Солнечное затмение

Глава 12 Две Москвы Дениса Алёшина

Несмотря на молодость, Василию Виванову такие перемещения по бурлящей Москве на автомобиле на третий день давались ему уже тяжело. Всё было бы проще с передачей денег офицерским организациям, если бы московские банки могли обналичивать чеки, и офицерские общества и группы могли получать деньги там, но московские отделении банков уже много месяцев работали с перебоями из-за гиперинфляции, и наличных денег в кассах не имели. Виванов превратился, таким образом, в разъездной московский кассовый центр Вышнеградского, Каменки, Барка и Нобеля…

Весь прошедший день он вспоминал услышанный когда-то рассказ старого барона Врангеля, о том, как один его знакомый гвардии поручик, посланный в конном экипаже с донесением из Москвы в Санкт-Петербург ещё до постройки железной дороги, после многодневной поездки по ухабам и колдобинам туда и обратно, заявил, что, если ещё раз начальник департамента Кригскомиссариата отправит его в такую поездку, то он подаст в отставку со службы и уедет в своё имение в деревне на покой. В отличие от того поручика гвардии и самого старого барона Врангеля, Василий не мог оставить службу своим новым господам — из таких организаций, вроде «Экономического общества возрождения», не уходят, а если и уходят, то только ногами вперёд…

Телефон в номере под зеркалом постоянно звонил, и взволнованная барышня называла фамилии людей, ждущих встречи с ним или договорившихся о передаче денег. Пять раз звонила Верочка — ей было страшно и одиноко в Москве, где началась ожесточённая стрельба — не то война, не то очередной стрелецкий бунт…

В то время, как США было 7 миллионов телефонных абонентов, в демократической России было всего 155 тысячи, и все 60 тысяч московских абонентов, кажется, решили просить и потребовать денег в кассе «Общества экономического возрождения России» и именно в этот вечер, когда Кремль обстреливали отряды сторонников Рябцева, Алексеева и Корнилова, позабыв на время о своей внутренней вражде. И попросить денег все хотели именно у Василия, хотя в городе были и другие сочувствующие борьбе с рабочим меценаты, вроде Рябушинского. Сначала Василий просто нажимал на рычаг, но, в конце концов, ему это надоело, и он положил трубку рядом с некрасивым аппаратом фирмы «Ericsson & Co» на мраморную столешницу консольного столика с парой гнутых золочёных ножек. Девушка телефонистка долго звала его взволнованным голосом, потом затихала, чуть не плача. Шведы отбирали девушек-телефонисток для своей московской телефонной компании безжалостно, как настоящие апологеты скупости. Не принимали девушек с ростом ниже 155 сантиметров, поскольку они не могли дотянуться до всех гнёзд коммутатора, не принимали они замужних, чтобы дети не мешали хорошо работать, замужество допускалось лишь старшим телефонисткам по особому дозволению. Если беременность — вон с работы сразу же в один день. В течение первого месяца работы зарплату девушки не получали, потом год получали треть зарплаты, двухнедельный оплачиваемый отпуск полагался только через два года, выходной — один в месяц, продолжительность рабочего дня не нормированная. В общем, рабы, как и все московские рабочие…

Зарывшись с головой в белоснежные подушки на двуспальной кровати, Василий слышал некоторые время звуки проезжающих грузовиков с офицерами и юнкерами, спешащими занять нужные огневые позиции в ключевых точках центра города. Он старался отогнать видения сегодняшнего дня: люди, люди страшные, люди чужие, вышедшие из бараков и землянок, каморок общежитий и заводских серийных трущобах: голоса грубые, без намёка на владение интонациями и игру смыслом. Лица их женщин не русские — чувашские, мордовские, татарские, еврейские, латышские, у мужчин лица каторжников или пьяниц-кокаинистов, землистые или красные, словно преступники и каторжники все. Римляне и русские цари ставили на лица и лбы каторжников клейма — вор. На эти лица москвичей-рабочих и солдат можно было клейма и на ставить, не тратить сил, и так всё было понятно — их место в загоне для скота…

В центре городе теперь не было никаких красногвардейцев и никаких ограничений на передвижения. Люди в котелках и шляпах шли теперь через сквер по своим ночным делам, постукивая тросточками, врачи, спекулянты, сутенёры. Дамы для удовольствия и пролетарки-проститутки останавливались у поста юнкеров возле остановки трамвая перед колоннадой Большого театра, спрашивали, что происходит. Рослые юнкера Александровского училища, фронтовики, стояли тут в нарочно героических позах, словно позируя фотографам газеты «Московские ведомости», офицеры и студенты-белогвардейцы красовались с видом победителей. Юнкера…

Только деревенский житель может на слух перепутать слова юный, юнга и слово юнкер. Юнкер и юнга, при одном и том же индоевропейском фонетическом корне, обозначают совершенно разные группы людей. Юнга — английское слово, флотская категория чинов, юнга действительно юный — это подросток, мальчик, юноша корабельной команды. А юнкер — это средний — транскрипция немецкого слова Junker. Юнкер — воинское звание — выше унтер-офицеров и ниже прапорщика. Средний чин. Возраст юнкера не ограничен.

Из гостиницы видно было, как эти промежуточные чины, возраст которых не ограничен ничем — юнкера — задерживали людей пролетарской внешности, которых неожиданно и подозрительно много оказались ночью в центре города. Юнкера их обыскивали, быстро допрашивали, если те сопротивлялись, били прикладами, били девушек-пролетарок, но не очень сильно, зло смеялись, проводя эти репрессии. Задержанных отвозили или отводили в штаб округа на Пречистенке или на Арбат, где вовсю работали столы контрразведки. Пролетарки ведь могли быть посыльными красных, связными, агитаторами, боевиками, разведчиками.

