Слепое пятно

17 — белые лилии

Вторник. Сейчас.

Лежу на полу. По улице проносится гром. Cверкает красивая, но пугающая пурпурная молния. От испуга на улице лают собаки. Холодно и, кажется, плохо как в тот самый день, когда я навсегда поняла, что отец никогда не будет мной доволен.

— Микеланджело, — говорю в никуда, осторожно обнимаю себя за плечи и роняю слёзы на паркет, — ты не был виноват передо мной. Я ненавидела не тебя, а себя и то, что так и не смогла заставить папу собой гордиться.

Закрываю глаза. Вспышки разных ссор и скандалов, недовольных отцовских гримас, разочарованных взглядов и колких насмешек. Его холодность, отчужденность, нелюбовь. Всё это навсегда со мной. Дерево отцовской неприязни давно поселилось в моей груди и заполнило собой весь внутренний сад.

Здесь нет места живому. Все цветы и растения гибнут: их нельзя спасти. Его враждебное порождение сносит всё на своем пути: оно безжалостно отравляет почву, убивает любые другие ростки в саду, не дает мне вырастить в себе что-то хорошее. Считает, что я этого не заслуживаю.

Папы уже давно нет. Он не дожил до моего выпускного, первых экспедиций, лично собранной исследовательской команды, увековечивания моего имени в мировом союзе археологов. Он так и не узнал, что я закончила с красным дипломом. Тем самым, о котором он говорил, как о высшем доказательстве ценности знаний.

Он никогда не узнает, что сделал со мной и моим садом.

— Нет, — говорю на выдохе и вытираю слёзы вперемешку со слюнями тыльной стороной ладони, медленно поднимая себя с холодного пола, — нет, папа. Этому дереву пора убраться. Я не дам ему дальше меня калечить, чувствовать себя недостойной и неправильной.

Осторожно сажусь на край кровати и смотрю в окно: на небе показываются самые красивые молнии. Огромные, могущественные, уверенные. Каждая из них такая разная, неповторимая и уникальная. Закрываю глаза. Падаю на матрас, расплываясь в теплой улыбке осознания.

«Каждый человек — молния. Особенная, непохожая на других».

— Нет никаких диктовок, установок и правил. Твоё дерево засохнет и на его месте взойдут новые, красивые цветы. Я больше никогда не буду заслуживать любовь и признание у всех, кто хотя бы немного напоминает тебя, — тихо шепчу с закрытыми глазами и чувствую, как по щекам стекают слёзы облегчения.

В груди разрастается что-то теплое и родное, такое близкое и знакомое с детства. Впервые за долгое время я чувствую себя в безопасности с внутренней собой.

— Любви не нужны доказательства и подвиги, заслуги и достижения. Меня любили просто за то, что я есть. В том, что ты так и не смог меня принять, нет моей вины, — обнимаю себя за плечи и широко улыбаюсь.

Среда. Утро.

Не помню, как выключилась, но давно не чувствовала себя такой бодрой. По ощущениям словно заново родилась, хоть и проснулась вместе с ледяным порывом ветра — забыла вчера закрыть окно.

Приняла душ, быстро высушила волосы и залезла в шерстяной свитер. Сегодня у меня было одно важное дело, которое не терпело отлагательств — пора избавиться от всего ложного и фальшивого.

Вытряхиваю на кровать шкатулку с украшениями и швыряюсь различными неприличными платьями на плед: половина из них подарки Б. или его требования. Только сейчас до меня доходит жуткое осознание: вся эта одежда полностью совпадает со стилем Клэр. Кладу ладонь на место татуировки, слегка прижимая кожу.

«Зачем он кого-то наряжает в тебя? Предпочитаемый типаж? Привычка? Или завуалированная несбыточная мечта сделать тебе больно?»

От последнего предположения по телу расползается липкий страх, но я беру себя в руки и отгоняю эти мысли — с ней ничего не случится, они давно вместе и она в порядке, ей ничего не угрожает.

«На скольких девушек он поднял руку, скольких морально истязал и пытал? Я первая или у него давно наметан глаз на жертв? Как много людей от него пострадало?»

В голове парадом всплывают обрывки вчерашнего разговора с Солсбери. К горлу подступает тошнота, на руках появляется легкий мандраж, а во рту стоит гадкий привкус грязи. Изо всех сил мотаю головой в попытках отогнать от себя пугающие мысли.

