Слепое пятно

14 — из лондона во флоренцию

Вторник. Сейчас.

Дождь уютно стучал по крыше, пока мы вели нейтральные светские беседы ни о чём за чашками чая на английский лад: кажется, я уже стала привыкать к этому вкусу.

Солсбери говорил тихо, размеренно, не касался ничего личного или спорного. Просто не подпускал к себе, аккуратно выдерживал неявную дистанцию. Голос умиротворял, мышление впечатляло, взгляд на вещи удивлял: мы мало в чём перекликались, но в этом что-то было. Доктор не хотел мне понравиться, не пытался показаться близким, не старался как-то запомниться. Он просто был собой, а это — самое подкупающее качество в любом человеке.

— Ричард, — я вдруг решилась обратиться по имени, вызвав его секундное удивление, — почему именно психотерапия?

— А почему археология? — он слегка улыбается и с интересом заглядывает в глаза, как будто считывает ответ до его озвучивания.

— Хотела впечатлить отца, стать той, кем он так и не решился, кем больше всего восхищался, — это не секрет, я всегда считала его одобрение высшей ценностью. — Жаль, что он не дожил до моего выпуска из университета. Он бы точно гордился.

Воспоминание приятно кольнуло в сердце, на лице непроизвольно выступила грустная улыбка.

«Так говорил Микеланджело».

— Почти всех психотерапевтов и психологов в профессию приводят собственные раны, тайное желание излечиться, — он говорит спокойно, словно к нему это не относится.

— И Вас тоже? — озвучиваю случайно проскочившее наружу сомнение, чуть прикусываю язык: не слишком ли сильно я напираю?

Солсбери медлит с ответом, аккуратно закусывает нижнюю губу изнутри и бродит взглядом по моему лицу. Становится некомфортно: что он пытается найти? Что увидел? Перегнула палку?

— Я хотел помочь близкому человеку, — вдруг продолжает мужчина и снимает камень с моей души, позволяя легко выдохнуть, — а после «подсел» на своеобразный наркотик близости человеческих отношений. Благо, прошло время — больше трёх лет активной терапии и вот, я здесь: тяжелая атрофия собственных эмоций, зато трезвая терапевтическая позиция.

Он ненадолго умолкает, поглаживает нижнюю губу указательным пальцем, раздумывая над продолжением диалога.

— Первые годы терапии ты помогаешь людям от сердца: оставляешь на нём новые рубцы, даже если стараешься этого не допускать. Плохо получается отделить боль и отчаяние пациента от себя, эти чувства постоянно врастают: перед сном в груди жжет, голова полна мыслей, во рту горечь, разочарование, тоска. Ты сочувствуешь приходящим людям, переживаешь их травмы вместе с ними до тех пор, пока, твоя эмпатия не окаменеет, а разум не принесет долгожданную холодность и умеренный цинизм. После этой метаморфозы ты становишься хорошим специалистом, правда совсем другим человеком.

— Почему Вы остались, когда действие «наркотика» закончилось? Что движет психотерапевтом после отмирания эмоций?

— Глубинное желание помочь кому-то справиться с тем, что когда-то жило и беспокоило его самого или близких. А ещё помогает оставаться человеком, — он тепло улыбается. — Не получается забыть, что обычно болит на душе у людей, и как это — чувствовать и ощущать без атрофии.

— Вы помогли тому, из-за кого пришли в терапию? — не могу осадить себя и вторгаюсь на минное поле личного опыта.

— Нет, — Солсбери отрешенно качает головой и устало вздыхает, словно не успел забежать за сигаретами перед началом европейского воскресенья, — не успел.

— Кто это был? — я определенно лезу в ненужные дебри, но любопытство сильнее.

— Моя жена, — он с тоской улыбается и прикрывает глаза: наверное, вспомнил что-то хорошее, — интересная была женщина.

— Извините, — едва слышно шепчу и нервно поднимаю чашку, стараясь скрыть стыд за чаепитием.

— Это было давно, всё в порядке.

Полгода назад.

Я хожу по коридору муниципалитетаМесто заключения и расторжения брака в Италии., томительно ожидая решения по нашему заявлению: когда-то здесь мы вступили в брак. На мне было мерзопакостное кукольное платье и с сотню длинных прядей, наращенных специально на свадьбу. Тёмно-бежевый цвет стен: переливающиеся узоры на краске, выполненные сусальным золотом. Уютный тёплый свет, великолепный высокий потолок с исторической росписью и большая хрустальная люстра.

