. (неизвестно, почему Говард и Моффат отказались от подписи Z. У.). Письма О. Z. печатались вплоть до марта 1765 года. Он давал советы насчет разведения овец, выращивания в колонии конопли и льна, так как считал это делом гораздо более полезным, чем протесты против Сахарного акта и постоянное оспаривание верховенства парламента. Конопля казалась О. Z. особенно привлекательной, ибо английское правительство поощряло ее производство премиями, намного превышавшими всякие торговые пошлины[164].

Едва ли кого-то в Род-Айленде могли ввести в заблуждение все эти увлекательные темы: было ясно, что реальной целью О. Z. являлась критика правительства хартии. В любом случае, О. Z. в скором времени раскрыл свои намерения и в рассуждении о политике и правительстве поставил в пример Пенсильванию, где законодательное собрание недавно хотело заменить правление крупных собственников на королевское управление. О. Z. не рассказал о другом событии: в октябре приспешники тори, воодушевленные действиями Пенсильвании, отправили Джозефа Харрисона с личным прошением об отмене хартии. В ноябре Мартин Говард также попытался уговорить Бенджамина Франклина (которому он приписывал «близость к влиятельным людям» в английском правительстве) взять на себя роль выразителя этих роялистских интересов[165].

Попытку отмены хартии оказалось не так легко сохранить в тайне в таком небольшом городе, как Ньюпорт. Клика тори выдала свой секрет, открыто одобрив стремление пенсильванцев к королевскому управлению. Скоро об их намерениях стало широко известно, и их деятельность привлекла нежелательное внимание: к сентябрю их заклеймили как «клуб» заговорщиков «против свобод колонии»[166]. Эти обвинения вскоре сделались более конкретными и стали казаться особенно зловещими, когда анонимные авторы в газетах начали ставить в вину клике поддержку Акта о гербовом сборе. 4 ноября 1764 года губернатор Хопкинс уведомил ассамблею о том, что против хартии была отправлена петиция. Несколькими неделями позже губернатор сопроводил свое послание развернутой критикой в «Исследовании прав колоний». В своем «Письме от джентльмена в Галифаксе» Мартин Говард отвечал губернатору прямо, колко и насмешливо, но также предлагал вариант конституции, в которой бы права колонии жестоко урезались. С этого момента типографиям пришлось хорошо смазывать печатные станки, так как памфлеты и эссе полились рекой. Хопкинс опубликовал «Галифакское письмо» в колонках Providence Gazette и получил поддержку от Джеймса Отиса, имевшего родственников в Ньюпорте, в статье под названием «Защита британских колоний от клеветы джентльмена из Галифакса в его письме род-айлендскому другу». Ни один из них не смог остановить Говарда, который выпустил статью «В защиту письма джентльмена из Галифакса», но «Краткие замечания» Отиса на «Защиту клеветы из Галифакса» скатились от обсуждения конституционных вопросов до элементарных оскорблений клики тори. Он называл их «скучной, жалкой, грязной, пакостной кучкой воров, попрошаек и каторжников или их потомков, понаехавшим со всех четырех сторон света сборищем турок, евреев и прочих безбожников, вкупе с горсткой христианских и католических изменников, объединившихся в Ньюпорте в клуб, едва насчитывавший дюжину членов. Вот откуда происходят письма из Галифакса, петиции за изменения формы правления в колонии, клевета на всех добропорядочных колонистов и королевских подданных и прочие злодеяния, на которые способно сердце человека»[167].

К весне 1765 года гнев, направленный на Говарда, Моффата и их друзей не скрывался, а их мотивы — замена хартии королевским правительством с посягательством англичан на колониальные свободы — прояснились. Грубые предположения о том, что эти господа из Ньюпорта каким-то образом стояли за Актом о сахаре и ужесточением правил торговли, убедили многих. По этой причине мысль об их причастности к разработке Акта о гербовом сборе отнюдь не казалась притянутой за уши.

Тем не менее, когда весть об акте достигла Ньюпорта, обошлось без насилия, хотя чувства свободолюбивых горожан несомненно были задеты. Их ярость в скором времени должна была себя проявить — но не в связи с Актом о гербовом сборе, а из-за британского военноморского флота. Ранее в том же году началась жестокая принудительная вербовка во флот, что поспособствовало росту недовольства жителей Ньюпорта. Флот нуждался в матросах и был не слишком разборчив в методах. В мае, после череды рейдов, заставивших замереть торговлю, так как суда сторонились Ньюпорта, где их экипажи могли подвергнуться насильственной вербовке, королевский военный корабль «Мейдстоун» неосмотрительно отправил катер в док, где толпа примерно из пятисот человек захватила его и сожгла[168].

В конце июня газета Newport Mercury перепечатала виргинские резолюции, включая две самые сенсационные, которые не были приняты, а там и 14 августа Бостон продемонстрировал всем назидательный пример того, как можно убедить распространителя гербовых марок уйти в отставку. Это был немаловажный урок, и в Ньюпорте его тщательно выучили.

