Слепое пятно

23 — конец ноября

Месяц спустя.

Суббота. Утро.

Мистер Росси был прав. Четыре дня назад было последнее слушание по делу Брайана О'Нила. Его признали виновным и лишили свободы сроком на 16 лет. Знание, что теперь он не сможет причинить кому-либо вред, приятно успокаивает и греет душу.

Солсбери верно предположил диагноз, исходя из моих слов: государство привлекло к работе криминальных психологов, что официально подтвердили пару психических отклонений О'Нила. Теперь каждый интересующийся знает, что он садист, страдающий параноической психопатией и истерическим расстройством личности.

«К счастью, это не те вещи, из-за которых его нельзя бы было поместить в тюрьму».

Брайан всегда отдавал отчет себе и своим действиям. Он не страдал бесконтрольными вспышками гнева, состояниями аффекта, тягой к убийствам.

Власть над людьми: в частности экспедиционной группой, признание, известность в определенных кругах и деньги, которыми владела семья Лагранж, развратили его до ужаса. Усугубили то, что зрело в его теневой стороне. Отклонения росли под грузом собственной значимости. Брайан чувствовал свою безнаказанность, ощущал себя всемогущим и неуловимым.

Способным воплотить в жизнь любую из своих фантазий, и не понести за это никакого наказания.

Единственное, чего он боялся — моего открытого рта: того, что я всё расскажу Клэр. Ведь её потеря означала для него конец — кем он станет без денег Лагранж? Брайан искренне верил в то, что сумеет убедить её во всём, если меня не будет. Неважно, что он выступит главным подозреваемым. У него есть легенда для неё, в правде которой она не усомнится, ведь любит.

Я — свидетель, основная угроза, единственный человек, способный разрушить его карточный домик.

Конец ноября, а мама меняет уже пятое шерстяное платье за час: всё никак не подберет удачное сочетание к длинным сапогам. Накрасилась, залакировала волосы, вылила на себя половину парфюма с летним запахом моря и свободы.

Я сижу на диване с «Норвежским лесом» Мураками, подогнув к себе колени, а моя утонченная мама не торопится рассказывать о своих планах. Не выдерживаю накала любопытства внутри.

— Кто он? — игриво наклоняю голову вниз, демонстрируя неподдельный интерес.

Мама отмахивается, смущённо отводит глаза в сторону. Неловко потирает лоб, закусывая верхнюю губу. Знаю эти жесты: она на ходу выдумывает, что сказать.

— Ты взрослая женщина, — тепло смеюсь и чуть закатываю глаза, — я буду только рада, если у тебя кто-то появился. Папы давно нет, никто не осудит тебя за новую влюблённость.

— Мне главное, — она опускает голову вниз и чуть заминается, — чтобы это не обидело тебя. Я знаю, как сильно ты его любила. Не хочу быть предательницей в твоих глазах.

— Мама, — едва слышно шепчу и встаю с дивана, захватывая её в крепкие, мягкие объятия на лету, — прости меня, что когда-то пристыдила тебя за попытку построить свою жизнь после смерти отца. Ты прекрасна и заслуживаешь счастья.

Её хрупкие, худые руки с утонченными голубыми венами, нежно обнимают меня. Жесткое стройное тело кажется таким слабым, но я знаю, какая сила живет в моей маме. Та же самая, что и во мне.

Короткие волосы с пышной укладкой в оттенке горького шоколада приятно щекочут нос. Она чуть отстраняется и поднимает голову, заглядывая мне в глаза. Медово-ореховая радужка немного помутнела, но это ни коим образом не умаляет ее загадочной, взрослой красоты настоящей женщины.

— Это мистер Росси, — едва шевеля изящно накрашенными бордовыми губами лепечет мама, со страхом ожидая моей реакции, — он начал ухаживать за мной в последние две недели. Пару дней назад, сразу после окончания суда, пригласил меня на свидание. Ты не против?

— Саманта Магуайр, — я прикрываю глаза и мягко целую её в лоб, нежно покачивая в руках, — если тебе этого хочется, ты чувствуешь себя хорошо и радостно, то я только счастлива.