Хватаю телефон с тумбы и быстро, как на автомате, фотографирую ненужные вещи — подаренные им платья и непрактичные сумки, огромное количество бальзамов для роста волос, поскольку Брайан не любил мои короткие. Цепочка от родителей Мика, браслеты и сережки от Брайана. На глаза попадается обручальное кольцо: я мягко беру его в руку и поглаживаю по родиевому покрытию шинки Основная часть кольца… Это — моя память о том, что меня любили даже с пустой и тёмной душой.

Возвращаю подарок мамы Мика себе. Осторожно беру цепочку из белого золота и надеваю на неё обручальное кольцо вместо подвески: я не надеюсь вернуть его, дать нам шанс и попробовать все сначала. Мы должны идти своими дорогами и жить дальше по-новому.

«Возможно, у нас бы могло многое получиться, разберись я в себе хоть немного до начала отношений».

Неторопливо надеваю единственное сохраненное украшение, смотрю в отражение и тепло улыбаюсь: теперь эта подвеска будет моим талисманом, вечным напоминанием о том, что я достойна любви. Как минимум, от самой себя. Нежно глажу звенья, мысленно благодарю семейство Моретти за все, что они для меня делали.

Выворачиваю на кровать косметичку, собранную из желания понравиться Брайану. Запакованные тени и помады фотографирую, все остальное отправляю в мусорку. Чувствую, как по всему телу растекается свет и легкость. Кажется, что я никогда не чувствовала себя такой свободной. Выставляю снимки в паре барахольных чатов, раздаривая это добро: надеюсь, что кому-то оно принесет счастье.

Среда. День.

Доехать до точки на такси не удалось: земляную дорогу размыло и водитель испугался застрять. Мы остановились на последнем оплоте мокрого асфальта и любезно попрощались. Пышный букет белых лилий украшал всю округу ярким нежным ароматом.

В последний раз я была здесь девять лет назад. Ни разу не приезжала после похорон: не могла смириться с вечным покоем и смертью папы, не хотела видеть это болезненное доказательство окончания его пути.

Стою у могилы отца. По щекам стекают слёзы, но во мне нет боли или тоски: ничего, кроме чувства неизбежного и удивительного взросления. Прошло немало лет, но только сейчас я по-настоящему его отпускаю. Кладу ладонь на холодный мрамор плиты, смотрю на до боли родные инициалы и годы жизни.

— Я люблю и прощаю тебя, — закрываю глаза и тепло улыбаюсь. Ощущаю, как внутреннее дерево боли рассыпается в пыль: создает будущую почву для новых цветов и растений, — папа.

По горизонту проносится холодный ветер поздней осени: тот, который приносит с собой свежесть будущей зимы. На землю падают последние листья голых деревьев, их мягкий шелест соприкосновений вызывает отзвук тихого шепота в голове: и я тебя.

Послышалось мне или нет — неважно. Главное, что теперь я могу любить себя за нас двоих. Крепко обнимаю темный мрамор и утыкаюсь лбом в ледяную плиту. Наполняюсь чувством защиты, которую не пробьет ни один ураган.

Не знаю, сколько я там простояла, но ушла с пустой и облегченной головой.

«Вроде, это называется закрыть гештальт».

Среда. Сейчас.

Брожу по магазину игрушек. Страшно осознавать, что даже приблизительно не знаю, что нравится Эмме. Завтра ей будет два года, а для меня она чистый лист. Не знаю, разговаривает ли она, какое у неё первое слово и любимая еда. Держит ли она ложку, любит ли она кукол или ещё слишком мала для них. Какой цвет выбирает в попытках рисования?

Мне стыдно делать это, но другого выбора нет. Встаю посреди торгового зала и достаю из кармана телефон. Не знаю, кому можно набрать. Мик сейчас занят: разгар рабочего дня. Преподает, ответа на сообщение можно не ждать. Взгляд падает на соседний контакт в телефоне после него — Мона Моретти, мама Микеланджело.

«Она всегда к тебе хорошо относилась, даже когда увидела, что ты совсем не являешься той, за кого себя выдавала».

Пять лет назад.

Миссис Моретти смотрит на бардак на кухне и гору немытой посуды, медленно качает головой. Старается не выдавать своих истинных мыслей, хотя по ней все видно и так.