И хотя политические волнения в Ньюпорте имели давнюю и, судя по всему, почтенную историю, там не было готовых к восстанию толп, какие собирались на северной или южной окраинах Бостона. В Ньюпорте оппозиция против Акта о гербовом сборе была организована Сэмюэлем Верноном и Уильямом Эллери — купцами, которые проявили себя как находчивые люди, не боявшиеся действовать самостоятельно. Сначала они собирались повесить чучела распространителя марок Огастеса Джонстона, а также Томаса Моффата и Мартина Говарда, по всей вероятности ожидая, что отставка Джонстона не заставит себя долго ждать. Эти планы не удалось сохранить в секрете, и Говард с Моффатом, узнавшие, что их чучела собираются повесить 27 августа, обратились к губернатору Уорду с просьбой предотвратить демонстрацию. Уорд полагал, что все дело сильно раздуто, но все-таки предостерег Вернона и Эллери от дальнейших действий. Однако этих двоих было не так просто отговорить, к тому же они, возможно, уже просто не могли остановить начатую кампанию. Четыре дня спустя Providence Gazette напечатала специальный выпуск, в котором рассказывалось о выступлении городского собрания против Акта о гербовом сборе, а также о том, что Огастес Джонстон пообещал не исполнять свои обязанности против желания народа. На самом деле Джонстон не делал такого заявления, но отказ от него мог сделать его врагом в глазах жителей. Следующие несколько дней Джонстон держал язык за зубами[169].

Двадцать шестого августа, за день до запланированного повешения чучела, Newport Mercury опубликовала подробный отчет о восстании против Эндрю Оливера в Бостоне; там же содержалось заявление Мартина Говарда в защиту свободы мнений — довод, с помощью которого он надеялся предотвратить запланированное выступление. Его аргументы, однако, не достигли своей цели, и следующее утро стало началом четырехдневных беспорядков в Ньюпорте.

Демонстрации начались утром во вторник 27 августа с казни чучел на виселице, впопыхах установленной на Куин-стрит рядом с ратушей, где позже в тот же день должна была состояться встреча фригольдеров. На чучелах красовались плакаты с надписями, которые не оставляли сомнений в том, что именно означило это представление. Чучело Джонстона было подписано просто как THESTAMPMAN. Доктору Моффату повезло меньше — плакат на его груди гласил, что он «БЕСЧЕСТНЫЙ, УРОДЛИВЫЙ, ХИТРЫЙ ЯКОБИТ ДОКТОР МЕРФИ»[170]. Этим именем Джеймс Отис назвал его в одном из своих оскорбительных памфлетов, и, судя по всему, оно к нему прилипло. Это не единственное, что было написано на фигуре Моффата, но самым броским элементом, наверное, стал свисающий с его плеча ботинок с выглядывающим оттуда дьяволом, что было явным подражанием бостонцам. На чучеле Говарда тоже имелись надписи, включая и придуманную Отисом: «РАБОЛЕПНЫЙ, КОВАРНЫЙ, БЕСЧЕСТНЫЙ НЕГОДЯЙ И ПАРАЗИТ МАРТИН СКРИБЛЕРИУС»[171]. Но самый ужасный штрих внесли именно местные жители: шеи Говарда и Моффата связывала веревка, на которой висел плакат со следующей надписью: «Мы имеем наследственное неоспоримое право на веревку, а еще мы поддерживали выращивание конопли»[172]. Вернон, Эллери и Роберт Крук (еще один купец), вооруженные дубинками, сторожили эти чучела до позднего вечера, когда толпа, подкреплявшаяся посланными торговцами «обильной крепкой выпивкой и чеширским сыром», собралась и сожгла их после заката[173]. Удостоившиеся этих почестей Джонстон, Говард и Моффат к тому времени уже покинули город, получив предупреждение о грозящей им опасности.

В следующие три дня выяснилось, что эти угрозы не были пустыми. В среду, на следующий день после сожжения чучел, Говард, Моффат и Джонстон вернулись в город, но вместе с ними прибыли и новости о бунте против Томаса Хатчинсона в Бостоне. Той ночью в Ньюпорте толпа трижды нападала на дом Говарда (в восемь и в одиннадцать утра и в два часа ночи) и два раза — на дом Моффата. Оба здания постигла участь дома Хатчинсона, и к окончанию погрома от них мало что осталось. Дом Джонстона обошли стороной — он все еще пользовался некоторыми симпатиями в народе, а его друзья вступились за него перед толпой с обещанием, что Джонстон уволится на следующий же день.

Следующим утром, в четверг 29 августа, Джонстон вернулся и публично объявил об отставке, однако толпа еще не до конца исчерпала свой порыв. Один из ее активных лидеров, английский моряк Джон Уэббер, хвастался на улицах своей руководящей ролью, а также предпринял слабо завуалированную попытку вымогательства, которая оскорбила его купцов-покровителей. Эти купцы обратились с жалобой на Уэббера к шерифу; заключенный Уэббер был доставлен на королевский корабль «Сигнит» для содержания под стражей. В результате сторонники Уэббера начали угрожать погромом (в особенности купеческим домам и складам), так что купцам пришлось отправить несчастного шерифа вызволять Уэббера с «Сигнита». Вернувшись на улицы Ньюпорта, Уэббер подтвердил свою непокорность возобновлением угроз. Запаниковавшие купцы дали ему денег, чтобы утихомирить, а шериф, к тому времени уже совершенно униженный и загнанный в угол, предложил Уэбберу перемирие. В тот день никто из участников не отправился в постель со спокойной душой.

Уэббер встал на рассвете и еще раз пообещал уничтожить своих бывших спонсоров. К этому моменту Огастес Джонстон, теперь уже бывший распределитель марок, но все еще действующий генеральный атторней, вернулся в город. Джонстон всегда отличался смелостью и теперь, несомненно, пребывал в крайнем гневе. Столкнувшись с важно расхаживающим по улице Уэббером и услышав его угрозы, Огастес Джонстон решил проблему Ньюпорта, просто-напросто отправив наглеца за решетку[174].