— Несколько лет назад, когда за мной приударил наш сосед, — укоризненно напоминает мама, не скрывая легкой обиды в голосе, — ты была совершенно другого мнения.

— Мне не стоило быть такой эгоисткой. Прости меня.

— Я рада, — она прижимает меня крепче к себе, — что ты выросла.

За всю жизнь мы никогда не позволяли себе душевных, откровенных диалогов. Мама всегда казалась мне молчаливой и холодной, живущей себе на уме. Она редко говорила о чувствах, скрывала их и не показывала на людях. Когда папа умер, мама не пролила ни слезинки.

— Почему ты не плакала на его похоронах? — вдруг срывается с губ многие годы гложущая меня мысль.

— Пирс, — мама тяжело вздыхает и осторожно выскальзывает из объятий, кивая головой в сторону кухни, — я не очень хочу говорить об этом. Но, если для тебя это важно, то сделай нам чай. Диалог будет не из приятных.

Отец никогда не хотел детей, хотя для мамы это было самой главной целью. В первую очередь, папа был женат на своей карьере, и только потом на ней. У него не было времени и сил на воспитание ещё одного члена общества, поскольку он жил работой.

Мать забеременела втайне: скрывала свою беременность ровно столько, сколько могла. Оттягивала всевозможные сроки безопасного аборта, поскольку знала, что отец сделает всё, чтобы избавиться от ненужного тогда плода.

Папа всегда был жестким, а мама до последнего верила, что сможет его изменить. Он и не собирался меняться, но она видела лишь то, что хотела. Кажется, это какое-то родовое проклятие. Наши глаза не видят кричащей опасности, угроз и явных проблем.

«Наследственное слепое пятно нашей семьи — уход от правды в сторону личных фантазий и домыслов».

Она надеялась, что он изменит свой взгляд на привычный уклад жизни и детей, когда поймет, что внутри неё зародилась новая жизнь — плод любви, которой никогда не было. Её признание ничего не принесло: только усугубило и без того тяжелые отношения, умножило скандалы и непонимание внутри их хлипкой, паршивой семьи.

Месяцы шли, и снаружи всё казалось идеальным: знакомые и коллеги без устали поздравляли моих родителей, восхищались их решением и браком, хотя никто не знал, через что на самом деле моя мама проходила. Папа всегда был фальшивкой: он и на процент не являлся тем, кем его видели. И лишь благодаря всеобщему одобрению, папа смирился с беременностью мамы.

Правда ждал сына.

Но родилась я.

Мама смотрит сквозь меня. Какое-то время молчит, успокаивая внезапно проявившуюся дрожь в голосе.

— Не подумай, — слегка закусывает верхнюю губу, чуть царапая её, — он не был плохим человеком. Просто держался других ценностей и взглядов. Я помню, как ты на него смотрела: любила, всё хотела понравиться и угодить. Прости, что я сохранила этот брак и тебе пришлось жить с человеком, заранее не умеющим любить и чувствовать. Мне очень страшно, что твоя связь с Брайаном — итог той холодности и отвержения в детстве. Когда папа умер, я почувствовала облегчение от того, что больше нет нужды терпеть и притворяться. Порой его не хватает, и мне даже кажется, что я по нему скучаю. Но совсем не так, чтобы плакать. Я хотела дать тебе то, чего у меня не было: сохранить полную семью, родного папу рядом. Мне жаль, что всё вышло так. Нужно было смотреть правде в глаза и разводиться.

— Это уже неважно, — мягко беру маму за ладонь и поглаживаю по костяшкам большим пальцем, — Вы такие же люди, не имеющие инструкций, как правильно жить. Мы все ошибаемся. Я люблю тебя и папу, каким бы он тогда не был.

— Спасибо, что ты стала такой сильной. Такой, какой у меня не хватило духу быть. Я так горжусь тобой и всеми твоими решениями. Прости, что мы так мало общались по душам, — её грустная улыбка разбивает мне сердце, мама тянет мою руку к губам и оставляет на ней легкий поцелуй, — надеюсь, что теперь будем чаще.

Нас прерывает неловкий, робкий стук в дверь. Забавно видеть, как Росси, акула своего непростого дела, становится таким мягким и стеснительным. Мама виновато улыбается, а я качаю головой, шепотом отправляя её на свидание.

