Смерть раньше смерти

17

Входя следом за Ханной Нортир в кабинет, он разглядывал ее наряд. Сегодня она надела скромное темно-синее платье в мелкий красный и оранжевый цветочек. Полюбовавшись ее стройной фигуркой, Яуберт невольно подумал о том, что уж ей-то диеты ни к чему.

Они сели.

На хрупком, болезненно красивом лице психолога играла улыбка, но какая-то искусственная, не такая теплая, как в прошлый раз.

— Как сегодня поживает капитан Матт Яуберт? — спросила она, раскрывая зеленую папку.

Что он мог ей ответить?

— Хорошо.

— Вы смирились с мыслью о том, что ходите к психологу?

— Да. — Яуберт немного кривил душой: он не признался Ханне Нортир, что всю неделю с нетерпением ждал встречи с нею. Он думал о ней даже на работе, когда беседовал с владельцами маузеров. Интересно, что на него нашло? Почему визит к психологу так его радует? После первой встречи ему показалось, будто опухоль уже не так его гнетет. Она как будто немного уменьшилась, и серая пелена между ним и жизнью стала чуть прозрачнее.

И потом, со мной случилось еще кое-что, доктор Ханна. Хотите послушать душераздирающую историю о тупом полицейском и дочери похоронщика? Одноактный триллер с неожиданной концовкой. Мечта психолога, доктор Ханна. Здесь так много нюансов, в которых интересно покопаться. Самооценка, секс…

Яуберт сам себе удивился, когда понял, что ему хочется рассказать доктору Ханне Нортир о своем приключении с Ивонной Стоффберг. Поделиться с ней радостью. Оказывается, он еще может желать женщину. Поделиться горем. Рассказать о пережитом унижении. Неужели он и вправду запрограммирован на постоянные унижения?

Но оказалось, что дело не только в желании поделиться своими переживаниями. Матту Яуберту не терпелось увидеться с доктором Ханной Нортир, потому что она ему очень нравилась.

Она листала свои записи. Яуберт начал злиться. Разве она не помнит, о чем он рассказывал ей в прошлый раз? Он перед ней душу вывернул, а она все забыла! Ханна Нортир подняла на него глаза. Яуберт заметил, какое усталое выражение застыло у нее на лице, и вдруг до него дошло: он у нее сегодня не первый. До него на плечи хрупкой маленькой женщины взваливали свои несчастья восемь, десять или двенадцать пациентов.

— Во время нашей первой встречи вы очень мало рассказали о своей матери. — Доктор Нортир по-прежнему не отрывалась от своих записей. Ее нежный, мелодичный голос напоминал скрипку.

Яуберт сунул руку в карман куртки, достал сигареты «Бенсон и Хэджис», сорвал целлофановую обертку. Двадцать сигарет лежали в пачке плотными рядками. Первую сигарету всегда трудно доставать, потому что пальцы у него толстые, неуклюжие. Он подцепил фильтр ногтем, потянул. Не спеша сунув сигарету в рот, Яуберт вдруг понял, что доктор давно ждет от него ответа.

— Моя мать…

Почему он так ждал новой встречи? Он сунул руку в карман, достал зажигалку, чиркнул, поднес пламя к сигарете, затянулся. Он заметил, что его рука слегка дрожит. Убрал зажигалку в карман. Посмотрел на Ханну Нортир.

— Какой вы ее помните?

— Я… — Яуберт задумался.

— Я имею в виду ваши детские воспоминания.

Детские воспоминания? Что запоминается в начале жизни? Отдельные эпизоды, как кадры кинопленки, быстролетные мгновения, которые оказывают на тебя такое сильное воздействие, что ты без труда извлекаешь их, покрытые толстым слоем пыли, с самых дальних полок хранилища памяти.

— Моя мать была красивая.

Ему было шесть или семь лет, когда он впервые это понял. Дело было на Фортреккер-роуд, главной улице его детства. Чтобы собрать деньги на строительство новой церкви, прихожанки каждое субботнее утро устраивали торговлю оладьями. Однажды он упросил маму взять его с собой; так хотелось попробовать мягкие, пышные оладьи с хрустящей корочкой, посыпанные сахаром и корицей! Он приставал к маме до тех пор, пока не настоял на своем. Скорее всего, ей просто надоело его нытье. Рано утром на тротуаре собрались пять или шесть соседок. На улице было еще тихо; солнце всходило точно над восточной оконечностью Фортреккер-роуд, как будто улица служила ему ориентиром. Матт сидел поодаль, закрыв голову руками. Ему хотелось спать, он уже жалел, что пошел. Увидев, как деловито соседки раскладывают свой товар, он понял, что угощением и не пахнет. Он закрыл глаза — и вдруг услышал мамин голос. Голос был другой, не такой, как всегда. Матт поднял голову и посмотрел на нее. Мама стояла за столом, выкладывая оладьи на блюдо; ее руки двигались уверенно и споро, а на лице плясали солнечные зайчики. Она что-то говорила. Соседки слушали ее и смеялись. Дома мать все больше молчала, чтобы не навлечь на себя гнев отца. Оказывается, она может быть душой компании! Тогда Матт Яуберт понял, что его мама — не совсем та женщина, которую он знал.