На стене перед главным входом в отель «Метрополь» уже висела прокламация Рябцева. Она гласила, что основное сопротивление Моссовета и Ревкома сломлено. Москва захвачена, вот-вот будет взят Кремль. Василий, однако, не верил, что всё решится капитуляцией рабочих, хотя бы потому, что среди них было много большевиков и солдат гарнизона, не получающихся деньги ни от одного источника финансирования социалистических партий соглашателей, а действующих по своей совести, то есть неуправляемых. Тем более, что в Питере их сторонникам удалось взять власть и сформировать правительство Ленина. То, что Василий видел, разъезжая по всему городу, не вселяло в него надежд — контролировать улицы Садового кольца и небольшие островки в Лефортово, в Екатерининских, в Покровских казармах и школах прапорщиков, — это не значит, контролировать Москву!

Но Рябцев, помогающие ему отряды офицерских союзов и черносотенцев пока удерживали инициативу, и ночью начали новый штурм Кремля…

Сначала 1-й взвод 1-й офицерской роты при Александровском училище, примчавшись на грузовиках с пулемётами, напали на Большой Дмитровке на охрану гаража Земского союза. Перебив людей, они похитил грузовики. На этих грузовиках к Кремлю с окраин прибыли отряды офицеров «Союза бежавших из плена» и «Союза Георгиевских кавалеров», получившие днём по три месячных оклада на каждого из кассы «Экономического союза офицеров». Сразу после неудачи летнего военного путча Корнилова в Питере «Союз бежавших из плена» создал отряды в Москве для передачи власти Корнилову путём военного переворота. Совсем недавно представитель этого офицерского Союза в Москве генерала Брусилов, бывший не так давно Главнокомандующим русской армией, отправленный в отставку из-за амбиций Корнилова стать самому Главнокомандующим, отказался возглавить выступление офицерских отрядов в пользу Корнилова, и летний путч в Москве был отложен. За пять дней до захвата красными власти в Питере, понимая, что Временное правительство вот-вот переедет в Москву, «Союз бежавших из плена» стал готовиться к новому выступлению и получил 3 тысячи винтовок, пулемёты, 37-миллиметровые орудия Розенберга, большое количество патронов. О своём участии в действиях войск комитета Рябцева и Руднева против рабочих, эти офицерские отряды оповестили сразу после введения военного положения. Командирами этих и других офицерских отрядов на собрании офицеров гарнизона полковник Дорофеев был избран руководить штабом округа вместо Рябцева, чем московские военные де-факто признали лидерство над собой во всём московском деле бывшего генерал-адъютанта царя в чине генерала-лейтенанта Алексеева. Рябцев был этим чрезвычайно напуган — отмахнутся от решения офицерского собрания он не мог — его могли просто застрелить офицеры, но и отказываться от руководства округом, юнкерскими училищами и школами прапорщиков, лишаться денег из кассы Виванова, он не хотел, теряя, кроме того, доступ к будущим трофеями победителей в борьбе за власть. Помогать Дорофееву были выбраны офицерским собранием гарнизона полковники Матвеев и полковник лейб-гвардии Преображенского полка князь Хованский 1-й. Добровольцы-офицеры, высадившиеся у Кремля из грузовиков, были обмундированы за счёт Союза в дешёвые солдатские шинели, но с золотыми офицерскими погонами, и в офицерские фуражки. Каждый офицер имел винтовку Мосина с двумя патронташами, револьвер, спрятанный под шинелью в кобуре, две ручные гранаты, обязательно охотничий нож, В сравнении с любым красногвардейцем такой боец был ходячим арсеналом. Эти отряды выгодно отличались от добровольческих отрядов, явившихся на Арбат неорганизованно. В добровольческих отрядах можно было увидеть в строю и морских офицеров и мичманов в чёрных шинелях, и казаков в мохнатых папахах, и авиаторов в кожаных шлемах с очками и в шведских кожаных куртках.

Юнкера Алексеевского училища и двух школ прапорщиков, офицерские отряды, солдаты-ударники начали новую атаку со стороны Спасских и Боровицких ворот при поддержке двух броневиков. Была седая от изморози осенняя ночь, суббота. Свет высокого и туманного месяца то и дело закрывался чёрными тучами…

— По зубцам стены пальба взводом! — скомандовал штабс-капитан с моноклем в глазу и в белых перчатках, прохаживаясь напротив Собачьей башни, — Взво-од… пли!

Треснул, словно порвалась ткань воздуха, винтовочных залп.

— Взво-од… пли!

Второй залп…

Отряды офицеров беглым огнём поддерживали юнкера 4-й и 6-й рот 5-й школы прапорщиков со стороны Александровского сада и юнкера 4-й школы со стороны Красной площади. Били пулемёты юнкеров из окон Верхних торговых рядов. Эти ряды, напротив стен Кремля с между Спасской и Никольской башнями, открытые двадцать пять лет назад, были как бы символом победы торговцев над духовностью Кремлёвских святынь, и архитектурным антагонистическим противопоставлением сакральному ансамблю Кремля. Теперь оттуда неслась и смерть…

Со стен и башен Кремля, защищая святыню, отвечали пулемёты солдат 56-го полка. Грохот и дым, вспышки, световые полосы и искры наполнили Красную площадь, словно огромный цех сталеплавильного и механического производства. Кремль защищался отчаянно — 11-я рота арсенальцев без перерыва снаряжала и доставляла на гульбища и звонницы башен пулемётные ленты. Снова с обеих сторон появись убитые и раненые. Подкоп у Сенатской башни был готов, динамит заложен. Рота ратников 683-й Харьковской дружины, охранявшего Малый Николаевский дворец, по приказу своего полковника Апанасенко вдруг ушла в казарму, где в клубе начала митинг, требуя у красного коменданта сдать Кремль. Потом украинцы вернулись на посты, потом ушли опять…

Рано утром подполковник Невзоров распорядился открыть артиллерийский огонь по воротам Никольской башни. Картечный 76,2-миллиметровый выстрел — 549 круглых стальных пуль весом по 10 грамм ударил в упор по Спасским воротам с оглушающим грохотом. Верхняя часть огромных воротин была снесена. Когда пыль и щепа упали на брусчатку, а пороховой дым рассеялся, стало видно, что оставшиеся части створок едва держаться на петлях, а надвратная икона и белокаменный декор изрешечены пулями.