В Коннектикуте, так же как и в Род-Айленде, политические фракции ухватились за Акт о гербовом сборе как за возможность навредить ненавистным конкурентам. Но тогда как в Род-Айленде группы Уорда и Хопкинса объединились против приспешников тори, которых они воспринимали как угрозу для правительства хартии, в Коннектикуте две фракции решили использовать кризис, чтобы уничтожить друг друга. Эти две фракции иногда называют «новосвет-никами» и «старосветниками»; новосветники поддерживали великое пробуждение 1740-х годов, а старосветники были его противниками. Начало этому противоборству дала религия; изначально новосветники и старосветники не интересовались политикой. Они приобщились к ней постепенно благодаря попыткам утихомирить их энтузиазм и вследствие действия некоторых других факторов[175].

Великое пробуждение, естественно, ужаснуло некоторых солидных горожан, так же как и вдохновило некоторых других. Это было пугающее, даже оглушительное событие: тысячи мужчин, женщин и детей были убеждены, что их вдохновляет Святой Дух; возрожденцы отвергали местных священников как необращенных, из-за чего церкви разделялись, а люди повсеместно впадали в крайности. Почтенные горожане, контролировавшие легислатуру, да и вообще большинство важных ведомств, попытались остановить то, что представлялось им общим помешательством. В 1742 года им удалось протолкнуть статуты, запрещающие деятельность бродячих проповедников, а также делавшие кафедры недоступными для нерукоположенных.

В следующем году они отменили давно действовавший статут о религиозной терпимости[176].

Эти действия привели новосветников в замешательство и фактически заставили их начать мыслить в политическом ключе. Разгоревшийся в следующем десятилетии горячий спор в Йельском колледже, противниками в котором стали ректор-новосветник и Первая церковь Нью-Хейвена, заставил их задуматься о политике. Обсуждавшийся в Йеле вопрос был в первую очередь связан с планом Томаса Клэпа, ректора, или главы Йеля, назначить профессора теологии, который должен был проповедовать истинную веру факультету и студентам. Таким образом Йельский колледж превратился бы в церковь, что в глазах Клэпа являлось замечательным обстоятельством, так как преподобный Джозеф Нойес из Первой конгрегационалистской церкви в Нью-Хейвене проповедовал в характерной холодной и пресной манере. Йельский колледж был важным учреждением, и борьба, которая продолжалась до 1756 года, когда Клэпу удалось добиться своего, еще больше разделила колонию[177].

Земля и деньги также послужили расколу. Выпущенная в 1662 году Коннектикутская хартия постановляла, что западной границей колонии должен считаться Тихий океан. Настаивать в 1750-х годах на законности такого рубежа, определенного отчасти в результате характерных для XVII века заблуждений относительно американской географии, было не совсем разумно, что отмечали некоторые жители Коннектикута. Тем не менее в 1754 году была учреждена «Компания Саскуэханны» — организация земельных спекулянтов с экспансионистскими взглядами, которая планировала колонизацию верхней части долины Вайоминг. Одна из проблем компании заключалась в том, что долина Вайоминг являлась частью Пенсильвании. Другая проблема состояла в том, что легислатура критически отнеслась к компании и ее притязаниям[178].

В 1750-х годах члены легислатуры и губернатор были старосвет-никами. Старосветники проживали во всех уголках колонии, но их большинство было сосредоточено в западной ее части и особенно в округе Фэйрфилд. Новосветники тоже распространились довольно широко, но и у них были свои места скопления — в основном в восточных округах Уиндем и Нью-Лондон. Большинство акционеров «Компании Саскуэханны» также жили в восточных графствах и преимущественно являлись новосветниками[179].

Джаред Ингерсолл, распределитель гербовых марок в Коннектикуте, был старосветником, выпускником Йельского колледжа, юристом и в прошлом королевским атторнеем в округе Нью-Хейвен; он также хорошо знал и любил Англию. Он критиковал планы Томаса Клэпа по превращению Йеля в церковь новосветников и выступал против притязаний «Компании Саскуэханны» на долину Вайоминг. Неудивительно, что Джаред Ингерсолл приобрел в колонии вполне определенную репутацию, а новосветники его откровенно ненавидели[180].

Хотя Ингерсолл и предвидел неприятности от Акта о гербовом сборе, он все равно во время своего пребывания в Англии принял должность распределителя гербовых марок. Должно быть, уверенности ему придали первые отклики, поступившие из Америки, после того как там в конце мая 1765 года стало известно о его назначении. Почта доставила Ингерсоллу множество писем из всех городов Коннектикута с просьбами принять на службу местных представителей. Многие из этих писем были написаны в характерной подобострастной манере, например: «Быть признанным достойным для Вашей службы было бы величайшей честью; я бы принял эту любезность с огромной благодарностью… и надеюсь, что в моих силах убедить Вас, насколько это позволяет мое несравнимое с Вашим положение, что я Ваш самый искренний друг и покорнейший слуга»[181].

Вскоре после своего возвращения из Англии, 28 июля, Ингерсолл убедился в том, что все эти «искренние друзья» оказались весьма непостоянны в своем желании содействовать ему. Местное недовольство новыми налогами только начинало выражаться публично, частично спровоцированное виргинскими резолюциями. Конечно, имелись и другие причины: никто не был восторге от обязанности платить налоги, а жители Коннектикута, и без того уже сильно обремененные долгами и просрочившие выплаты на многие тысячи фунтов, содрогались от мысли об очередном требовании. Этим и объясняются выступления против Акта о гербовом сборе и его местного представителя Ингерсолла, ставшего объектом злобных нападок.