— Наверное, про меня все просто забыли, — сказал он Ханне Нортир. — Судя по всему, мама кого-то изображала. Общую знакомую, видимо. Она прошлась по тротуару, развернулась и превратилась в другого человека — и походка была другая, и осанка, и манера поворачивать голову и шею, и жесты. «Ну-ка, угадайте, кто я?» — спросила она. Соседки хохотали так, что не могли говорить. «Ох, сейчас описаюсь», — сказала одна. До сих пор помню, какое потрясение я тогда испытал. Между взрывами хохота все выкрикивали имя женщины, которую изображала мама. А потом они захлопали. Мама с улыбкой поклонилась, а потом взошло солнце, и я понял, что мама красивая. У нее была гладкая кожа, румяные щеки и сияющие глаза. — Яуберт замолчал. Сигарета прогорела почти до конца. — Я вспомнил тот случай только на ее похоронах.

Доктор Нортир что-то писала. Яуберт затушил окурок в пепельнице, вытер ладонью верхнюю губу. Пальцы пахли табаком и дымом — неприятный запах.

— Потом, став старше, я уже не любил ее так сильно, как в детстве. Она меня разочаровала. Потому что она никогда не возражала отцу. Потому что не бросила его, несмотря на то что он притеснял ее, оскорблял, пил. Она была такой… пассивной. Нет. Не просто пассивной. Она… По вечерам в пятницу, когда отец бывал в баре, она ни разу не сказала мне: «Пойди и приведи отца из бара, потому что пора ужинать». Она обычно говорила: «Пойди поищи отца». Как будто он мог оказаться не в баре, а где-то еще. Когда я возвращался и передавал, что отец не хочет ужинать, мама меня как будто не слышала. Мне кажется, она обладала неистребимой способностью отрицать очевидное и жить в каком-то своем мире.

— Какие ее черты вы унаследовали? — резко, почти неприязненно спросила Ханна Нортир.

Яуберт понял, что психолог намерена препарировать рассказ о его матери. Он где-то слышал название «психологическая интроспекция».

Яуберт попытался сосредоточиться. Но Ханна Нортир как будто опомнилась и заговорила прежним, тихим голосом:

— Вам было легко встречаться с девушками — потом, позже?

У него в голове прозвенел звоночек. Внимание, опасность! На что она намекает? Какая связь между его матерью и девушками?

— Нет.

Ему не хотелось вспоминать свою неуклюжесть, неуверенность в себе в переходный период, когда он с таким трудом приспособился к новой жизни. Ханна Нортир такая хрупкая, такая слабая. Где уж ей понять его?

— Доктор, я всегда был толстяком — еще в школе.

Он был не просто крупным и рослым. Он был толстяком. Ему было неуютно в собственном теле, в отличие от других мальчиков — бегунов, прыгунов, спринтеров. Одноклассники на переменах носились, как породистые скакуны; Яуберт же с трудом преодолевал силу тяжести. Он был убежден в том, что ни одна девушка не взглянет на него благосклонно. Через восемь лет после выпуска он встретил одноклассницу, которая спросила: знал ли он, что в школе она была влюблена в него? Он ей не поверил.

— У меня не было постоянной подружки. На выпускной вечер со мной пошла… дочь маминой подруги. Матери обо всем договорились за нас. Как будто сосватали.

— Вас беспокоило то, что у вас не было постоянной подружки?

Яуберт ответил не сразу.

— Я много читал.

Ханна Нортир молчала, ожидая продолжения.

— Доктор, с помощью книг я убегал от жизни. Ни в одной книжке нет героя-толстяка. А конец всегда счастливый. И даже если герой вначале наделает глупостей, в конце он всегда получает героиню. Я думал, что мне нужно только одно: терпение. Нет, я не переживал из-за того, что у меня не было девушки. Мне хватало книг.

— Расскажите о своей первой любви.

В голове снова зазвенел сигнал тревоги. Теперь он понял, куда она клонит. Мать, девушки… Она потихоньку подбиралась к Ларе Яуберт. А о Ларе он совсем не хотел говорить!

— Моя первая любовь — Лара, — тихо сказал он и стиснул пальцы. Влюблен он бывал и до Лары. Влюблен тайно, безнадежно. Он любил, например, молодую учительницу физкультуры. Потом новенькую девочку, которая пришла к ним из другой школы. Потом — строгую черноволосую гречанку из кафе на углу Родса и Фортреккер, от которой пахло незнакомыми специями. Когда он думал о них, сердце у него билось чаще, ладони потели.

Но ни одна из тех, кто внушал ему такую страсть, не догадывалась, что является к нему в снах и в мечтах. А Лара догадалась.

Он почувствовал, что Ханна Нортир не сводит с него взгляд. Потом услышал ее голос — тихий, почти неслышный, очень участливый:

— Вы не хотите о ней говорить. — Это был вопрос и утверждение одновременно, так она выказывала ему свое сочувствие — и одновременно бросала вызов.