— Там же икона! — воскликнул генерал Шишковский, наблюдающей за штурмом, сидя в открытом роскошном автомобиле FIAT Tipo-3 Ter, и с трудом согревая ноги под казачьей буркой, — эти ворота называют Иерусалимскими, поскольку в Вербное Воскресенье через них совершается крестный ход, изображающий вход Господень в Иерусалим! Нельзя ли брать немного пониже, полковник?

— Если я готов стрелять большевикам в затылок, господин генерал, то неужели вы думаете, что я постесняюсь обстрелять окрашенную попами штукатурку? — спросил Невзоров.

Пулемёт на Спасской башне замолчал, замолчали пулемёты и на других башнях. Воспользовавшись замешательством обороняющихся, полковник Рябцев приказал прапорщику Берзину в течение 5 минут сдать Кремль, в противном случае одна из стен крепости будет разбита динамитом. Если все в Кремле разоружатся, то офицеры никого не тронут, в чём Рябцев дал своё честное слово русского офицера. Он соврал, что Москва захвачена юнкерам, офицерскими отрядами, что Кремль — святыня и его нужно беречь, а оружие арсенала надежно охранять, что захвачены все каналы связи; телефон, почта, телеграф, что военный комитет Ногина и Усиевича распущен, что на Брянский вокзал прибыли казаки и артиллерия — дальнейшее сопротивление бессмысленно. Связь Кремля с городом было отключена шведской станцией в Милютинском переулке и реального положения дел Берзин не знал, а только слышал в утренней октябрьской тьме по всему городу ожесточенную стрельбу и крики «ура». За двое суток обстрела и в ночном бою его батальон 56-го полка потерял 22 человека убитыми и 36 ранеными, были повреждены пулемёты, установленные на Спасской и Никольской башне, броневики оказались захвачены офицерами-украинцами, и вот-вот могли быть пущены ими в дело внутри крепости. Для прапорщика это было слишком и он стал уговаривать солдат сдаться. Часть солдат охранного батальона 56-го полка и двадцать человек «двинцев» всё равно решили не сдаваться, разошлись по казармам и забаррикадировалась.

На рассвете Берзин решил открыть Никольские, Троицкие и Боровицкие ворота. Он приказал всем солдатам покинуть боевые посты и построиться. Дворы между строениями на случай уличных боев внутри крепости были несколько дней назад перегорожены баррикадами из ящиков с винтовками, боеприпасами и разным снаряжением, и солдаты стали строиться группами кто где, вне прямой видимости между собой.

Через Спасские ворота медленно и с опаской вошли юнкера 4-й школы прапорщиков во главе с полковником Невзоровым и генералом Шишковским. Следом шёл отряд офицеров-добровольцев. За ними на руках офицеры вкатили полевое 3-х дюймовое орудие, на случай, если между постройками Кремля возникнет бой с частью сил гарнизона. Юнкера осторожно, пригибаясь, шли с винтовками наперевес по Спасской улице и плац-параду, мимо памятника императору Александру II, по Царской соборной площади, с револьверами и гранатами за ремнями, они были готовы убить любого, вставшего на их пути. Они готовились к встрече не с людьми, а с преступниками, заслуживающими самосуда по правилам уличных расправ Линча, изменниками и бунтовщиками, посмевшими противиться своим командирам…

Через Троицкую башню от Манежа вошли также юнкера 4-й и 6-й роты 5-й школы прапорщиков, офицерские группы с полковником Пекарским во главе. Они вкатили за собой пулемёты. Через Никольские ворота мимо оставленных с прошлого утра грузовиков с оружием, вошли отряды офицеров и студентов-белогвардейцев. Они шли вдоль стен и баррикад осторожно, как истинные мародёры, посланные своими богатыми хозяевами — такими же мародёрами-капиталистами. Все три этих отряда вошли в Кремль не по сигналу, а потому что ворота открылись и прекратился огонь защитников со стен и башен. Действия их никто не координировал, общего плана не имелось, друг о друге отряды не знали, и пока не имели даже визуального контакта.

Из окон кремлевских квартир и монастырских строений боязливо смотрели на происходящее жители, семьи служащих, церковные чины и монахи. Солдаты частей гарнизона тоже не осознавали до конца происходящего; те, кто находился во время ночного боя в казарме, вообще не ожидали увидеть перед собой офицеров и юнкеров внутри стен…

Солдаты 1-го батальона и 8-й роты 56-го пехотного запасного полка, арсенальная команда, ратники 683-й Харьковской дружины выстроились поротно перед зданием Арсенала рядом с огромным памятником царю Александру II фронтом к окружному суду, среди баррикад и ящиков с оружием. Всего 700 человек. Юнкера 1-й школы прапорщиков из своих казарм не вышли на построение. В трёхдневной защите Кремля они участия не принимали — нейтралитет, и сдаваться им было, поэтому, ни к чему. Перед строем расставили снятые со стен и башен 26 пулемётов Максима и Браунинга.

Когда офицеры отряда полковника Пекарского приблизились, прапорщик Берзин скомандовал:

— Сводный полк, смирно! Положить оружие!

Солдаты с клацаньем и грохотом стали класть винтовки перед строем, некоторые раздумывали, многие плакали, понимая зловещее значение событий. Часть арсенальцев вышли без оружия с сундуками, думая сразу идти на вокзал, и собрались около памятного креста Великому Князю. Некоторые солдаты всё ещё располагались на стенах и в башнях. Пожилые, бородатые и чубатые украинцы бросали свои винтовки насколько могли далеко — шагов на десять с грохотом и треском, с облегчением расставаясь с постылой им русской службой. Из гаража, воя 50-сильными моторами, появились два броневика Austin полковника Апанасенко. Проехав между баррикадами, броневики остановитесь на плац-параде у памятника царю. Украинские офицеры вышли из них, щурясь и улыбаясь. Полковник Апанасенко, грузный и краснолицым с обвисшими усами оправился приветствовать полковников и генералов с чувством выполненного долга. Именно его действия обеспечили только что состоявшуюся историческую капитуляцию Кремля. От Никольской башни офицеры на руках прикатили трёхдюймовую полевую пушку. Установили рядом с броневиком. Часть офицеров и юнкеров, гулко топая в абсолютной тишине площади, как на учениях быстро и слаженно заняли казармы в старом здании Оружейной палаты и часть помещений Арсенала, встали в дверях, заняли огневые позиции в окнах. Другие юнкера двинулись к башням — занять поскорее пулемётные точки. Две женщины-прапорщика маленького роста, в неуставных каракулевых папахах, легли прямо на каменную мостовую, и нацелили пулемёты на строй солдат. Вторые номера заправили в пулемёты патронные ленты и замерли в ожидании.