Завтра у меня съемки в одном из популярных ток-шоу, интервью для нескольких журналов, пары газет. Вечером запланированный звонок одному американскому репортеру: произошедшее в равной мере беспокоит обе страны, ведь главной фигурой дела выступает их знаменитый земляк.

Я выполнила просьбу полиции: стойко молчала весь период разбирательств, пока ожидала окончания процесса. За это время акулы пера неплохо разгулялись в своих теориях и множестве гадких выдуманных версий. Мне хотелось поставить точку и сказать всё, как есть.

Многие журналисты в очередной раз подняли тему гибели моей экспедиции, тогда я не дала никаких комментариев, и они решили потанцевать на старых костях. Опять перевернули всё с ног на голову, попусту тревожа имена тех, кого с нами больше никогда не будет. Мне это надоело. Неделю назад мы с Микеланджело созвонились и решили дать общее интервью. Поделиться этой болью с миром, закончить неуместные споры и домыслы.

За это время я точно поняла одно: замалчивание не спасает, время не лечит, боль никуда не уходит, если её не признать и не высвободить.

Вчера утром мне вернули кочергу: её изымали из квартиры в виде вещественного доказательства самообороны. Мне не хотелось пугать маму и напоминать о том, чем и без того пестрили местные заголовки последнего месяца. Теперь, когда её нет, я решаюсь увидеться с предметом, спасшим мне жизнь.

Вытаскиваю кочергу из непроглядного черного целлофана, касаясь холодного железа ручки. Я боялась снова ощутить болезненные воспоминания того дня: столкнуться с ужасом, неописуемой паникой и тревогой, но знала, что мне необходимо себя побороть и взглянуть страху в лицо.

Провожу пальцами по кованому прутку, словно глажу, жалею, и… ничего не чувствую: не дрожу, не задыхаюсь, не вспоминаю какие-то страшные вещи обрывками, только слабо улыбаюсь.

Два года назад.

Наша последняя годовщина. Совсем крохотная Эмма. Трепетные объятия Микеланджело с дочкой. Мы не стали отмечать её, собирать гостей и как-то напоминать о себе, однако родители всё помнили. Мона поздравила ещё утром: принесла райский бисквит с черникой и ванилью, Жанкарло же подарил приятную сумму на двоих. Очень настаивал на совместном отпуске, оставлении внучки на них на пару недель.

Моя мама была не столь обеспечена: она не могла позволить себе делать такие подарки, но мы их и не ждали. Однако, мою неуёмную старушку все равно тянуло потратить деньги хоть на что-нибудь. Эмма мирно спала в кроватке, Микеланджело редактировал завтрашнюю речь для лекции, а я наслаждалась горячим шоколадом у камина. В доме стояло тихое, уютное потрескивание поленьев. Идиллию нарушил только стук в дверь.

— Сиди, — светловолосый ангел тепло улыбается, устремляясь к двери, — я посмотрю, кто там.

Один оборот ключа. Щелчок замка. Характерный скрип. Декабрьский холодный ветер врывается в дом, рысью пробегая по теплому полу. Громкие, глухие поцелуи, радостные приветствия, мелодичный родной голос.

— Мои хорошие, — слышу улыбку мамы, внизу живота образуется неприятный, стыдливый узел: никто не знает, что я изменяю Микеланджело, все души не чают в нашей паре, — с годовщиной вас!

— Спасибо большое, — Мик отпускает её из объятий и пропускает внутрь, — не стойте на пороге. Пирс у камина, сейчас всё закрою и подойду.

Сердце пропускает пару ударов. Мама идёт сюда. Мне страшно, словно она может что-то заподозрить, понять и рассекретить меня.

— Привет, — она кладет возле меня какую-то огромную тяжелую коробку, бережно упакованную в нарядную подарочную бумагу, — давай открывай!

Садится рядом на ковер и обнимает, поочередно целуя в обе щеки. Киваю в знак приветствия, машинально отвечаю тем же и, не дожидаясь возвращения Моретти, разрываю пеструю упаковку.