Сострадание в ее голосе тронуло его. Яуберт снова ощутил, как тяжко давят на него воспоминания о Ларе. Разум кричал: расскажи ей все! Поделись! Сбрось черный балласт, из-за которого ты с трудом преодолеваешь каждый новый день. Открой шлюзы. Выкинь балласт за борт!

Но он не мог открыть ей все.

Яуберт покачал головой. Доктор Нортир права. Он не хочет говорить о Ларе.

— Не обязательно рассказывать все сразу. — Ее голос по-прежнему исполнен участия.

Он поднял на нее глаза. Вдруг ему ужасно захотелось обнять хрупкую Ханну Нортир. Обнять нежно, притянуть ее к себе за узкие плечики. Она выглядит такой беззащитной! Яуберту хотелось прижать ее к себе и не отпускать. Стать ее защитником, спасательным поясом. От нежности ему хотелось плакать.

— Как вы с ней познакомились? — спросила она едва слышно, и он не сразу понял вопрос.

Яуберт долго молчал. Собирался с силами. Он медленно и осторожно брел по лабиринту воспоминаний, словно боясь начать не с того. Тогда все будет неправильно. Его переполняли чувства. Перед глазами всплывали картины из прошлого. Они становились все резче, все четче. Он не только видел зрительные образы. Он ощущал запахи, звуки. Как будто все повторялось наяву. Значит, вот как обстоит дело с воспоминаниями! Сначала пятишься назад, потом понемногу, осторожно двигаешься вперед. Он увидел лицо Лары в день их первой встречи. Она открывает дверь. Короткая стрижка; черные волосы, черные глаза. Веселый взгляд. Смеющийся рот. Один передний зуб немного скошен. Она такая подвижная, такая живая. На ней ярко-красное платье. Оглядев его с ног до головы, Лара заявила: «Я не заказывала самый большой размер! — Она захлопнула дверь у него перед носом, но тут же, смеясь, распахнула ее снова. Ее смех показался ему сладкой музыкой. Потом она протянула руку и сказала: — Я Лара дю Туа».

— Мы с ней… — Яуберт попытался придумать более обтекаемую формулировку, но в голову так ничего и не пришло. — У нас было свидание вслепую.

Он пристально посмотрел на Ханну Нортир, запоминая ее глаза, нос, губы — ему необходимо было за что-то зацепиться, чтобы двигаться дальше.

— Нас познакомил Ханс ван Ренсбург. Он служил сержантом в отделе убийств и ограблений. В девяносто втором его застрелили — он дежурил на блокпосту на шоссе номер 1. Лара служила в участке в Си-Пойнте. Ханс познакомился с ней, когда расследовал одно убийство. Он сказал мне, что встретил девушку, которая мне подойдет. Мне не придется ее завоевывать. Она сама сделает первый шаг. Я, мол, такой робкий и нерешительный, что ни за что не осмелюсь первым подойти к красивой девушке. Так он и сказал. Он позвонил Ларе и обо всем договорился. И вот я поехал к ней домой. Она жила в однокомнатной квартире в Клофнеке с еще одной девушкой, тоже из бедной семьи; снимать отдельные квартиры им было не по карману. Лара спала в гостиной, подружка — в спальне, а гостей можно было принимать только на кухне. Когда я увидел ее, то обомлел. Она оказалась настоящей красавицей. Мы посидели на кухне; она предложила пойти в кино, потому что вечер чудесный. Мы шли пешком всю дорогу от Клофнек до набережной. На улице она почти сразу взяла меня за руку и сообщила, что любит, когда ее обнимают. Если мы не будем держаться за руки, окружающие решат, что я ее брат. Увидев, как я покраснел, она засмеялась. Моя стеснительность смешила ее. Потом она вдруг посерьезнела и заявила: мужчины, которые краснеют, обычно женятся. Но вскоре она снова развеселилась.

Яуберт слышал звонкий смех своей мертвой жены; как весело и беззаботно она смеялась в день их знакомства! Поздно вечером он провожал ее домой; они поднимались в гору и любовались кейптаунской ночью. Лара дю Туа говорила с ним так, словно ей важно было его мнение, как будто с ним стоило делиться своими секретами. Он восхищался ее смехом, прикосновением ее руки, которая, подобно какому-нибудь маленькому зверьку, ни секунды не находилась в покое. Он сразу влюбился в ее глаза, губы, гладкую загорелую кожу.

Проводив ее, он влез в свой древний «датсун» и как-то, сам не помня как, добрался до дома. Очутившись на своей тихой, тенистой улочке в Вейнберге, где он снимал комнату, Яуберт поднял голову к небу и громко закричал от радости. В нем скопилось столько радости, что он не в силах был удержать ее в себе.

А потом Матт Яуберт разрыдался впервые за семнадцать лет — молча, беззвучно. Только слезы потоком лились из глаз. Он отвернулся от Ханны Нортир. Когда же закончится это унижение?