Генералы Шишковский и Кайгородов остались в машине на плац-параде около памятника императору, рядом с артиллерийским орудием и броневиками, напротив Малого Николаевского дворца.

Перед строем солдат на Арсенальной площади собрались группой начальник арсенала полковник Лазарев с полковником Висковским, бывший командир 56-го полка, полковник Пекарский, с подёргивающимся от контузии лицом и чёрной повязкой на выбитом глазу, и подполковник Невзоров.

Перед строем солдат с Берзина сорвали погоны, разоружили, избили. Невзоров хотел застрелить Берзина, как несколько часов назад застрелил Сапунова, но вмешался полковник Мороз.

— Помилуйте, как можно человека вот так застрелить, сударь мой, вот так-то просто? — произнёс вдруг он громко, — пускай военный суд решает вопрос о смертной казни!

Прапорщик Берзин тем временем потерял сознание, и его отволокли во внутренний двор Арсенала.

Юнкера с винтовками и револьверами наготове принялись вести счёт и обыск побледневших и испуганных солдат.

— Пешков! — выйти из строя, скомандовал вдруг громко Мороз, — Максим Горький расстроится, поскольку его сынок тут! Хоть и смутьян, да в сторону его отвелите. Всё же Горький мировая знаменитость…

Вышел понурый Пешков, в солдатской шинели, в шляпе, костистый, высокий и сутулый, как его отец, и его увели за ящики…

Между сдающимися и принимающими капитуляцию началась ругань и взаимные оскорбления. Многие юнкера были из фронтовых солдат-ударников, а их обычные солдаты ненавидели. Отряды ударников создавались по инициативе Брусилова и Корнилова из опытных добровольцев, в основном выходцев из кулацких семей. Отряды ударников создавали в каждой дивизии армии демократической России по немецкому примеру изначально как штурмовые отряды для прорыва фронта, для удара в наступлении по штабам, артиллерийским позициям, узлам связи, мостам. Ударники получали унтер-офицерский оклад, кроме винтовок вооружались ручными пулемётами, огнемётами, гранатами, взрывными зарядами, револьверами, разнообразным холодным оружием, имели каски, нагрудные кирасы. В качестве знака отличия солдаты-ударники носили над кокардой знак черепа с костями или саблями, и такие же нарукавные шевроны. Назывались отряды ударников Батальонами смерти, Отрядами смерти. Разорённая войной и мародёрами страна, как и её распавшаяся армия, воевать не могла, и отряды ударников быстро превратилась в заградотряды, стреляющие из пулемётов в свои же отступающие войска. Отсутствие в стране законов, суда, при потере нравственных ориентиров с заменой их средневековой жадностью и безжалостностью, мгновенно превратили ударников в машину массовых репрессий. Теперь фронтовые Батальоны смерти стали карателями, вооружёнными артиллерией, броневиками и пулемётами для подавления волнений в армии и в стране. Они и сами были смертниками, и безжалостно сеяли смерть среди своих сослуживцев и простых граждан. Самым большим подразделением ударников был Батальон смерти штабс-капитана Неженцева, состоящий в личном подчинении кандидата в диктаторы генерала Корнилова. Этот батальон, быстро разросшийся до размеров личного полка ударников, едва не прорвался в Питер несколько месяцев назад совместно с дивизией казаков генерала Крымова для разгона Временного правительства и усмирения рабочих. Расстрелы, пытки, избиения, изнасилования, грабежи, поджоги — вот почерк ударников. Такими были те ударники, которых за такие специфические заслуги охотно принимали в военные училища и школы прапорщиков в качестве юнкеров. Такие слуги капиталистам были просто необходимы как гаранты их варианта паразитической демократии или, на худой конец, военной диктатуры. Взаимная ненависть только что стрелявшихся друга в друга людей, сошедшихся теперь лицом к лицу на Арсенальной площади перед рядами старых пушек времён Ивана Грозного и Наполеона, была очевидна.

Когда подполковник Невзорова дошёл, оглядываясь, до Троицких ворот и что-то там стал говорить офицерам, как гром среди ясного неба, раздались пулемётные выстрелы. Сёстры Мерсье, знакомые Василию по совместным с Софочкой де Боде посещениям электро-театра и ресторанов, вдруг открыли шквальный огонь из своих пулемётов по строю солдат 56-го полка. Первые очереди пуль легли несколько выше голов, и солдаты частью залегли, а частью с воем ужаса, в панике бросились в разные стороны. Кто побежал в свои казармы в здании старой Оружейной палаты, кто-то в ворота Арсенала, где осталась открытой только калитка. Юнкера, уже стоящие там, стали бить солдат штыками, пробивая животы, грудные клетки и шеи, сноровисто, как на тренировках штыкового боя с соломенными чучелами. Офицеры в упор стреляли из револьверов. У ворот Арсенала и дверей казарм мгновенно образовались страшные горы из тел убитых, раненых, затоптанных. Живые в отчаянии лезли по ним, стараясь спастись. Некоторые солдаты, бросились к своим винтовкам, лежащим на плитах двора, и даже сделали несколько выстрелов, но были быстро убиты. Открыли огонь из винтовок по бегущим солдатам и юнкера, стоящие у баррикад рядом с Царь-пушкой, с Соборной площади. Полковники, картинно вытянув револьверы и заложив руки за спину, как на стрельбище, всаживали в солдатские тела пуля за пулей…

Генералы Шишковский и Кайгородов в это время сидели в автомобиле и осуждающе качали каракулевыми генеральским папахами с красным верхом. Часть солдат перелезли через баррикады на Арсенальной площади и бросились в 1-ю школу прапорщиков, расположенную в крайнем корпусе Сената. Там они попали под огонь пулемётов, установленных на крыше Исторического музея.