Стол заставлен бутылками из под вина: Микеланджело уехал в другой город по работе, а я не знала, чем заполнить чувство собственной ничтожности и ненависти к себе.

Мона неторопливо отодвигает стул и присаживается: на ней белоснежный, идеально выглаженный костюм, а на столе, за которым она теперь сидит, липкие разводы от красного вина и различных сладких газировок. Она устало выдыхает и кладет локти на стол, хотя это неприлично и в целом противоречит её стилю жизни.

— Девочка моя, — кивает на соседний стул, — присядь и давай поговорим. Что тебя беспокоит? От чего ты пытаешься убежать?

У меня дикое похмелье. Я стою перед ней в растянутой засаленной футболке, об которую вытирала всевозможный жир от джанк-фуда Продукты питания с высоким содержанием калорий из сахара и/или жира, но с малым количеством пищевых волокон, белка, витаминов, минералов., которым питаюсь в последние недели. Грязная голова, опухшее лицо, запах перегара во всём доме, но особенно — от меня. Она не сверлит меня глазами, но я чувствую её разочарование.

Среда. Сейчас.

Теперь я знаю, что она была напугана. Искренне хотела узнать, что со мной и предложить помощь. Но, тогда я только грубо отбрила ее: сказала, что она мне не мамочка и мои дела ее не касаются. Обидела, выставила лицемеркой.

«Не надо напоминать ей о себе».

Хочу пролистать контактную книжку ниже, но сенсор заедает и набирает номер Моны. Нервно стучу по экрану, пытаюсь отменить звонок, но первый гудок уже прошел — она увидит, что я звонила. Теперь точно нет смысла торопиться.

— Здравствуй, — слышу радостный звонкий голос из динамика, — девочка моя, как хорошо что ты позвонила! Как поживаешь? Что нового? Ты приедешь на праздник нашей малышки? Эмма так на тебя похожа, такая же милая! Ой, совсем тебя что-то заговорила. Очень рада твоему неожиданному звонку. Сейчас, подожди минутку.

Миссис Моретти убирает телефон от уха, но я всё слышу и не могу сдержать улыбки. Я ожидала от неё любой реакции, но точно не такой. Никогда бы не подумала, что Мона сохранит ко мне такое отношение.

— Жанкарло, — она взывает к отцу семейства, — Жанкарло, иди сюда срочно! Мне Пирс позвонила, наша девочка хочет поговорить, скорее поздоровайся!

— Пирс? — пожилой голос удивлённо переспрашивает и я слышу, как звякает посуда: он встает из обеденного стола сам, не дожидаясь, пока Мона к нему подойдет.

«От них постоянно исходило много тепла, а я отвергала их, потому что в моей семье всегда было холодно».

— Девочка наша, — мягкий и добрый голос мистера Моретти дрожит, — у тебя все хорошо? Ты кушаешь? Все в порядке? Нужна помощь какая-нибудь?

— Ты не стесняйся, — перебивает бойкая и резвая Мона, — говори нам всё обязательно, мы тебя никогда не бросим. Неважно, что у вас там с Миком по неопытности случилось, наши двери всегда открыты.

— Эмма растет таким ангелочком, мы нарадоваться на неё не можем, — я слышу, как Жанкарло плачет. Сердце скрипит от теплоты чувств, в которую они меня погружают, — ты приезжай завтра, пожалуйста. Это ведь и твой праздник: ты подарила ей жизнь. Она такая замечательная девочка. У тебя все хорошо? Почему молчишь?

Я стою в магазине игрушек и плачу им в трубку, не спуская с лица счастливой улыбки. Мимо проходят люди. Иногда сомнительно переглядываются, не понимая, что происходит и почему я реву возле стенда раскрасок. Сейчас мне все равно на них.

Внутри меня цветет сад.

Теперь я точно знаю, что людей любят целиком. Не меняют по принуждению, не подделывают под себя, не мучают холодом, а принимают особенности друг друга: все недостатки и достоинства, плохое настроение и хорошее, безграничную боль и невероятную силу.

В голове всплывает клятва, которую мы с Микеланджело давали перед вступлением в брак.

«Клянусь любить тебя в горе и в радости».

Только сейчас я понимаю её смысл.