Смерть, любовь и мужчины Елены Майоровой

ГЛАВА 14

Но им дано было знать слишком многое. И о смерти тоже. Когда он остался один и все время вглядывался в нее, как будто она сидела напротив, — он дождался. Она с ним заговорила.

19 февраля, первый час ночи.

«Все дальше наша жизнь от нас. Любимая Леночка, сядь напротив меня, ясноглазая, и спроси: «Сережа, что с тобой?» Спроси: «Почему тебе все хуже и хуже, почему день ото дня ты все слабее и слабее, почему тебя не радует снег за окном, дом напротив? Я знаю, что ты присядешь где-нибудь на лавочке — на Патриарших прудах, в центральном парке, на Страстном, на диванчике в мастерской — и разговариваешь со мной. Я завидую этой твоей привычке говорить со мной, едва расставшись; тебе удается, потому что ты художник; я же актриса, вынужденная говорить со всем театром. Я актриса, ты художник. Все удивлялись, почему ты так мало меня рисуешь, не только актеры, но и твои друзья-художники. Помнишь, что сказал Леша Сундуков, впервые меня увидев?

«Сережа, ты должен рисовать ее каждый день, причем в полный рост. Да-да, тебе больше ничего не надо. Все художники мучаются, что рисовать, а у тебя уже все есть — такое бывает раз в тысячу лет». Ну, что, приятно было выслушивать комплименты от друзей-художников? А ведь это были не одни комплименты, а пожелания. Ты слушался? Ты никого не слушал. Теперь жалеешь, я знаю. Ты поправляйся, а о том не жалей — я всегда с тобой, еще нарисуешь. Я ведь тебе была дана как данность, я ведь тебе говорила: я тебе дана, и другой тебе не надо, но я не твоя, я тебе дана навсегда, но на время. Ты не понимал, что я говорила. Я не твоя, — говорила я, — я твоя жена, я тебе верна, я тебя люблю, иногда очень-очень, иногда забываю, иногда не люблю, когда ты превращаешься в генеральского сына, еще хуже — в «сапога» и ханжу, но всегда — всегда я очень люблю твою душу. А ты о моей так часто забываешь — не возражай, я знаю, — часто и надолго.

Ты всегда думал, что я навсегда — вот здесь, где мы живем и хлопаем дверьми, ты и не взрослел потому, что я — навсегда, ты одного боялся — умереть раньше меня. Потому чуть что — укутывался одеялами, хныкал, требовал, чтобы я непременно закопала тебя в землю, поставила деревянный крест, а картины долго не продавала. И половину всего — Никите. И пусть Макс издаст твои дневники — для того и пишу, говорил, чтоб подскочили цены. Ты говорил: тогда я всех обеспечу.

Бедный Сережка, что было в твоей голове? Когда ты так боялся смерти, ты совсем забывал обо мне, но требовал: сядь рядом, дай руку, не уходи, положи руку на сердце. Ты любил смотреть мне в глаза, но именно тогда, когда это было необходимо, как жизнь, ты смотрел в потолок, в пол, морщился, а у меня сердце разрывалось, и я думала, что всем обуза, нелюдь, попала к вам, людям, случайно. Когда я говорила «вы», — ты морщился (это тот, кто меня любит!) и мечтал об одном: скрыться, убежать, забиться в угол, пока не пройдет. А ведь я ждала, чтобы ты только погладил меня, не обнял, нет, а только погладил волосы.

Я не оказалась «железной леди», какую ты меня хотел сделать для людей, — ты учил меня быть ею, но не скрывал, как тебе эти леди противны. Ты учил меня — такую беспомощную — социальной паранойе. Ты ничего не понимал: ты гордился тем, что я никогда не вру, но учил врать. «Этим посторонним людям — ни слова правды, — учил ты, — хватит с них «Золушки с Сахалина». Посмотри на себя, всех действующих принцесс и королев можно отправить в ПТУ, я сделаю из тебя сразу трех идолов: сексуального, духовного и душевного».

Благо ты все вскоре забывал. Утром мы улыбались и смотрели друг другу в глаза. «В конце концов, — это говорила я, — мы просто любим друг друга». В пятницу я сказала тебе: «Мы творим ужасные вещи, но мы ведь люди хорошие и любим друг друга». Эх, зачем ты уехал в пятницу по своим делам?

Я взгрустнула сейчас, Сереженька, как земная, прости меня, все было, как было».

Да, родная моя, все случилось не так — да ведь и не дано знать! Ты не похоронила меня, крест деревянный не поставила. Я слабею — натурально — без всяких «ой-ой-ой».

Он так ее знал, он так страдал в ее отсутствие, места себе не находил. Он так чувствовал, когда она не в театре, не на съемке, что кажется: после смерти она не могла исчезнуть совсем. Она стала им. И именно так она бы сказала, пожалела его Оттуда.

Вообще-то их брак не был бездетным. У него была дочь — Лена, у нее сын — Сереженька. Удивительно даже не то, что они умерли практически вместе. Удивительно, что они нашли друг друга. Другой вопрос, что спасательным кругом, службами «01», «03», «911» они друг для друга не стали.