Рабочие Арсенала, увидев, как убивают солдат 56-го полка, через полчаса поставили в окнах пулемёты и открыли по юнкерам стрельбу, впрочем, весьма неточную. Офицеры и юнкера укрылись за баррикадами из ящиков американских винтовок, и стали стрелять оттуда по окнам. Из-за Царь-пушки по окнам Арсенала открыл огонь и их пулемёт…

Грохот выстрелов, вой рикошетирующих пуль, звон бьющегося стекла наполнил площади Кремля.

Юнкера и студенты, вошедшие через Боровицкие ворота и остановившиеся на Императорской площади между Оружейной палатой и Большим Николаевским дворцом, услышав перестрелку, бросили обследовать здания и церкви святого синода, и в панике побежали обратно за ворота с криками:

— Измена, измена! Что происходит? Где Рябцев?

Места в броневиках по собственному почину, отложив винтовки, с видом знатоков заняли офицеры из автотранспортной роты, в кожаных бриджах и куртках, с крылатыми колёсами и пулемётами в качестве эмблем на погонах. Броневики завелись и двинулись в промежуток между баррикадами по Соборной площади, стреляя сразу из всех четырёх пулемётных башен. Доехав до угла келий Чудова монастыря, броневики остановились и открыли шквальный огонь по стреляющим из окон Арсенала рабочим. Часть стреляющих отпрянула от окон, но некоторые всё же продолжали вести огонь, пока не были убиты или ранены. Те работники Арсенала, около ста человек, что собрались с вещами у креста в этот же момент попали под огонь пулемёта с крыши Верхних торговых рядов. Не зная, что происходит, увидев групповую цель, без особых раздумий, юнкера начали стрелять по безоружным пожилым солдатам, и большинство бородачей оказалось тут же убитыми или ранеными.

Хаотично начавшийся расстрел, перешедший в бой, закончился, когда юнкера вошли в казармы, общежитие офицеров и стали прочёсывать этажи. Оттуда через разбитые окна послышались частые револьверные выстрелы, взрывы гранат. Потом всё стихло по всему Кремлю и бойня, наконец, прекратилась…

От Троицкой башни через Арсенальную и Соборную площадь прошли офицеры, полковник Пекарский, подполковник Невзоров. Смеясь, они стали кричать и махать руками, лежащим вокруг солдатам:

— Вставайте, вставайте, это ошибочно! Это ваши большевики стреляли! Идите все снова строиться для капитуляции на плац-парад, там безопаснее!

Но стоило только солдатам построиться на плац-параде перед Малым Николаевским дворцом лицом к Москва реке, как снова ударили пулемёты сестёр Мерсье, теперь уже от храма Иоанна Лествичника и колокольни Ивана Великого. На это раз первые очереди с фланга легли прямо на уровне груди людей. Убитые русские солдаты снова стали падать как снопы, как подкошенные, снова раздались звериные крики и вопли отчаяния и боли. Стоящие у памятника офицеры стали кричать:

— Встать, болваны! Стоять смирно! Не ложиться!

Около ста солдат всё-таки побежали к Спасской башне, и в этот момент по ним выстрелило картечью 3-x дюймовое орудие. В том же направлении полетели ручные гранаты. Площадь заволокло дымом, паром, пылью. Затихли пулемёты Мерсье. Юнкера пошли добивать штыками раненых. Кто лежал и не двигался, кто бежал вслепую, кто на колени становился…

Таких, правда, штыками не кололи, жалко было, видимо. Кровь, моча и содержимое желудков залили площадь, наполнили лужами стыки плит. Солдаты уже и не кричали, а только выли и стонали. Опять офицеры стали командовать:

— Это ваши снова стреляли! Встать! Построиться!

Генерал Кайгородцев не выдержал, неловко слез с высокого сидения автомобиля, оттолкнув огромного роста юнкера, неожиданно быстро бросился вперёд, поскальзываясь в дымящейся крови и кишках. Он встал прямо среди копошащихся тел и распростёр руки в стороны со словами:

— Прекратите это убийство, господа! Вы звери, господа, вы просто звери!

— Отойдите, генерал! — крикнул полковник Апанасенко, — их доля на Лобном месте!

— Я не уйду, стреляйте тогда и в меня! — крикнул генерал, бледнея.

Он поднял из бурой жижи оторванную человеческую кисть и протяну её перед собой, крикнув палачам:

— Это и есть ваш новый отчётливый порядок в стране, господа?

Генерал от инфантерии Кайгородов был всем хорошо известен, практически легендарен — представитель древнего дворянского рода, блестящее военное образование, тридцать пять лет в войсках, бывший Иркутский губернатор. Во время подавления революции 1905 года он сказался больным, чтобы не командовать карательным действиями царских войск, потом был комендантом Гродненской крепости, сдав её два года назад немцам, ввиду предстоящей бессмысленной гибели гарнизона из-за отсутствия должного количества артиллерии, которую по его запросу не предоставило командование фронтом. Генерал был под судом за это, и его оправдали уже после свержения царя, назначив на унизительно маленькую должность…

Юнкера и офицеры неохотно опустили дымящиеся винтовки, револьверы и окровавленные шашки. Стрелять в седого генерала были и для них пока что чересчур, хотя для корниловцев не было авторитетов, и пример их кумира Корнилова, арестовавшего царскую семью, был налицо.

— Варфоломеевская ночь! Однако, не пора ли остановиться, господа? — сказал генерал Шишковский, — теперь они все пленные, и ладно, установите всех членов ротных комитетов, и подумайте, как с ними поступить, какие организовать репрессии, а я отправляюсь в свой штаб в Малый Николаевский дворец. Господин Апанасенко, со мной попрошу в штаб! И уберите это всё отсюда поскорее!

Убитых и раненых арсенальцев, и солдат 56-го полка, команды пленных стали переносить в артиллерийский склад и в дровяной сарай. Юнкеров 1-й школы — 500 человек, загнали в помещение казармы, где помещалась раньше одна рота. Окон отворять не разрешили, разговаривать запретили, выходить и оправляться по нужде тоже запретили. Принесли «парашу». У дверей встали юнкера и поставили пулемёт. Юнкеров 1-й школы стали по одному вызывать и допрашивать: сколько лет и так далее. Тем юнкерам, кто был старше 35 лет, давали пропуск за ворота и говорили:

— Мы вас выпускаем, идите куда хотите!