Старые враги Ингерсолла воспользовались его шатким положением, чтобы расквитаться за прежние обиды. Нафтали Даггетт, йельский профессор теологии и новосветник, нанес ему сокрушительный удар на страницах Connecticut Gazette. Несомненно, что Даггетт ненавидел Акт о гербовом сборе, считая его посягательством на права американцев, но Ингерсолл оказался для него желанной мишенью еще и из-за его борьбы в 1750-х годах за профессорскую кафедру. Даггетт описывал Ингерсолла как человека вероломного, который в оправдание принятия должности распределителя гербовых марок задает такой вопрос: «Но разве не приятнее вам видеть в этой должности вашего собрата, нежели иностранца?» Даггетт заклеймил Джареда Ингерсолла предателем, и когда очередной критик указал на то, что инициалы J. I. также являются инициалами Иуды Искариота, его «предательство» стало казаться еще более достойным порицания[182].

Ингерсолл и несколько его самых стойких друзей отвечали на это, как только могли, однако страсти накалялись. Первое проявление жестокости было связано, похоже, не с Ингерсоллом, а с его помощником, преподобным Натаниэлем Уэльсом из Уиндема. В один из дней после 15 августа толпа окружила дом Уэльса и предостерегла его от поездки в Нью-Хейвен для получения полномочий от Ингерсолла. Уэльс тут же сдался и написал Ингерсоллу, что решил все-таки не занимать пост. Другим представителям этого распределителя повезло меньше, особенно если они упрямились и не желали отказываться от должности. В Нью-Провиденсе толпа угрожала заживо закопать служащего, когда тот отказался уволиться. Они положили этого храбреца в гроб, заколотили крышку и спустили в могилу, после чего стали забрасывать гроб землей; только услышав отвратительный звук падающей на доски земли, он попросил отпустить его и подал в отставку[183].

Основной мишенью толпы, ведомой так называемыми «Сынами свободы», был, конечно, главный злодей Коннектикута — Джаред Ингерсолл. 21 августа «Сыны» повесили его чучело в Норвиче, а на следующий день — в Нью-Лондоне. Уиндем и Лебанон последовали их примеру 26 августа, Лим — 29 августа, а в Вест-Хейвене сожгли «ужасного монстра, двадцатифутового великана, чья голова светилась изнутри»[184]. В Нью-Хейвене, где жил Ингерсолл, никаких чучел не сжигали, но одним сентябрьским вечером толпа окружила его дом, угрожая сносом, если он не согласится уйти с должности. Ингерсолл вышел к толпе и объяснил, что не может этого сделать, пока правительство Коннектикута не примет какую-то определенную сторону; до тех пор он обещал не исполнять своих обязанностей и даже разрешил людям уничтожать присылаемые ему марки.

Очевидно, следуя примеру того, как бостонцы обошлись с Эндрю Оливером, толпа обычно как-нибудь связывала чучело Ингерсолла с дьяволом, либо же на таковую связь указывали ораторы на собраниях. Граф Бьют также неизменно упоминался на этих выступлениях, в основном как главный инициатор закона о гербовом сборе. В Нью-Лондоне, например, оратор назвал Питта Моисеем, а сборщика налогов Ингерсолла «зверем, которого граф Бьют прислал сюда, чтобы все перед ним преклонились». Это было путаное, но действенное напоминание о страхе перед антихристом[185]. Бостонские «Сыны» дали пример для подражания: теперь же их коннектикутские последователи ввели собственные новшества. В нескольких городах «Сыны свободы» проводили инсценированные судебные процессы со скрупулезными разбирательствами, напористыми допросами и смехотворными аргументами защиты. В Лиме, например, «Сыны» обвинили «Джареда Марочника» в заговоре с целью «убить и уничтожить собственную мать, Американу»; орудием убийства должна была стать «марка, пришедшая из древних и ныне захваченных Бьютом земель в Европе»[186]. В защиту говорилось, что, поскольку судьба его матери была «совершенно определена, и другого выхода не было, ему лично пришлось стать палачом, ибо таким образом он мог сэкономить восемь процентов от ее состояния, которые иначе прикарманил бы кто-нибудь другой». Конечно же, с такой защитой обвинительный приговор был неизбежен и гласил, что узника следует привязать «позади повозки, провезти по главным улицам города, а также публично высечь плетью на каждом углу и перед каждым домом; затем его надлежало доставить к виселице и вздернуть на высоте 50 футов, пока не наступит смерть». Ингерсолла также заочно судили в Лебаноне[187].

Пока в Америке нарастало сопротивление, в Англии усиливались настроения как за применение закона, так и за его отмену. Если бы кабинету министров во главе с Гренвилем удалось остаться у власти, то он бы постарался собрать налог во всех колониях, но Джордж Гренвиль был отстранен от должности 10 июля — за три с половиной месяца до вступления акта в законную силу. Гренвиль был вынужден уйти по нескольким причинам. Он стал лично неприемлем для короля после того, как сыграл свою роль в попытке парламента удалить мать короля из регентского совета. Этот совет был составлен на случай болезни короля, чтобы управлять государством до его выздоровления или же — в случае его смерти — до достижения совершеннолетия его наследником. Болезнь сразила Георга III в начале 1765 года (вопреки слухам, он не сошел с ума), и документ, учреждающий совет, был предложен в связи с опасением его скорой кончины. Члены кабинета убеждали короля в том, что палата общин не согласится с включением его матери в совет. Когда билль дошел до членов палаты, имя матери все-таки там значилось, и он был утвержден. Король был смущен, раздражен и винил премьер-министра Джорджа Гренвиля, который на самом деле отказался давать какие-либо рекомендации по поводу назначений в совет. Этот инцидент, а также череда неудачных событий, связанных с Гренвилем, определили решение короля, и он избавился от кабинета, когда представилась возможность[188].

