Смерть, любовь и мужчины Елены Майоровой

ГЛАВА 3

Еще одному мужчине после гибели Елены Майоровой стало тяжелее дышать. Да и жить ему осталось недолго. Олег Ефремов. На сороковой день после гибели Елены Майоровой главному режиссеру МХАТа исполнилось семьдесят лет. Он праздновал свой юбилей в театре, много пил, как-то шутил, не смотрел на стены, где больше не было фотографий Елены. На гостей, произносивших заготовленные дифирамбы, он смотрел равнодушно и плохо. Но постоянная свита приближенных людей, видимо, как-то отвлекала его от тяжких мыслей, от страха и одиночества. У него больше не было друзей, огонь унес последнюю женщину, в которую он по-своему был влюблен. Возможно, он никогда еще не испытывал столь сильной, длительной, навязчивой и безрезультатной привязанности. Он заметил ее, когда Майорова еще училась в ГИТИСе на курсе Олега Табакова. Потом она работала в «Табакерке», пока ее не развалили власти, в театрах «Эрмитаж» и «Современник». Она не успела даже присмотреться к коллективу, как ее настойчиво стал переманивать Ефремов, делая предложения, от которых нельзя отказаться молодой актрисе, для которой выше МХАТа — только звезды. Он свои обещания выполнил. Дал ей практически все главные роли. А пьесу Зингера «Тойбеле и ее демон» взяли просто для Майоровой. В том, неопубликованном при жизни Лены интервью, которое она дала незадолго до смерти, она говорит, так, скороговоркой: «Когда Ефремов меня звал, я боялась, что он любовницей меня хочет сделать. Но этого не случилось!» Не случилось постоянной, практически публичной связи — режиссер и прима, — которая по законам театра длится столько, сколько хочет режиссер. Но и насчет платонической последней привязанности большого мастера, как нежно пишут некоторые, — это, конечно, крутая фантастика. Ефремов был рядом с Майоровой дольше, чем Сергей Шерстюк. Человек с его характером и опытом привычек не меняет. Эти сложные отношения развивались в театре, где актеры — самые внимательные зрители. Приставал он к ней со страшной силой, отбивалась она, как могла. Научилась пить и хулиганить. И что-то между ними, конечно, было, и это «что-то» определяло его поведение. Он то превозносил ее до небес, то оскорблял и унижал в присутствии труппы. Многие актрисы могли бы рассказать, как это бывало с Ефремовым, но некоторые унесут свои тайны в могилу, давно утешившись тем, что они получили то, что хотели: имя, звания. Интересно: записные биографы Ефремова мило шутят по поводу его слабостей. Ну, любил женщин. Многие составляют списки осчастливленных дам. Именно эти прикормленные Ефремовым биографы никогда в своих мемуарах не называют имя Елены Майоровой. Всем ясно: здесь все пошло не так, как обычно. Она принесла в театр больше, чем он рассчитывал. И не собиралась играть робкую ученицу. Да, ей иногда ставили произношение слов, но только она знала, как должен прозвучать ее хрипловатый голос, как ей застонать, согнуться, как от адской боли, забиться в рыданиях. Она просто это знала всегда, с рождения. Она была естественным человеком. Она любила, когда он ее хвалил, разумную критику принимала не с ходу, а подумав, на хамство отвечала грубостью. И в театре хихикали, язвили о рабочей окраине и ПТУ. Кстати, когда Ефремов оскорблял, унижал и просто уничтожал актеров, никто не вспоминал, что этот человек в детской воровской банде стал практически профессиональным форточником. А насчет того, что Майорова не подсюсюкивала, как многие актрисы-героини, изображающие остатки дворянских гнезд, истребленных в 17-м, так ведь Сара Бернар или Софи Лорен, которые не учились в ПТУ, тоже играли не классовую принадлежность, а страсть женщины. Не сомневаюсь, что Ефремов был покорен и талантом, и независимостью Майоровой. Режиссер он хороший. Актрис выбирал не случайных. То есть в смысле слабости все могло быть, но рядом с его именем ставят известные имена.