Но никто не решался выходить, потому что за воротами Кремля стояли посты из офицеров и юнкеров других школ и сулили юнкерам 1-й школы штыки за отказ воевать на их стороне.

Часть раненых санитары отнесли в клуб-лазарет. Часть пленных отвели во двор Окружного суда. В воротах поставили часовых. Держали как скотину в загоне, добавляя туда всех, кого где поймали. Часть пленных из числа подозрительных поместили в камеры гауптвахты бывшего 1-го лейб-гренадерского Екатеринославского полка, вперемешку с мёртвыми и тяжело раненными. Там все они лежали вместе, и всюду была кровь. Солдаты здесь думали, чем и как с собой покончить, но ничего не могли придумать, ибо у них ничего для этого не было. Под присмотром юнкеров, и под командованием прапорщика Хорошкова из числа пленных, солдаты собрали 200 человек убитых у Арсенала, у казарм и по всему Кремлю. Их стали на грузовиках и машинах скорой помощи вывозить в Университет, а потом на Дорогомиловское кладбище к церкви Преподобной Елизаветы, поскольку туда путь в течении суток через Смоленский рынок был свободен. Нагружали трупами грузовики, сгружали, потом пленные пешком ходили за продуктами на Воздвиженку, в «Экономическое общество офицеров», и несли каждый по мешку картошки на себе, а юнкера шли сзади и гнали солдат как рабов.

Уцелевших членов ротных комитетов вывели к стене Арсенала — 8 человек. Потом к ним после допроса присоединили ещё четверых, и добровольцы всех расстреляли…

Рассвело…

Ворота Кремля закрыли с глухим стуком, как крышки огромного гроба. Два полевых орудия, зарядные ящики и большой запас снарядов установили в Кремле около Чудова монастыря у входа с готическим крыльцом, пулемёты подняли обратно на башни и стены. Установили бомбомёты, протянули полевые телефоны от наблюдательного пункта на колокольне Ивана Великого до артиллерийской батареи, загородили ворота баррикадами, загородили арки Иверской часовни, чтобы можно было скрытно ходить в Мосгордуму на совещания…

О захвате Кремля эсеровским комитетом Рябцева и Руднева при помощи офицерско-юнкерских отрядов было сообщено всей стране, как о крупной победе глобальной партии богатых, как о разгроме московских рабочих, обнаруживших несостоятельность тактики своего городского ревкома и Моссовета по достижению мира путём уступок тем, кому уступать было бессмысленно.

Отключение телефонной связи между руководителем Моссовета Ногиным с районными Ревкомами, неверие в политику соглашательства и её крах, развязал руки районам для самостоятельных действий, и капитулянтская позиция Моссовета и центрального Ревкома, где множество социалистических партий, желающих договориться с капиталистами, вели дело рабочих к развалу, над ними более не довлела. Рабочие и солдаты были далеки от смысловых кульбитов разных групп политиков, но они поняли одно — их начали убивать, убивать массово, и, в случае победы богачей, пощады им не будет никакой! Теперь для каждого стоял вопрос о ценности его жизни в сопоставлении с тем, что может быть за неё получено семьями и детьми после гибели бойца. Для рабочих эта пропорция была явно выше, чем у наёмников-офицеров и юнкеров. Это и стало переломной точкой в начавшемся сражении за Москву. В отличие от иногородних юнкеров и офицеров, за московскими рабочими, коренными и эвакуированными, были их семьи, старики, дети. Для них сдаться, означало отдать их всех на растерзание. Если репрессии господ могли ограничиться карательными рейдами в бедные районы, то черносотенцы заглянули бы под каждую кровать, за каждую занавеску, обнаружили бы самую малую малину, и не знали бы пощады. Они уже начали террор в рабочих районах, заняли позиции на крышах домов вдоль Садового кольца…

Черносотенцы — это кулаки, лавочники, мясники, строительные десятники, рыночные спекулянты, извозчики, студенты, казаки, прислуга, полицейские, охранники, уголовники и другие подобные категории людей, присосавшиеся к шее трудового народа помимо господ, называющие себя истинно русскими и патриотами, Черносотенцы являли собой для интернациональных рабочих московских окраин смертельную угрозу. Черносотенные боевики выбирали себе наказных атаманов, есаулов, десятников, брали клички: Ермак, Минин, Платов и так далее, давали клятву кровью. Отряды называли обычно устрашающе — «Волчья сотня», «Сотня смерти», «Трепет». Вооружали черносотенных боевиков власти и меценаты, в том числе из государственных арсеналов. Среди коренных москвичей — московских рабочий, малороссов — украинцев и белорусов, кроме приехавших не так давно на заработки из разных Великорусских губерний, а тем более среди эвакуированных и беженцев, было множество представителей многих крупных народов бывшей Российской империи: татары, башкиры, чеченцы, армяне, поляки, латыши, грузины, евреи, немцы. На рабочих окраинах было чрезвычайно много и иностранцев — китайцев, корейцев, австрийцев, венгров, чехов, немцев из Германии. Лагеря военнопленных и нищие цыганские таборы придавали этнической составляющей дополнительную пестроту. Ненависть черносотенцев к московскому рабочему интернационалу была безгранична — безо всякого суда и списков кровавые убийства, изнасилования, погромы, избиения и бесследное исчезновение людей — вот бандитский почерк московских черносотенцев на протяжении нескольких десятилетий царских репрессий. Черносотенные газеты «Русское знамя», «Колокол», «Вече» являли собой антологию расизма, антисемитизма и человеконенавистнических идей.