Новое министерство представляло собой очень шаткую конструкцию. У лорда Рокингема, который возглавил его как первый лорд казначейства, имелись сторонники, так называемые виги Рокингема, но они не могли похвастать ни постоянством, ни особым влиянием. Самому Рокингему не хватало опыта, и он был практически беспомощен в парламентских дебатах. Однако хотя его кабинет не отличался замечательными принципами или политикой, у Рокингема, тем не менее, имелись некоторые идеи насчет того, что нужно предпринять в колониях. Более того, он мог спросить совета у Эдмунда Берка — члена парламента от Бристоля и его личного секретаря. И все же трудно было рассчитывать, что этой опоры будет достаточно, чтобы правительство надолго оставалось у власти, а Рокингем — во главе его. Это и стало проблемой двух новых коллег Рокингема, государственных секретарей Конвэя и Графтона, которые хотели, чтобы его место занял Питт. А еще два министра — лорд-канцлер Нортингтон и министр военных дел Баррингтон — являлись «друзьями короля», работавшими еще в предыдущем кабинете. Учитывая все это, сложно представить себе более бесперспективное начало[189].

Не успели виги Рокингема приступить к исполнению своих обязанностей, как на их головы свалилась проблема Америки. Торговля находилась в состоянии упадка долгие месяцы, поскольку американцы сократили потребление британских товаров, пытаясь добиться отмены Сахарного акта, и британские купцы в полной мере испытали на себе, насколько трудно востребовать долги в период экономического кризиса. Эти купцы вскоре заявили о своих проблемах в череде жалоб на торговую и общественную политику.

Пока торговцы утирали горькие слезы, приостановивший работу парламент наслаждался летней тишиной, но в октябре даже парламентарии вынуждены были прислушаться, когда до них начали доходить тревожные вести о бесчинствующих толпах бунтарей в Америке. Когда же стали очевидными масштаб беспорядков и их влияние на распределителей гербовых марок, это вызвало негодование. Еще до возобновления работы парламента поведение американцев описывалось словами «измена», «анархия» и «мятеж». А когда в декабре заседания возобновились, многие члены парламента выступили против отмены Акта о гербовом сборе, пребывая, очевидно, в уверенности, что таковая создаст опасный прецедент, способный подорвать британское влияние в колониях.

Король разделял их страхи, хотя, казалось, не испытывал гнева по отношению к американцам, возбуждавшего членов парламента. Сообщения о протестах и беспорядках скорее печалили его и наполняли мрачными предчувствиями. Например, он писал министру Конвэю: «Меня все больше и больше огорчают доклады о положении дел в Америке. Невозможно сказать, к чему приведет такое настроение»[190].

В обращении Георга к возобновившему работу парламенту 17 декабря 1765 года почти ничто не выдавало беспокойства. Король, конечно же, не писал свою речь сам: этой деликатной работой занимался кабинет министров, который позаботился о том, чтобы король не сказал чего лишнего, особенно про рост американского сопротивления. Поэтому в его обращении содержалось весьма общее описание ситуации в Америке без конкретных примеров, а лишь со смутными отсылками к «важным вопросам». Палата общин отвечала не более определенно, она могла сдержать свой гнев, но не гнев Гренвиля, речи которого во время этих декабрьских заседаний были очень желчными. Эдмунд Берк, который в личной переписке язвительно назвал Гренвиля «большим дельцом», несколько дней спустя рассказал, что Гренвиль обращался к палате каждый день, добиваясь принятия своей поправки с выражением негодования по поводу бунтов. Палата выслушала его, проголосовала против поправки и 20 декабря прекратила работу для проведения специальных выборов, чтобы заполнить свободные места[191].

Кабинет министров в эти декабрьские дни делал гораздо больше, чем просто вкладывал неопределенные выражения в уста короля и отражал атаки Джорджа Гренвиля. Поскольку кабинет не имел твердой опоры в парламенте и его дальнейшее существование зависело от успешного преодоления кризиса, спровоцированного Актом о гербовом сборе, он стал искать внешней поддержки, а именно поддержки купцов и производителей в городах по всей Англии, переживавших застой в бизнесе. Купцы охотно внимали Рокингему и уже в начале декабря организовали встречу в Лондоне, чтобы спланировать национальную кампанию за отмену акта. При поддержке Рокингема и Берка лондонские купцы сформировали комитет и начали писать друзьям и коллегам, а вскоре и другим подобным комитетам в Англии и Шотландии. Барлоу Трекотик, богатый купец, выросший в Новой Англии, возглавил лондонскую группу и показал себя превосходным руководителем. К концу января 1766 года многие торговцы частным образом написали своим представителям в палате общин, а парламент получил несколько десятков заявлений и петиций от больших групп[192].