Все эти розовые слюни о «Золушке с Сахалина», покорившей МХАТ, генеральского сына, который по счастливому стечению обстоятельств оказался еще и известным художником, о райской жизни в большой квартире на Тверской, — это всего лишь однодневные радости журналистов, чья участь — погоня за складными деталями чужих судеб. Но они не имели ничего общего с жизнью Майоровой и Шерстюка, с жизнью недодавленной интеллигенции 90-х. Они, состоявшиеся мастера, пробирались сквозь эти родные препятствия для слишком умных, сквозь тяжелый быт, периоды полного безденежья, сквозь проблемы со здоровьем. Это ведь очевидное и невероятное: Россия то впадает в рабство, то освобождается, то она в блокаде, то в богатстве, но медицины для людей здесь никогда не было и, похоже, не будет. Недавно кардиохирург Лео Бокерия сказал, что таких физически запущенных людей, как у нас, можно встретить только в Африке. Это совпало с заявлением американской разведки о том, что в России — самые больные люди. У нас всегда были великие врачи и великие медицинские открытия, но это не имело отношения к системе заботы о людях, как в цивилизованных странах. Известная актриса, известный художник — семья известного генерала ПВО — жили и работали на износ. Она, простуженная, со своими слабыми легкими и последствиями туберкулеза в любом состоянии выходила на сцену, на съемочную площадку, как воин, защищающий родину. Только без надежды на передышку после победы. Лена настроила свои нервы на страдания многих, но дать им команду «отбой» со временем было просто невозможно. «Вот кончилась репетиция — и все, я теперь — Лена Майорова. Нет. Я, как сумасшедшая, я иду, и повторяю, и играю, и хочу понять, и даже произвожу впечатление какой-то идиотки. Когда я иду домой 15 минут по Тверской и бормочу что-то себе под нос. А с другой стороны, это мой способ жизни. И я даже не мыслю, как иначе». И он не мыслил, как иначе: как спать по ночам, как не думать обо всем на свете, как не терзаться постоянно по собственному поводу, из-за Лены, из-за искусства. «Эх, Канары! Родина, дай поспать! Тебя не выбирают, какая есть, такую люблю. Чтобы поспать, надо уезжать за пределы? От бодрствования ведь проку никакого — ни мне, ни родине. Когда не спишь, стало быть, о чем-то думаешь, а когда думаешь, обязательно ухудшится что-то и в так плохом».

Они дали занятие астрологам: те заполняют страницы Интернета, чтобы получилось, будто такая парная смерть Майоровой — Шерстюка была написана у них на роду. В эти заморочки, конечно, просто так не въедешь, да, собственно, и не нужно. Это самодостаточные занятия, не требующие ни аудитории, ни, как мне кажется, повода. Но есть и другие, более яркие теории. Скажем, теория того, что Майорова — Шерстюк стали жертвами дистанционного психофизического воздействия. То есть я так поняла: существуют конкретные злодеи, обладающие техникой подобного воздействия, и они ею пользуются по своему усмотрению. Честно скажу: до конца я не дочитала, возможно, там речь идет о каком-то глобальном плане уничтожения ярких личностей. Читается это все, как сценарий ужастика, выглядит, как бред, скорее всего, именно им и является. И все же это нельзя отвергнуть совсем. Актеры несомненно подвергаются психофизическому воздействию публики, прессы, этой больной массы фанатов. Многие способны закрыться от эмоций, бьющих струей из зрительного зала, некоторые просто не настолько открываются, чтобы это почувствовать. Для Елены Майоровой было проблемой сняться в обнаженном виде, но выйти на публику с абсолютно незащищенной душой, обнаженными нервами, рвать свое сердце перед незнакомыми, перед всякими людьми — для нее было «способом жизни».

Не таким уж бредовым было предположение Олега Василькова о том, что Лену убил какой-то маньяк. Конкретного маньяка, конечно, не было, но маниакальных эмоций, действующих на нее, было достаточно.

Недавно произошла трагедия, которая похожа на очередное чудовищное совпадение. Актрису телесериала Александра Митты «Лебединый рай» Ольгу Бритову заживо сжег в костре бывший возлюбленный.

Открыт и слишком близко расположен по отношению к театрам был дом Шерстюков. Когда знакомым хотелось зрелищ, они шли туда косяком. Лена и Сергей ничего не скрывали: ни любви, ни скандалов. Кто-то из гостей снимал на видео их домашние вечеринки, а теперь это видео продается по Интернету. То, что чужие эмоции, зависть, любопытство и все такое, что может у кого-то дойти до извращения и страсти, — влияют на объект, подтвердит любой психотерапевт. То есть они были настолько творческими людьми, что мучились бы поиском выражений даже в полностью замкнутом пространстве. Просто в таком пространстве они могли бы и очиститься. Но Лена была актриса — она работала для публики. Сергей был художник и муж актрисы. Его интересовали не только критики и приобретатели картин, но и публика Лены. Перед публикой они были беззащитны.

Это почти невероятно, но до сих пор публика открывает для себя актрису Елену Майорову и оценивает то, что произошло с ней. Новые люди смотрят, подчас случайно, фильмы с ее участием, узнают о ее судьбе и, надо сказать, реагируют так же потрясенно, как двенадцать лет назад.

«Красиво ушла, черт побери!» — написал один участник форума.