Охрана штрейкбрехеров, избиение боевиками-черносотенцами рабочих на заводах, избиение демонстраций, избиение и разгон многотысячной демонстрации три месяца назад в Москве во время Госсовещания Керенского, когда людям на Тверской разбивали головы, били людей арматурой, плетьми, кастетами, ножами, не щадя ни женщин, ни детей, под ободряющие и одобрительные крики толпы зажиточных москвичей и аплодисменты барышень из окон апартаментов и особняков. Боевики-черносотенцы много лет вели настоящую уличную гангстерскую войну с боевыми группами эсеров и социал-демократов, со взрывами в кафе, перестрелками на площадях, заложниками, убийствами исподтишка. В Москве было несколько десятков тысяч членов черносотенных организаций, и все они получили напрямую или через посредников деньги от Вышнеградского, Путилова, Каменки и Нобеля. Василий передавал им деньги через посредников, чаще всего из числа церковного сословия или чиновников городского управления. Командиры офицерско-юнкерских отрядов поручили черносотенцам перевозку раненых, утилизацию трупов, строительство и разборку баррикад, подвоз боеприпасов, продовольствия, разведку, террористические акты, диверсии и агитацию. Поэтому именно черносотенцы сидели за рулями грузовиков, развозивших по Москве юнкерские караулы, боеприпасы, продовольствие, раненых, собиравших трупы красных и раненых прохожих.

Шофёр Василия тоже был из черносотенной организации «Великая Русь», из бывших конных извозчиков. Он мечтал о собственном извозе на таксо, как в Париже. Едва умея писать, не зная ни одного иностранного языка, он рассказывал, как в Париже обстоят с этим дела, а Василий думал о том, что если рабочие победят, то многим господам юнкерам, вместо прогулок в погонах и шпорах с барышнями за счёт простого народа, придётся работать в Париже таксистами…

…Денис Алёшин, высокий, молодой человек со страдальчески-задумчивым выражением узкого, будто худого лица, стоящий с пачкой газет и прошлогодним журналом «Новый мир» под мышкой вместе со всеми внутри стеклянной будки автобусной остановке, на мокром московском асфальте, заплёванном шелухой от семечек, провёл ладонью перед глазами, словно отгонял видения, воспринятые от своего подопечного, старика Василия Виванова, лежащего сейчас под воздействием нелегальных сильных опиумных болеутоляющирх в рамках паллиатива завотделением Гаджиева, кровно заинтересованного, чтобы старый, 93-х летний пациент его терапевтического отделения не умирал как можно дольше, и при этом говорил о прошлом то, что интересовала оперуполномоченных из 19 отдела — эмиграция — 1-го Главного управления КГБ.

Алёшин был одет, как всегда, в выцветшую куртку коричневого цвета, пошива какой-то соцстраны: Польши, Венгрии, может быть, Румынии, а может и производства какого-нибудь подпольного швейного цеха фабрики «Большевичка», шьющего кооперативные вещи для рынка из государственной ткани. Ещё на нём были плохонькие индийские тонюсенькие джинсы «Avis», дубовые туристские ботинки и шапку «петушок» с надписью «Спорт». Он время от времени морщился, словно от боли, и принялся зло напевать себе под нос для отвлечения от чужих мыслей популярную перестроечную песню поп-группы «Машины времени»:

Надоевший до оскомины мотив и слова дали положительный результат. Некоторая тупость затормозила видения 1917 года. Среди дождливого московского мрака Денис теперь щурил большие голубые глаза, шмыгал мясистым, большим для такого худого лица носом, словно был опять простужен, и время от времени нервно облизывал сухие губы.

Даже сейчас, когда впору было завыть и бросится бежать куда-то глаза глядят, ему нравилось петь, ему нравилась музыка и нравились стихи ещё до армии. Он и сам стихи писал, ценил этот завораживающий мир искусства, как и способность чувствовать и дышать. Его двоюрдный брат Андрей, служивший второй год в Афганистане мотострелком, имел к стихам совершенно противоположное отношение, считая их сложение чем-то вроде тренировки памяти и кроссвордом, хотя каждый раз радовался, когда брат писал ему в письме какой-нибудь длинный опус. Всё развлечение в диком Афгане, где связано говорили только матом. Стихи для Дениса не были похожи на картины, а проза на мраморные скульптуры. Картину и стихотворение ведь можно увидеть одним взглядом, а мраморную скульптуру нужно потрудиться обойти, так же как и роман или повесть, к примеру, нужно потрудиться прочитать. На картину же достаточно бросить взгляд, как и на стихотворение, чтобы понять их смысл, а со скульптурой и романом придётся помедлить. Стихотворение и картину можно написать за день, и даже быстрее, а на роман и мраморную скульптуру иногда приходится потратить годы…

Дождь не унимался, молотил по зонтам, беззащитным спинам прохожих, вздувал на лужах большие пузыри, стучал по стеклам проезжающих легковых автомобилей, грузовиков и автобусов. Пахло выхлопом солярки и бензина, мокрой землёй и помойными баками неподалёку. В неровном жёлтом свете только что зажегшихся уличных фонарей метались промокшие голуби. Они пытались найти укрытие от косых струй дождя в огромных серо-алюминиевых буквах «Слава народам СССР» и «Партия — наш рулевой!» Вода с серого неба хлестала уже полтора часа, а бестолковые птицы всё ещё суетливо хлопали крыльями, устраиваясь на ночь, сновали над головами увязших в непогоде усталых людей московской толпы…