Микеланджело спокоен. На пальце уже нет кольца, а на запястье новые часы — я таких не видела. Чёрный джемпер, хотя он никогда не любил этот цвет. Тёмно-серые клетчатые брюки. Волосы уложены иначе: волнистые пряди откинуты назад, лоб открыт. Глаза другие — незаинтересованные, холодные, чужие.

На телефон приходит сообщение — по пустому коридору разносится тихая вибрация. Он быстро поднимает его: теперь лицо украшает лёгкая улыбка, взгляд становится теплым, довольным. Что-то печатает. Он не одинок, кого-то нашел. Отвечает, переворачивает телефон экраном вниз. Я прекращаю маячить из стороны в сторону и без приглашения сажусь рядом.

— Давно? — спрашиваю со странным для себя интересом: какое тебе дело? Ты предала его, он не особо когда-то был нужен.

— Это с какой стороны посмотреть, — Мик пожимает плечами и без каких-либо прошлых чувств смотрит на меня.

Теперь я вижу, что не вызываю в нём ничего. Больше нет боли, эмоций или ненужных воспоминаний. В его сердце нет места мне, вся та огромная любовь давно ушла. Взгляд удивленный: словно он впервые меня увидел. Я — какая-то незнакомка, подсевшая рядом: задаю личные вопросы, хотя не имею на них права.

Привлекательный, умный, интересный, в меру успешный. Я слышала, что его карьера пошла в гору: стал одним из авторов для новых учебных пособий будущего поколения археологов. Не решаюсь заговорить с ним о том, что происходит в наших жизнях. Несмотря на то, что Микеланджело по-прежнему выглядит, как любимое из божьих творений, он другой. В глазах нет того самого юношеского запала: он больше не тот наивный ангелочек, которого я когда-то знала.

— Ты изменилась, — вдруг говорит мой юридически всё ещё муж после пары минут молчаливого осмотра.

— Помыла голову? — бросаю едкий смешок, непроизвольно обняв себя одной рукой за локоть.

За последний год потеряла около семи килограмм: выгляжу болезненно-худой, тщетно пытаюсь набрать вес обратно. Волосы слегка отросли: теперь я не так сильно похожа на трудного подростка, в синяках под глазами можно ночевать — перманентная бессонница. Таблетки для сна, разные пачки успокоительных на основе трав — не могу заставить себя пойти к врачу, чтобы получить рецепт на что-то подейственнее.

На ногах узкие черные джинсы, сапоги средней длины, темно-синий свитер крупной вязки, цвет ногтей ему под стать. В ушах небольшие серьги — подарок Б.

— В том числе, — Мик смеется, но не по-настоящему. Больше из светской вежливости, к которой так привык с чужаками.

Моретти ненадолго замолкает и снова смотрит на меня: он не стесняется, как раньше. Во время нашего брака он был робким, старался лишний раз никого не смущать, но теперь от него старого осталось только имя, голос, стиль в одежде и интеллект.

— Тебе идут украшения, — он не очень понятно улыбается, не могу угадать его эмоций, — хорошо, что ты перестала их ненавидеть. Помню, какой скандал ты учинила, когда на последнюю из наших годовщин я догадался подарить тебе колье.

По спине пробегает предательский холодок. И вправду. Я ведь всегда отрицала любые ювелирные изделия: через раз соглашалась носить кольцо, истерила из-за подобных подарков от бывшей свекрови, швырнула сияющий подарок Микеланджело: настолько мне было обидно, что он тогда забыл о моей неприязни к украшениям.

— Макияж тебе тоже к лицу, — больше не смотрит, возвращается к телефону, что-то быстро кому-то печатает. Хотя, мне уже понятно, что Ей.

Вспоминаю, как полоскала его мать за визажистов на свадьбе: конечно, не ей в лицо, а ему. Кисло принимала разные палетки и помады в подарок, отправляя их в комод с будущими передаренными вещами. Наверное, за всё время брака с Микеланджело я накрасилась раз пять, не больше.

Теперь я носила украшения. Постоянно красилась и не позволяла себе выйти из дома без косметики — Брайан много раз обращал внимание на недостатки моей внешности, мне хотелось их спрятать, прикрыть. Да и ему так больше нравилось — он так больше любил.

Я всё ещё не теряла надежды, что он бросит Клэр ради меня. По крайней мере, он постоянно обещал. Говорил, что это я вынуждаю его оставаться с ней, когда не слушаюсь, делаю мозг и не стараюсь его устраивать. Он хотел, чтобы принадлежащаяему женщина просто радовала его, а не разочаровывала.