Первой женой Олега Ефремова стала актриса «Современника» Лилия Толмачева, трогательная, изысканная, нежная. Второй, уже гражданской женой была не актриса, а дочь Героя Советского Союза Ирина Мазурук. У них были тяжелейшие отношения, известно, что она резала себе вены. Следующей женой и матерью Михаила Ефремова стала холодноватая, чуть загадочная актриса Алла Покровская. Любовницей была курносая и смешливая Нина Дорошина. Говорят и пишут об отношениях с Ириной Мирошниченко, Татьяной Дорониной, Анастасией Вертинской. В последнем случае вроде бы актриса слишком всерьез приняла внимание режиссера, и он спасался бегством чуть ли не из-под венца.

Сложность положения Елены Майоровой в театре заключалась не просто в том, что главный режиссер выбрал ее на роль любимой актрисы, а она не могла и не хотела ответить на его чувство. Сложность в том, что она хотела, заставляла себя его уважать, считать умным наставником и благородным мужчиной. Она из тех, кто выстраивает строгие теории. А он не знал нравственных препятствий ни в отношениях с женщинами, ни в мужской дружбе, ни в интересах коллектива. Он видел цель и шел на нее, как танк. Ему удавалась власть, она его опьяняла, лишала критичности и порядочности.

Олег Даль, женившийся по любви на Нине Дорошиной, на собственной свадьбе обнаружил молодую жену на коленях Ефремова, который развлекался с ней, как с девицей по вызову. У Олега Даля было хрустальное сердце. Оно норовило разбиться.

Ефремов пригласил во МХАТ жену Евгения Евстигнеева, своего лучшего друга, — Лилию Журкину, хорошую актрису и очень красивую женщину. Сделал одолжение. Но он пальцем не шевельнул, чтобы занять ее в репертуаре. Она была бы рада любому предложению, самой маленькой роли.

Во время раздела МХАТа Ефремов взял с собой Евстигнеева, а Журкина осталась под крылом Дорониной. Конечно, какое там крыло. Доронина вела свою игру, пользуясь актерами, как «пушечным мясом». Неужели она могла заинтересоваться Журкиной, пребывающей в депрессии, ужасе, временами в запое. Жена Евгения Евстигнеева покончила с собой в 49 лет. Все обвинили Евстигнеева, даже дочь. Друг самого Ефремова, неужели он не мог похлопотать? Но Евстигнеев ничего не мог. Он был потрясен, убит, инфаркты уже выстраивались в очередь. Через год после смерти жены он как-то не выдержал и пожаловался другу, Олегу Николаевичу, на то, что стал уставать. Ефремов резко ответил: «Если тебе тяжело, уходи на пенсию». И отправил его: такого верного друга, такого великого актера.

Незадолго до этой бойни, называемой разделом, во МХАТ пригласили гениального Олега Борисова. В его таланте было что-то гипнотическое, это был сверхдар. Я ходила на все спектакли с его участием, снимала о нем фильм, писала рецензии, интервью. И никак не могла понять одного: почему Ефремов со Смелянским посылают его, как курьера, по всяким чиновничьим кабинетам с какими-то бумагами, продвигающими раздел. Потом поняла: Борисову никто не мог отказать. Взглянув на его лицо, люди вставали. И все произошло. Но вдруг исчезли из репертуара лучшие спектакли, в которых был занят Борисов. Ему предложили побегать в трусах в «Перламутровой Зинаиде», он отказался, и его тоже отправили на пенсию! Ему было 60 лет. Позже он напишет в своей книге воспоминаний: «На Васильевской, в Доме кино, увидел Галю Волчек. Она улыбнулась как-то заговорщицки, почти сочувственно: «Предаст… Переступит… Помяни мое слово». Предал. Правда, не переступил, потому что я успел ноги унести». Что значит, успел. Он так страдал, в нем не осталось веса. Гениально сыграл роль Павла I, несколько ролей в кино. Умер тяжело, мучительно, и кто знает, насколько был сокращен его срок.