Эти призывы были сформулированы так, чтобы не идти вразрез с конституционными принципами. Колонисты с их разговорами о своем представительстве в нем и так уже посягнули на эти принципы; купцы, которые были если и не умнее, то, по крайней мере, осторожнее, больше напирали в своих петициях на благополучие экономики. Сложившаяся ситуация, прогнозировали они, могла только ухудшиться, если ничего не предпринять; лондонский комитет даже предупреждал об угрозе «полного разрыва» торговых связей с Северной Америкой. Все что-то знали о спаде в коммерции; купцы также сообщали о банкротствах, вызванных Сахарным актом и Актом о гербовом сборе, и о трудностях сбора долгов в Америке. Не было никакой точной оценки объема просроченных выплат, но предполагалось, что потери могут достичь нескольких миллионов фунтов стерлингов[193].

Даже с такой мощной поддержкой работы у Рокингема было по горло. Когда парламент вновь собрался 14 января, он и кабинет министров решили попытаться добиться отмены Акта о гербовом сборе. Ранее они уже обдумывали идею о поправках, например, о разрешении каждой отдельной колонии платить налоги в их собственной валюте. Разворачивавшиеся события открыли кабинету глаза на то, что лишь отмена закона способна положить конец беспорядкам в Америке.

Учитывая негодование парламента, вызванное мятежами американцев, которые бросали вызов его верховенству, Рокингем решил воспользоваться недовольством английских купцов и производителей. Если бы он смог продемонстрировать, что следствием отказа от отмены спорного закона может стать экономический крах, то у него бы появился неплохой шанс избавить свод законов от Акта о гербовом сборе. Проблема заключалась в том, чтобы решить, как быть с неприятным фактом неповиновения парламенту. Колонии отвергали его верховенство, говоря, что у парламента нет права облагать американцев налогами, поскольку американцы в нем не представлены. Конечно, парламент являлся высшим органом в империи и мог принимать законы, касающиеся колоний. Законотворчество было одним из его основных прав как центра власти, однако это законотворчество не включало в себя права на налогообложение, которое принадлежало представительным органам. Какие бы разграничения между законодательством и налогообложением не проводили колонисты, факт оставался фактом: они посягнули на право, которым парламент всегда дорожил. Как же можно смягчить или, еще лучше, предать забвению этот вызов?

И действительно, как, если, к отчаянию Рокингема, эти вопросы поднял сам Уильям Питт, от которого виги Рокингема ждали помощи в решении проблем, но никак не их создания? Питт вступил в дебаты вскоре после их открытия 14 января, причем «вступил» — слишком слабое слово, чтобы описать то, какую сенсацию произвела его речь. Он начал очень тихо, так, что его почти не было слышно, а затем, сказав, что он не слышал королевского обращения, попросил зачитать его вновь. Как и в декабре, кабинет министров подготовил для короля одни лишь туманные речи, чем Питт и воспользовался, чтобы сообщить палате и сидящему рядом с ним Джорджу Гренвилю, что «все основные шаги», сделанные предыдущим кабинетом, «были абсолютно неверны!». Разделавшись с кабинетом Гренвиля, Питт поддержал конституционную борьбу американцев. «Я считаю, — сказал он, — что у этого королевства нет права собирать налоги в колониях. Но в то же время я отстаиваю власть этого королевства над колониями, ее главенство и превосходство, независимо от правительства или законодательства». С точки зрения Питта, американцы имели те же права, что и англичане, были связаны английскими законами и точно так же защищались ее конституцией. И ключевым здесь было право быть облагаемыми налогом только своими представителями. В конце концов налогообложение не являлось «частью исполнительной или законодательной власти». Напротив, «налоги — суть добровольный дар, пожертвование от общин. В законодательстве все три сословия королевства рассматриваются одинаково, но согласование налога с пэрами и короной необходимо лишь для его закрепления в форме закона. Однако сам этот дар предоставляют исключительно общины».

После этого Питт спросил, что происходит, когда члены палаты общин принимают налог. Ответ казался ему очевидным: «Мы даем и даруем то, что принадлежит нам». Но что произошло при обложении налогом Америки? «Мы, члены палаты общин Вашего Величества в Великобритании, даем и даруем Вашему Величеству что? Нашу личную собственность? Нет. Мы даем и даруем Вашему Величеству собственность общин Вашего Величества в Америке. Но это бессмыслица».

Питт знал, что некоторые англичане, в том числе, возможно, Джордж Гренвиль, предвидели возражение против налогообложения без представительства и настаивали на том, что американцы «фактически представлены» в парламенте. Питт отверг эту точку зрения в нескольких предложениях. Кто представляет американцев в Англии, спрашивал он с насмешкой, рыцари графств, представители боро? Это тоже было бессмыслицей, «самой презренной идеей, которая могла прийти в голову человеку»[194].

В «Истории парламента», где эта речь была напечатана, сказано, что после выступления Питта последовала «продолжительная пауза». Понятно, что членам палаты не хотелось соглашаться с Питтом, но министр Конвей все-таки собрался с духом и признал его правоту, хотя на самом деле имел несколько иное мнение по некоторым вопросам, не связанным с конституционным спором[195]. Палата не желала слушать Конвэя, и он, несомненно, знал об этом. Все ждали Гренвиля, который поднялся, чтобы ответить Питту.

Ответ Гренвиля был блестящим с риторической точки зрения и во многом точно отражал сомнения и недовольство палаты. Он начал с осуждения кабинета министров за запоздалое сообщение о восстании в Америке, а затем стал пророчить, что если «доктрина» Питта получит поддержку, то восстание превратится в революцию. После этого он заявил, что «не видит разницы между внешними и внутренними налогами»[196]. Также он не мог понять и разницы между законодательством и налогообложением. Налогообложение, утверждал он, являлось частью суверенной власти и «одной из ветвей законодательства». Более того, налогами облагались и многие из тех, кто не имел своего представительства, например крупные промышленные города. Что же касается Америки, то ни один член палаты не высказался против права парламента взимать налоги с колоний, когда Акт о гербовом сборе был предложен.