Осознание приходит не сразу. Я не очень понимаю, как стоит реагировать на странные чугунные принадлежности и просто молчу. Мик вовремя приходит на помощь: широко улыбается и берет один из кованых предметов в ладонь, не без восторга осматривая со всех сторон.

— Замечательный подарок, учитывая как сильно мы любим сидеть у камина. Пирс, — он смотрит на меня и играет бровями, — такой аутентичности нам ещё не дарили. Только глянь, как этот набор впишется в интерьер.

Мама ушла, а я озадаченно смотрела на уже третий презент в виде каминных аксессуаров. Ей мы об этом не сказали: ни к чему обижать маму, которая и так слишком сильно старается.

— И куда нам это добро девать? — Мик смеется, перебирая в руках холодное железо.

— Хорошо, что ты решил помыть новые принадлежности, иначе бы она сильно расстроилась, увидев, что наши старые уже заменили соседи, — поджимаю губы, осмысливая, где можно найти место ещё одному ненужному набору.

Не придумываю ничего лучше, чем раскидать чугунные аксессуары по паре больших чемоданов, что давно выступают в качестве своеобразной кладовой.

Полтора года назад.

Вчера я во всём созналась и уехала в подаренную родителями квартиру, не решившись остаться на ночь рядом с Микеланджело. Не хочется мозолить ему глаза: он не заслуживает таких моральных истязаний.

За всю ночь я ни разу не сомкнула глаз, хотя столкнулась с жутким джетлагом и усталостью. Утро началось с болезненно-холодного сообщения.

Я буквально чувствовала исходящие от него эмоции.

Мик

«Дома горничная, о твоем приезде её предупредил. Забери свои вещи. Меня не будет до семи, времени собраться хватит»

Чтобы не терять времени даром, я не стала разбирать чемоданы с ненужным хламом. Просто накидала шмоток сверху.

Вещи, которые мне не позволила забрать совесть и воспоминания, я подарила горничной. Может, хотя бы ей они принесут счастье.

Суббота. Сейчас.

Касаюсь холодной кочерги лбом и слабо улыбаюсь. В сердце всплывают болезненное воспоминание о Солсбери в полицейском участке: ещё месяц назад он так же касался моей коленки. Встряхиваю головой, желая избавиться от мыслей о нём.

«Сейчас не до страданий и нытья разбитого сердца. Надеюсь, что Ричард прав, и я совсем скоро отойду».

— Спасибо тебе, — вдруг вслух говорю кованому куску железа, позволяя себе пару робких слез на щеках, — если бы не твоё укрытие в старом чемодане и моё дальнейшее желание спрятать беспорядок под диваном, то меня бы, наверное, уже не было.

Я сижу с ней еще около получаса, тихо размышляя о своём. С легкостью дышу полной грудью, наслаждаясь моментом спокойствия и бесстрашия. Мне больше нечего бояться. Я не страдаю от старых флешбеков, не занимаюсь вечным самокопанием и выдумкой новых проблем. Пару недель было страшно засыпать, но психолог из участка вовремя порекомендовал одну приятную женщину-терапевта. С ней я встречалась определенное время, пока воспоминания о той ночи окончательно не ушли. Приговор Брайана стал последним закрытым страхом, что не зависел от меня.

Прошлая Пирс никогда бы не поверила, что завтрашний день настанет: найти в себе силы вытащить наружу то самое, что я всеми силами пыталась забыть. Снова привлечь к своему дому толпу журналистов, стать объектом сплетен, обсуждений и косых взглядов. Открыто заявить о своих грехах и преступлении по отношению ко мне. Знаю, общество попытается сожрать меня с потрохами, услышав предысторию про измену, но это ненадолго.

«Никто не идеален. Пообсуждают и прекратят. Главное, что моя история может кому-то помочь, и прекратить пустое упоминание наших погибших товарищей в чьих-то неугомонных фантазиях».

Медленно поднимаюсь с места. Держу кочергу в руке и бережно укладываю её в старый чемодан. Мысленно прощаюсь и ещё раз благодарю за всё. Закрываю дверь спальни с обратной стороны и спускаюсь вниз, как вдруг по всему дому раздается звонкая трель.

«Кого ветром принесло? Журналисты знают, что я не даю комментариев до завтрашнего дня».