Всеволод Шиловский рассказывает, что когда очередная актриса МХАТа пыталась покончить с собой, но ее откачали, к ней приехали от Ефремова и велели: «Скажи, что это все не от того, что происходит в театре».

Александр Калягин писал: «Ефремов ценил в людях не столько талант, сколько преданность общему делу. Во имя этого дела он мог быть отталкивающе жестоким, совершать роковые и несправедливые поступки, обижать и ранить самых близких и родных людей. Один вывод на пенсию Евгения Евстигнеева чего стоит!» Эти мысли вызывают лишь один вопрос: насколько же общим было то дело, ради которого можно переступить через каждого?

Вот такую руку и такое сердце предлагал Ефремов Елене Майоровой. Мне кажется, она действительно нравилась ему больше, чем кто-либо в жизни. Такая высокая, худая, с прямым синим взглядом, с лицом, созданным природой как раз для камеры и сцены. С помощью грима ее внешность можно было менять до бесконечности. Маша из «Трех сестер», Нина Заречная, Сара из «Иванова», Тойбеле, шалашовка…

Он столько лет пытался осуществить свою идею фикс и стать единственным обладателем этой женщины. Он ведь был удачлив во власти: почему же здесь такой облом? Да потому что она просто любила театр и кино, хотела, чтобы роли ей посылала судьба. У нее была своя идея фикс. С ней невозможно приспосабливаться к чьим-то условиям. С ней вообще невозможно приспосабливаться.

После смерти Лены мама Олега Василькова делала ремонт и поменяла ванну, в которой лежала Майорова. У сына случился нервный срыв. Он кричал: «Что ты наделала! Верни ту ванну, в которой Лена лежала». Муж Сергей все бродил по комнатам и искал ее вещи. Он хотел прикасаться к чему-то реальному, что хранит ее тепло, запах. Олег Ефремов поступал иначе. Это тоже, вероятно, было следствием потрясения, но другого. Уродливого, что ли. Он был с ней не таким, как со всеми. Жалко просил Шерстюка: «Отдай мне Ленку». И в этом было меньше шутки, чем считал Шерстюк. Она говорила: «Я люблю мужа», а он как будто не слышал. Он всерьез надеялся и ждал. Возможно, ему казалось, что ей так же, как ему, легко переступить через родного человека. Она ведь умела быть такой лихой, хмельной, своей в доску девчонкой. Он недооценивал происходившие в ней перемены. Как чуткая, восприимчивая, поначалу восторженная душа становилась мудрее и тяжелее от груза сыгранных трагедий. Как любое грубое слово, неловкий поступок, услышанная сплетня, дежурная рецензия могли оказаться вдруг последней каплей, заставляющей разрываться сердце, прерывать ритм дыхания. Кстати, у Лены были слабые легкие: она в детстве болела туберкулезом. Как считают некоторые врачи, эта болезнь очень обостряет природные чувствительность и ранимость. Ефремов в отношениях с Майоровой настолько не владел собой, что не думал о том, что может быть ей физически неприятен, даже без любовных в прямом смысле отношений. Такой груз, такая ежедневная пытка способна превратить жизнь женщины в ад. До ее гибели он относился к ней не так, как к другим, после — повел себя, как обычно. Отталкивающе. Запретил гроб с ее телом поставить на сцене, панихида проходила в фойе. Не явился ни на панихиду, ни на похороны. Велел снять со стены все ее фотографии. Пригласил на роль Тойбеле Оксану Мысину, которая потребовала, чтобы перед спектаклем всегда объявляли о том, что роль Тойбеле до нее играла трагически погибшая Елена Майорова. Объявили три раза. После чего Ефремов сказал: «Нечего тут устраивать колумбарий». Память о Лене Майоровой стремительно истребляли в театре, как запах пепла на сквозняке. Но все это было уже не во власти Ефремова. Гибель Майоровой потрясла общество, стала темой публикаций, фильмов, расследований. Как это ни прискорбно, но это был товар, имеющий спрос. И Ефремов принимал участие в фильмах и передачах о ней (!). Он не захотел навсегда остаться в стороне. То есть его поведение стало совсем нелогичным. Быть может, с этой драмы он перестал, как прежде, держать удары судьбы. Он оказался в бесконечном одиночестве. Хроническая эмфизема легких резко прогрессировала. Ее все труднее было купировать. Он засыпал на пару часов и просыпался от того, что легкие переставали дышать. И он хватался за дыхательный аппарат, кислородные подушки и… «Библию». Олег Ефремов стал говорить о своих грехах. К нему приходили все те же приближенные люди, те же журналисты. Он храбрился из последних сил. Кучкиной сказал, что смерти не боится, что «смерть — это операция под наркозом». И только Людмиле Петрушевской сказал, что к нему приходят мертвые мхатовцы. Чаще других — Лена. Он боролся с недугами. Его лечили лучшие врачи. Когда вдруг стала сохнуть одна нога, он обратился к филиппинским хилерам, и те помогли. Он работал, ставил «Сирано де Бержерак». Но в свои последние годы жизни он был похож на призрак несчастья: так обезобразили его то ли болезнь, то ли горе, то ли нелегкая жизнь — борьба, в которой победы наверняка не стоили так дорого, как он платил. Он умер через два с половиной года после Майоровой.