До этого момента Гренвиль держал свой гнев под контролем, теперь же он начал открыто обвинять неблагодарных американцев, которым империя предоставила военную защиту и экономические привилегии.

Защита и подчинение взаимосвязаны. Великобритания защищает Америку; Америка обязана подчиняться. Если это не так, то скажите мне, когда это американцы получили свободу? Когда им нужна защита этого королевства, они без колебаний просят о ней.

Мы всегда предоставляли им эту защиту в самой полной мере. Государство взяло на себя огромные долги, чтобы обеспечить им эту защиту, и теперь мы просим у них небольшую плату для покрытия государственных расходов, которые были направлены на них самих, а они отвергают вашу власть, оскорбляют ваших служащих и поднимают, можно сказать, открытое восстание[197].

Гренвиль говорил еще, но именно эти несколько слов задели Питта, который поднялся, едва только Гренвиль закончил. Теперь Питт говорил с небывалым красноречием, чем, вероятно, смог увлечь за собой многих парламентариев, по крайней мере на некоторое время. Однако кое в чем он только усложнил задачу кабинета министров. Питт превозносил американское сопротивление: «Я рад тому, что Америка начала сопротивление. Три миллиона людей, забывших о свободе и добровольно согласившиеся на рабство, стали бы идеальным орудием для того, чтобы превратить в рабов всех остальных». Он также повторно заявил о том, что парламент имеет всю полноту власти для издания законов для колоний. Англия и ее колонии были связаны, и «один неизбежно должен править; больший должен управлять меньшим; но править так, чтобы не нарушать общих для них обоих фундаментальных принципов»[198].

На вопрос Гренвиля «Когда это колонии получили свободу?», Питт кратко ответил: «А мне интересно знать, когда они стали рабами?» Этот ответ развеял всю риторику и ударил точно в цель, которой был главный вопрос о свободе в рамках конституционного строя. Конечно, вооруженные силы могут сокрушить американцев, заметил Питт, но опасности, последующие за их поражением, будут огромны. «Если Америка падет, то падет она, как настоящий боец. Она ухватится за самые столпы государства и рухнет только вместе с конституцией»[199].

Красноречие Питта до такой степени поразило нескольких его слушателей, что в итоге они не вполне поняли, о чем он говорил. Один парламентарий так описал свое впечатление от речи Питта:

Возможно, многих Питт привел в замешательство, а некоторые и оскорбились его одобрительным высказыванием в отношении сопротивления колонистов. Рокингем никак не попытался развеять замешательство, но поспешил перевести внимание палаты с зыбучих песков конституционной теории на твердую почву экономики. Между 17 и 27 января были представлены и зачитаны петиции от купцов со всего королевства. В этих петициях приводились экономические доводы против Акта о гербовом сборе: в них описывался упадок торговли, неспособность купцов востребовать долги в Америке; трудности, коснувшиеся всех сословий в Британии, а в некоторых содержались намеки на то, что купцы могут бежать с островов, если добиться отмены не удастся[201].

С этого момента кабинет министров усилил нажим на палату общин. Прежде всего 28 января он убедил ее действовать как комитет всей палаты для обсуждения предложений, которые бы легли в основу программы по противодействию кризису. Эта программа не предполагала никаких уступок Питту, которые бы касались права парламента взимать налоги с колоний. Об этом следовало заявить в первую очередь, если кабинет надеялся добиться отмены акта. По этой причине 3 февраля 1766 года Конвей выдвинул резолюцию, в которой объявлялось, что парламент обладает необходимой полнотой власти для принятия законов, связывающих колонии «тем или иным образом»[202]. Во вступлении к эФой резолюции (которая стала основой для Акта о верховенстве) Конвей объяснял, что хотя право на налогообложение очевидно, в его целесообразности есть сомнения. Имела ли эта резолюция какое-либо значение, учитывая намерение кабинета предложить отмену гербового сбора для Америки? Этот вопрос задал член парламента Ханс Стэнли. Другие явно разделяли его сомнения: декларация, казалось, шла вразрез с идеей об отмене закона. Генеральный атторней Йорк защищал кабинет министров, как только мог, доказывая, что резолюция имеет смысл. В результате она была успешно принята на следующий же день, причем против проголосовали только Питт, который в этих дебатах проявил себя на удивление нерешительно, и еще три или четыре парламентария. В следующие два дня были утверждены две резолюции, в которых заявлялось, что восстания в Америке противозаконны и что они поощрялись американскими законодательными ассамблеями. Люди, получившие травмы или понесшие потери из-за своего стремления подчиниться закону, должны были получить компенсацию от колоний, а также могли рассчитывать на защиту палаты общин, а всем, с кого было взыскано из-за недоступности гербовых бумаг, полагалась компенсация[203].

Эти последние две резолюции были предложены Гренвилем и приняты кабинетом министров. Их одобрение, вероятно, доставило ему удовольствие, хотя у него и так не могло быть никаких заблуждений по поводу того, что палата не собиралась церемониться с колониями. Тем не менее 7 февраля он внес резолюцию с предложением обратиться к королю и уведомить его, что члены палаты общин поддержат его в борьбе за проведение в жизнь Акта о гербовом сборе. И хотя данное предложение оказалось отклонено 274 голосами против 134, спор получился ожесточенным: Гренвиль обвинял кабинет министров в том, что он готов пожертвовать британским суверенитетом ради успокоения колоний. Питт разнес эту резолюцию в пух и прах, продемонстрировав, как выразился Хорас Уолпол, «абсурдность применения акта, который, скорее всего, отменят в ближайшие дни»[204].