Как это постоянно делала я.

Кем ты стала? Это ведь не ты.

Из кабинета вышла уставшая тощая женщина: она выглядела озадаченной, неуютно покачивалась в лакированных бежевых лодочках. На руках несколько файлов. Обеспокоено смотрит на место даты.

— Мистер и миссис Моретти, я верно понимаю? — поднимает на нас глаза, не скрывая пока что необъяснимого удивления.

— Верно, — Микеланджело отвечает сам. Спокойно и уверенно, вряд ли я когда-то слышала от него подобный тон.

— Не знаю, как это возможно, — она немного мнётся и тяжело вздыхает, — но ваше заявление не одобрено: члены бракоразводного процесса думают, что вы расторгаете отношения на эмоциях. Вам предлагают обратиться в суд, либо попытаться сохранить семью ещё какое-то время.

— Мы ждём уже десять месяцев, — Мик не скрывает раздражения, не пытается казаться хорошим, — у нас начались другие отношения, мы контактируем только в стенах муниципалитета, добровольно написали заявления, не предъявляем обоюдных претензий. Какое здесь может быть сохранение семьи?

— Поймите, — она нервничает, крепче сжимает файлы в руках, — это решаю не я. В последнее время люди часто подают на развод, а потом через годик-другой сходятся. Это мера предосторожности.

— Мера предосторожности для вашей статистики? Боитесь, что министерство центра здравоохранения не выдержит сподвижек в мировом топе разводов?

— Мистер Моретти, — обессилено проговаривает женщина себе под нос, не поднимая глаз, — Вы всегда можете обратиться в суд. Не я распоряжаюсь этими решениями. Только передаю.

— Есть другой способ развестись в этой проклятой стране? Суд не подходит, я знаю, по какой системе он работает: нас двоих это не устраивает.

— Не уверена, — едва слышно отвечает несчастный секретарь, — уточню и выйду.

Она снова скрылась за дверью кабинета. Микеланджело недовольно поежился и окинул взглядом часы: нет, он бы такие точно не купил. Мать тоже: дорогие, но не в её вкусе.

— Ты тоже изменился, — усмехаюсь и понимаю, что внутри меня все болит, рушится, разбивается: я совсем себя потеряла, бегаю за женатым парнем, стараюсь ему угодить, забываю о том, что чувствую. Изображаю из себя то, чем не являюсь. Он не уйдет от неё, не будет относиться ко мне уважительно или хотя бы на равных, без насилия и рукоприкладства. Это всего лишь поводы. Б. всегда будет мной недоволен.

— Пришлось, — сухо отрезает и встает со стула, прикладывая телефон к уху: кому-то звонит. Уходит вдаль холла.

Вторник. Сейчас.

Солсбери мягко тарабанит пальцами по чашке, отдаленно отстукивая ритм ливня за окном. На кухне становится совсем темно. Включаю свет и смотрю на его подпухшую губу с неприятной коркой из крови.

— Может, оттереть старый след? — я киваю подбородком в сторону раны и, не дожидаясь ответа, встаю из острова к верхней полке с аптечкой.

— Было бы неплохо, — он соглашается, хотя видит, что я уже всё решила и так: остаётся хозяином положения, — только позвольте мне сделать это самому.

— Без проблем, — достаю перекись, кусок ваты, антисептик, маленькое косметическое зеркало. Протягиваю доктору и снова ставлю чайник.

Ричард осторожно оттирает въевшуюся кровь с губы, едва слышно шипя через зубы. Перекись дает реакцию и чуть пенится.

— Почему Вы уехали из Лондона? — очередной неожиданный вопрос от меня: надеюсь, ему ещё не надоело отвечать.

— После смерти Скарлетт там стало невозможно находиться: наши старые знакомые не давали мне в полной мере пережить утрату. Постоянные приходы в гости без предупреждения, ненужные попытки помочь, бесконечные советы. Да и в целом, — он прижимает влажную вату к губе, — англичане любят сводить своих хороших свободных знакомых с кем-то. Им казалось, что так я быстрее переключусь и всем станет лучше. На тот момент я не увидел выхода лучше, чем уехать жить и работать в другую страну.

— Почему Италия? — по телу пробегают мурашки, но я стараюсь не выдавать эмоций.

— Она всегда хотела её увидеть, но так и не смогла. Если бы я не пересилил себя и не приехал сюда, — он тепло улыбается и щурится от шипения перекиси на разбитой губе, — то всегда бы видел ее болезненный образ перед глазами, не смог бы отпустить и пережить.