Смерть раньше смерти

29

Яуберт и Петерсен пошли в комнату отдыха, налили себе по чашке кофе. Они сидели рядом, обхватив чашки ладонями. У стены стояли складные пластмассовые стулья. Сейчас стулья были сложены. В комнате отдыха было тихо — не то что по утрам.

— Капитан, я все просрал.

Яуберт вздохнул.

— Что верно, то верно, Леон. — Он отпил глоток невкусного кофе. — Тебе надо научиться сдерживаться.

— Знаю.

Петерсен уставился на свою чашку, наполненную мутноватой жидкостью цвета грязи. Над кофе клочками поднимался пар.

— Эх, капитан, трудно мне придется. Жена меня…

Лейтенант уронил голову на грудь и глубоко вздохнул.

— Что такое, Леон?

Петерсен поднял голову к потолку, словно искал на нем помощи. Потом медленно выдохнул:

— Жена хочет меня бросить.

Яуберт ничего не сказал.

— Она недовольна, что меня никогда не бывает дома. Говорит, дочкам нужен отец. Говорит, что даже отчим лучше родного отца, которого они никогда не видят. И еще она говорит, что в любом случае денег на все не хватает. Ты работаешь как начальник, а платят тебе как садовнику. Вот что она говорит. Ну и что я могу ей ответить, капитан? Нагрубить? — Петерсен посмотрел на Яуберта, но тот ничего не мог ему сказать. — Знаете, когда мы с женой последний раз… когда… Много месяцев назад. А тут еще Барт де Вит велит мне повышать раскрываемость. Мол, он хочет меня повысить не только потому, что я чернокожий. «Политика позитивных действий», чтоб ее… Я вдруг стал «чернокожим»! Я больше не цветной, не мулат паршивый, а «чернокожий». Меня сразу перевели в другой класс. И я должен показывать всем пример. Я вас спрашиваю, капитан, что мне делать? Да я показываю пример уже много лет, черт меня побери, вот только мое жалованье оставляет желать лучшего. И не только мое. У всех нас так. У белых, черных, коричневых. На нас валятся все шишки, все убийства, смерти, изнасилования, мы сутками занимаемся поганцами, которые стреляют в людей, и богатенькими белыми, которые ведут себя так, словно тебя тут нет, и вынуждены подчиняться начальнику, который говорит, что ты должен показывать всем пример, и профсоюзу, который говорит: не волнуйся, все будет хорошо, и с женой, которая угрожает бросить…

Петерсен отпил большой глоток кофе и снова глубоко вздохнул. Потом наступила тишина.

— Леон, мы его возьмем.

— Нет, капитан, я просрал все дело.

— Временное отступление.

— Что дальше, капитан?

Они услышали в коридоре быстрые шаги.

— Хочу установить за ним слежку.

Оба выжидательно смотрели на дверь. Скоро на пороге показался дежурный сержант:

— Капитан, звонит Геррит Сниман. Он просит вас. Можете поговорить у меня в кабинете.

Взяв трубку, Яуберт услышал взволнованный голос Геррита Снимана:

— Капитан, я нашел Элинор Дэвидс!

— Кого?

— Женщину, которая обвиняла Макдоналда в изнасиловании.

Яуберт напряженно пытался вспомнить, кто такая Элинор Дэвидс. Сниман правильно истолковал затянувшееся молчание.

— Дело было два года назад, капитан. Она еще потом отозвала иск.

— Ах да.

— Капитан, она проститутка.

— Вот как?

Все интереснее и интереснее.

— И у нее имеется огнестрельное оружие. Пистолет «смит-и-вессон» модели «Эскорт».

У Яуберта екнуло сердце.

— Капитан, она уверяет, что у нее есть алиби, но, по-моему, она лжет.

— Геррит, мы едем.

— Отлично! — Сниман понизил голос и доверительно продолжал: — Странная она женщина, капитан. Цветная, а волосы вытравлены до белизны, и одевается во все черное. Высокие сапоги, узкие брюки, рубашка. Плащ, даже…

«В таком длинном черном плаще, как у Бэтмена. И сапоги черные, и волосы. Ангел смерти». Яуберт вспомнил рассказ бродяги Геркюлеса Янчеса в полицейском участке Гарденз. Толстогубый адвокат Нинабера сказал бы, что он запомнил показания бродяги дословно…

— Геррит! — воскликнул Яуберт.

— Что, капитан?

— Ты говоришь, у нее светлые волосы.

— Белые как снег.

Нельзя до конца доверять показаниям бродяги, чьи мозги наполовину расплавились от дешевого пойла.

— Где ты сейчас?