Вновь одержав победу над Гренвилем и четко уяснив, что палата общин верит в свое право взимать налоги с колоний, кабинет министров теперь принялся доказывать нецелесообразность введения этого конкретного налога. Петиции, поданные купцами в январе, уже подготовили почву. В один неприятный момент король, казалось, охладел к идее отмены закона, но Рокингем явился к нему и просил поддержки. Король неохотно согласился (но в итоге около пятидесяти его «друзей», почувствовавшие его несогласие с министерством, проголосовали против отмены). Кабинету оставалось лишь восстановить (или установить) в умах депутатов впечатление, будто нации грозит экономический крах, если этот акт не изъять из свода законов. Задача усложнялась тем, что газеты начали жестко критиковать кабинет; эта критика была призвана повлиять скорее на парламент, чем на общественность. Джеймс Скот (духовник графа Сэндвича, скрывавшийся под оригинальным псевдонимом Анти-Сеян) поставил самый трудный вопрос о том, как вообще министерство планирует собирать налоги в Америке, если оно не сумело выиграть борьбу за гербовый сбор?[205]

Купцы, собранные Рокингемом перед палатой общин, не особенно помогали ответить на этот вопрос. Однако эти люди с печальными взорами произвели определенное впечатление, когда предстали перед комитетом всей палаты, произнося пафосные речи и описывая всевозможные ужасы, за которыми, если закон не отменить, последуют еще более страшные времена. И дабы убедить палату, что американцы не возражают против налогов в принципе и являются верными подданными, кабинет министров обратился к уважаемому Бенджамину Франклину. Члены кабинета тщательно подготовились (и подготовили Франклина) к этому экзамену, но, поскольку они не могли контролировать этот допрос, больше половины вопросов задали ему сторонники Гренвиля. Франклин выступил блестяще, с терпением и тактом встретив враждебность гренвильской группы, и создал представление об американцах как о лояльных подданных, чрезмерно обремененных налогом, который сильно бьет по их интересам. Он также воспользовался задаваемыми вопросами, чтобы подкрепить опасения парламента о том, что политика Гренвиля породила движение за экономическую независимость в Америке. Отмена же, уверял он палату, напротив, снова подтолкнет американцев к потреблению английских товаров. На вопрос «В чем раньше состояла гордость американцев?» он ответил: «Следовать британской моде и покупать британские товары».

А на следующий вопрос «Чем же они гордятся сейчас?» его ответ был таков: «Тем, что донашивают свои старые одежды, пока не смогут приобрести себе новые»[206].

Самые блестящие комментарии Франклин дал, услышав вопрос, как будто сошедший с уст Анти-Сеяна: «Как можно ждать от них впредь уплаты налогов, если им удастся избежать обсуждаемого сбора?» В своем ответе Франклин разграничил внешние и внутренние налоги. Колонии, говорил он палате, возражают только против внутренних налогов; они бы охотно платили Британии торговые пошлины в обмен на защиту королевским военным флотом в открытом море. Франклин знал, что в Англии некоторые отрицали наличие разницы между двумя видами налогов, и напомнил об этом палате в череде метких замечаний в надежде, что «когда-нибудь, возможно, их удастся убедить этими доводами».

Кабинет министров дал палате неделю, чтобы рассмотреть эти показания наряду с массовыми свидетельствами купцов, и 21 февраля Конвей представил резолюцию об отмене Акта о гербовом сборе. Именно в этот момент предстояло собрать воедино все аргументы, противопоставленные акту. Конвей успешно справился с этой задачей и не преминул еще раз подтвердить, что хотя кабинет не сомневается в праве парламента облагать колонии налогами, проведение в жизнь закона о гербовом сборе означало бы начало гражданской войну, которая сулила урон торговле и выгоду враждебным странам, таким как Франция и Испания. Наиболее ярых приспешников Гренвиля так и не удалось переубедить, о чем они и заявили. Сам Гренвиль пошел на последнюю отчаянную меру и перебил Конвэя, сказав, что с отменой акта нельзя спешить, так как утром якобы пришли донесения, что южные колонии начали соблюдать закон. Один из слушателей назвал эту попытку Гренвиля «попыткой заволокитить»; а если выражаться менее вежливо, то это был чистейшей воды вымысел. Впрочем, на Конвэя он никак не повлиял, равно как и на отмену акта, которая была утверждена 276 голосами против 168[207].

К началу марта принятые в феврале резолюции были юридически закреплены принятием Акта о верховенстве и в законе об отмене — оба этих документа были утверждены подавляющим большинством голосов 4 марта[208].

Члены палаты общин отправили билли в палату лордов на следующий день. Лорды также заслушали тронные речи в декабре и январе, а среди лордов было несколько таких людей, подобных Джорджу Гренвилю, которые желали выразить свое негодование по поводу «восстаний» в колониях. В своих дебатах лорды безжалостно осуждали американцев, и лишь несколько человек встали на их защиту, утверждая, что у парламента нет права облагать колонии налогами. После того как пар был выпущен, Акт о верховенстве был незамедлительно одобрен; закон об отмене же дождался своего последнего чтения 17 марта, а на следующий день был одобрен королем.