Она перед спектаклем умело гримировалась, подводила глаза, красила губы, как Мэрилин Монро — помадой разных цветов, подчеркивала рот блеском. Она хотела, чтобы с любого места в зале зритель видел ее обольстительную женственность. Но вне сцены и съемочной площадки она почти не красилась. Была очень чистоплотной, любила красивые тряпки, но удобнее всего чувствовала себя в джинсах и рубашках Шерстюка. Прямые волосы стянуты резинкой, лицо бледное, как у всех актрис, губы чаще всего плотно сжаты. Надеть платок — и чистая монахиня. Она не старалась для всех быть постоянно красивой, обращать на себя внимание, следить за осанкой. Могла ссутулиться, наморщить лоб, тащить тяжелые сумки, опустив голову.

В начале 90-х Валерий Фокин пригласил Майорову на роль Настасьи Филипповны в спектакле «Бесноватая» по «Идиоту» Достоевского. Репетируя, она иногда говорила: «Мне даже страшно. Я так на нее похожа». Но она не считала себя ни красавицей, ни роковой женщиной, ради которой мужчины готовы погибать. Как оказалось, она именно такой и была. То, что происходило с мужчинами, которые оказались с ней рядом по жизни, говорит о ней больше, чем все ее роли, чем рецензии, интервью. Эти мужчины видели ее ненакрашенной, грустной, веселой, категоричной, страдающей, попросту пьяной. И всегда такой, без которой жизнь не мила. «Шерстюк, почему ты не хочешь жить?» — спрашивали у Сергея друзья. «А мне без Майоровой неинтересно», — отвечал он.

Тайна роковой женщины, возможно, глубже и значительней, чем тайна актерского дарования. Роковая женщина может казаться простой и понятной, любить мужа, маму, папу, свекра и свекровь, обожать кошек. Но наступит час «Ч», и она, как бесноватая, начнет уничтожать себя, раздирать душу, истреблять собственный пленительный женский облик. И когда она исчезнет, совершенно разные мужчины не выйдут никогда за пределы очерченной ею беды. Они забудут, что на свете есть другие женщины. Что вообще еще есть свет.