— В Хаут-Бэй. В агентстве эскорт-услуг «Дьяволицы Чарли».

— Никуда не уходи. Мы с Леоном скоро будем.

На стекле окна, выходящего на улицу, были нарисованы дьяволицы — две большие, красные дьяволицы с длинными ногами, тонкой талией и большой полной грудью. Обе шаловливо изогнули ягодицы, из которых росли хвосты, заканчивающиеся стрелками. Под длинными светлыми волосами виднелись рожки. Над ними — название заведения: «Дьяволицы Чарли».

Сниман застенчиво притулился на вытертом кресле в приемной, как будто ему больше всего хотелось сбежать отсюда. Яуберт и Петерсен сели на диван. Обивка на нем была такая же, как на кресле, на котором сидела Элинор Дэвидс. Длинные ноги, обтянутые черными кожаными брюками, она закинула на ручку кресла. На ней были черные сапоги до колен. Губы накрашены черной помадой. В углу рта — длинная сигарета. Чуть поодаль, за стойкой, сидел владелец заведения, молодой грек с длинными курчавыми волосами, в расстегнутой рубахе. Он сосредоточенно читал книгу в мягкой обложке, но Яуберт понимал, что ушки у владельца на макушке.

Элинор отрицала свое знакомство с другими жертвами маньяка с маузером.

— Я была знакома только с Макдоналдом. Хорошо, что он отправился на тот свет.

— Из-за того, что он вас изнасиловал? — спросил Петерсен.

— Он был настоящая скотина, вот так-то, братец, — заявила Элинор Дэвидс и вынула сигарету изо рта. Ногти у нее были длинные и тоже покрашены черным лаком. Голос у нее был низкий, с хрипотцой. Она говорила совершенно спокойно, без надрыва.

— Что у вас тогда было?

— Он позвонил, потребовал прислать девушку. На всю ночь, с пятницы на субботу. Пожелал именно цветную. Майк велел мне садиться в машину. Он поехал со мной, чтобы забрать деньги и посмотреть, что за человек. Потом он уехал. И тогда, братец, Макдоналд на меня набросился. Прямо с порога. Даже вздохнуть не дал. Я просила его успокоиться, а он хватал меня за разные места, разорвал на мне одежду и взял меня силой. Я так работать не привыкла. Сначала надо познакомиться, поговорить… Как люди. Терпеть не могу, когда меня используют, как тряпку! Ваш Макдоналд оказался настоящей скотиной. Он сказал, что, мол, заплатил и хочет получить все сразу.

— А потом?

— Потом он получил что хотел, братец.

Детективы молчали. Элинор Дэвидс не спеша затянулась, смяла недокуренную сигарету в пепельнице. Ее движения были спокойными, нарочито показными.

— Когда он сделал свое дело, я позвонила Майку и велела везти меня в суд. Майк был против, но я настояла. И подала на него.

— Позже вы забрали иск.

— Майк заплатил мне премию.

— А в субботу, сестренка, ты его прикончила.

Элинор Дэвидс улыбнулась, обнажив желтые, неровные зубы.

— Какой ты умный, братишка! Хочешь, дам тебе на халяву?

— У тебя есть огнестрельное оружие.

— Конечно. При моей профессии без пушки…

— Можно взглянуть?

Элинор Дэвидс медленно встала, театральным жестом накинув плащ на плечо.

— Классный плащик, сестренка.

— Товар в оригинальной упаковке, братишка.

Зайдя за стойку, Элинор Дэвидс распахнула дверь. За стеной оказалась еще одна комната, поменьше, в которой сидели четыре женщины. Одна читала журнал, другая красилась, еще две болтали. Элинор Дэвидс вышла и закрыла дверь за собой. В руках у нее была сумочка. Она достала оттуда пистолет, маленький и черный, и протянула его Петерсену.

Петерсен повертел пистолет в руках.

— Это «эскорт», сестренка.

Элинор Дэвидс снова села, закурила, пожала плечами.

— Ну да. Ведь и я оказываю эскорт-услуги.

— У маньяка с маузером точно такой же. Запасной.

— Я не убивала его. Я грешница, но не убийца.

— Придется тебе проехаться с нами.

— Я свои права знаю. У меня есть алиби.

— Думаешь, судья поверит тебе на слово?

— Мне — нет, а вот полицейскому, наверное, поверит.

— О чем ты?

— Братишка, а ты вызови Хаттинга, дежурного сержанта в нашем участке, и спроси его, по каким дням недели ему нравится лопать черный хлеб. У себя дома. С заката до рассвета.