Безликая в сумерках толпа горожан бесконечной вереницей выходила из метро, и метро провожало их ледяным сквозняком, остервенело рвущимся из грохочущих тёмных тоннелей и гудящих тусклых мраморных вестибюлей. Окна облезлых панельных зданий светились разноцветными кухонными плафонами и бросали свои вытянутые отображения на мокрый, лоснящийся асфальт около козырька автобусной остановки из мутных вертикальных стеклоблоков. Под маленькой крышей толпились хмурые, угрюмые граждане с авоськами, портфелями, спортивными сумками, просто кульками или пакетами. Люди стояли, втянув головы в плечи, вывернув шеи в сторону поворота, из-за которого должен был показаться долгожданный автобус. Держась от них в стороне, стояла красивая молодая женщина в финской сиреневой капроновой простёганной куртке-дутике на молнии брезгливо смотрела на эту разношерстную компанию. Она была одной из тех красивых женщин-блондинок с Украины, из Белоруссии и Прибалтики, что наполнили столицу в Перестройку — Переломку после того, что как там появились бешеные неучтённые деньги и миллионеры, а значит — похотливые помощники для карьеристок всех мастей, выгодные женихи, любовники и содержатели бездельниц. Не её ногах были великолепные белые австрийские сапоги-казаки со скошенным каблучком. Бежевые брюки-бананы, вызывающе сексуально обтягивали полные ягодицы, со штрихами от трусиков, были заправлены в сапожки вовнутрь. Трудно было сказать, как сапоги ей достались; от фарцовщиков, были куплены за чеки в «Берёзке» или после отстаивания длинной многочасовой очереди в магазин, или перекуплены у знакомых, которые они после покупки не подошла по размеру, поскольку после стояния в многочасовой очереди покупали то, что досталось, чтобы не зря стоять, а потом продавали. В январе дезорганизация накрыла привычный способ покупки модницами высококачественных вещей — созданная ещё Микояном из сети «Торгсина» сеть магазинов объединения «Внешпосылторг» — «Beriozka». В Латвии эти магазины носили название «Dzintars», в Эстонии «Альбатрос», в Армении «Голубь», В Белоруссии «Ивушка», в Азербайджане «Чинар». Квартиры, машины, мебель стоили в «Березке» дорого, их могли себе позволить люди, долго проработавшие за границей, получившие из-за границы большое наследство, те, кто покупал чеки нелегально, богатая часть населения покупала там высококачественную мебель, бытовую технику, одежду, обувь, аксессуары, которые невозможно было найти в обычных магазинах. Это был крайне важный способ повышения благосостояния активного и способного населения. Для создания дополнительного хаоса в снабжении населения и генерирования недовольства, а также для перехвата имеющейся системы торговли импортными товарами с фиксированной государственной торговой наценкой спекулянтами и бандитами, к ужасу советских модников и модниц, давно уже обеспечившие себя до конца света горбачёвцы объявили людям, что магазины системы «Березка» за чеки больше торговать не будет из соображений борьбы с привилегиями чиновников и социальной справедливости — равенства всех перед дефицитом. Владельцы чеков — параллельной советской валюты — дипломаты, люди, работающие за границей, лётчики, моряки, военные, артисты в панике пытались любыми способами избавиться от своих чеков до даты объявленного закрытия торговли — стояли в очередях, дрались, подкупали продавцов и завмагов. Обширный чёрный рынок «менял» и «валютчиков», обменивающих чеки на советские рубли под крышей КГБ и бандитов, переквалифицировался в кооператоров, распределяющих товары системы «Берёзка» вместо государства — «Берёзка» отныне торговала только за валюту: доллары США, немецкие и финские марки, фунты стерлингов Соединённого королевства Великобритании и Ирландии, французские, швейцарские и бельгийские франки, нидерландские гульдены, датские, шведские и норвежские кроны, австрийские шиллинги, итальянские лиры, японские иены, испанские песеты, португальские эскудо, канадские и сингапурские доллары и югославские динары. Дополнительный хаос и недовольство таким очередным экономическим террором были созданы, государственная торговля в «Берёзке» была перехвачена спекулянтами и советской торговой мафией, и осуществлялась отныне по безналичной системе на инвалютные рубли кооперативами и совместным предприятиям, а те уже продавали товары населению за рубли по ничем не ограниченным ценам, с любой торговой наценкой, обеспечивая привилегиями не по признаку заслуг, а тех, у кого были деньги из любого источника…

В воздухе на остановке ощущался тяжёлый дух винного перегара, исходившего от прапорщика со стройбатовскими петлицами на шинели. Прапорщик стоял прямо под дождём и пытался прикурить отсыревшую папиросу, укрывая её в кулаках. У его ног стоял видавший виды, потёртый временем, трудностями и лишениями воинской службы, маленький чемоданчик с металлической ручкой, с одним замком и угловыми фибровыми накладками. Денис смотрел на прапорщика из огромной корпорации «Архипелаг Стоойбат» почти как на родного, со смешанным чувством дружеского панибратсва и иронической насмешки, поскольку всего год назад был как военный строитель-ефрейтор — командир отделения-бригады демобилизован из стройбата, строящего жилые дома для ракетной части в посёлке городского типа Татищево-5. Он уходил служить советской родине, а через два года вернулся совсем в новую страну, ещё советскую по форме, но уже не коммунистическую, по сути, и ничего пока, кроме восстановления в инженерно-строительный институт и поиска точки опоры у него в жизненных планах не было.

В несчастном мозгу Дениса отчётливо звучало всё, о чём говорили в толпе идущих из метро и о чём думали люди на остановке. Он слышал обрывки фраз — то складные, то в виде разрозненных восклицаний. Видел лица говоривших и их настоящие мысли. Он даже как будто видел лица говорящих. Да, это точно были не слова, это были чужие мысли. Слова от мыслей можно было отличить по отсутствию всякой интонации, словно говорил робот или животное.

Дениса что-то подталкивало заговорить с прапорщиком со шрамом, пододвинуть гражданок с сумками и авоськами в сторону, и дать ему укрытие от дождя, ему как всегда во время приступов хотелось что-то сделать из ряда вон выходящее, чтобы только ослабив голове гомон чужих голосов и мыслей, чтобы померк калейдоскоп чужих лиц, но он привычно сдержался…

Рядом с этим прапорщик стройбата под кровлей павильона автобусной остановки, скучали с серыми и злыми лицами три очень похожие друг на друга московские старушки, приехавшие когда-то из деревни завоевывать столицу и оказавшись под игом своих более удачливым предшественниц, и их, конечно, можно было бы попросить подвинуться, но последствия могли быть тяжёлые — от крика и оскорблений до попыток ударить чем-нибудь тяжёлым. У всех троих были одинаковые клеёнчатые сумки на каталках, с опорными трубками на нижних торцах, похожие чем-то на станковые пулемёты времён Первой мировой войны. Сумки, будто бы пулемётными лентами, были доверху набиты зеленоватыми сморщенными сосисками — себе и на продажу соседям.

Грустно глядя на сосиски, стояла рядом молодая, но уже с морщинками у глаз, женщина в свободном сером пальто-реглан, в шапке-шарике с меховой оторочкой и с авоськой, полной мелких уценённых яблок.