Хаттинг оказался лысеющим человеком среднего возраста. Он пытался спрятать лысину, зачесывая на нее с боков оставшиеся волоски. На допрос он явился в штатском, потому что начальник участка вызвал его из дому.

— Я лишусь пенсии, — повторял Хаттинг. Он выглядел старым, жалким и беззащитным.

— Сержант, все, что вы скажете, останется между нами, — заявил Яуберт и посмотрел на Петерсена, Снимана и начальника участка Хаут-Бэй.

Все закивали.

— Видите, какое дело, жена у меня умерла. Двенадцать лет назад.

Все молчали. Хаттинг потер руки и уставился в пол. Лицо его исказилось от горя.

— По воскресеньям дети уезжают — они учатся в школе-интернате. Капитан… вот как Бог истинный, она была у меня в воскресенье вечером.

В комнате повисло неловкое молчание. Но Яуберту необходимо было убедиться до конца.

— Сержант, вы совершенно уверены в том, что Элинор Дэвидс была с вами до семи утра понедельника?

Хаттинг просто кивнул. Он не мог поднять глаза на Яуберта.

— Всю ночь?

Кивок. И снова молчание.

— Этого больше не повторится, — сказал Хаттинг и разрыдался.

Глаза у Гриссела запали, вокруг них залегли темные круги, кожа стала иссиня-желтой. Он был похож на тяжелобольного, но жадно ловил каждое слово Яуберта. Он тосковал по обычной жизни, по работе, по повседневным делам. Ему не терпелось поскорее выписаться из санатория. Яуберт сидел на металлической койке, на голом матрасе. Бенни сидел на другой койке, задрав ноги. В санатории было тихо, как в мавзолее.

— Начиная с завтрашнего утра Сниман будет следить за Нинабером. По вечерам его будет подменять Лау. Вот и все, кто у нас есть, Бенни.

— Неужели все-таки он? — Голос у Гриссела был слабый, как будто он говорил издалека.

— Не знаю, Бенни. Нинабер — парикмахер. Или, как сейчас говорят, стилист. Среди них много геев. Я был у…

Надо было вспомнить, когда он встречался с Анной Босхофф. Неужели сегодня? У него было чувство, будто с тех пор прошло много времени. В присутствии Анны Босхофф ему было неловко; Яуберту хотелось посмеяться над собой и рассказать о ней Бенни Грисселу, но он просто смущенно улыбнулся.

— Бенни, сегодня я познакомился с одной красивой женщиной. Доктором криминалистики. Она считает, что убийца может оказаться гомосексуалистом. Нинабер женат, но он парикмахер…

— Мой племянник в Данилскёйле тоже парикмахер, но оприходовал всех фермерш в округе.

— Бенни, пока это все, что у меня есть. Дело в том, что Нинабер лжет. Не знаю, в чем или как, но лжет. Он скользкий, Бенни. Скользкий, как угорь.

Яуберт глянул на часы. Половина одиннадцатого. Медсестра разрешила ему побыть здесь только пятнадцать минут.

— Капитан, я хочу помочь.

— Придешь, когда будешь готов. — Яуберт встал. — Спокойной ночи, Бенни.

Яуберт шел по палате. Шаги звучали гулко. Он почти дошел до двойных дверей, когда Гриссел окликнул его:

— Матт!

Яуберт остановился, оглянулся.

— Почему бы тебе не пригласить на свидание красивую женщину? Доктора криминалистики.

Он стоял в полумраке и смотрел на фигуру, сидящую на больничной койке.

— Может быть, Бенни. Спокойной ночи.

В квартале от дома он остановился на главной дороге и опустил стекло, чтобы дым от «суперлегкой» сигареты выдувало наружу. Сзади послышался оглушительный рев; вскоре рядом затормозил большой мотоцикл. Мотоциклист в черном шлеме смотрел прямо перед собой; за ним сидел пассажир.

Яуберт инстинктивно вскинул голову и увидел в узких прорезях шлема глаза Ивонны Стоффберг.

Как только на светофоре загорелся зеленый свет, мотоцикл взревел и умчался вперед. Яуберту не составило большого труда угадать, кто это. У рыжего соседского мальчишки по фамилии Преториус есть мотоцикл «Кавасаки». Ночь понедельника. Почти полночь. Глаза Ивонны Стоффберг.

Как-то странно она на него посмотрела; нахмурилась и сразу отвернулась. Может быть, это только игра его воображения, подумал он, поворачивая на свою улицу. Но ему показалось, будто Ивонна немного смущена. Как будто она стыдится своего кавалера. Как будто хотела сказать: «Рыжий сосед Преториус — так, пустяки. Я достойна лучшего».