Спорю с судьбой

ГЛАВА XII

В один из дней мы с мужем сажали яблони, ягодные кусты, цветы. Как мне хотелось увидеть их большими, в белом нежном цвету! Тоненькие и беззащитные, они выглядели неуклюжими подростками среди яркой, весенней зелени. Но я верила, что они вырастут и будут цвести каждую весну. Так будет многие годы. И тогда, когда я стану бабушкой, а моя Элли будет уже взрослой, она приведет под эти яблони своих детей, и бледно-розовые лепестки будут падать на головы малышей.

Цветущие яблони для меня — это символ мира. И ради того, чтобы моих детей и внуков каждая весна встречала цветущими яблонями, я, как и все матери мира, все честные люди на земле, хочу мира и готова делать все возможное, чтобы его сохранить. И пусть сегодня над нашими головами не рвутся бомбы и небо Спокойно, но мы все время должны быть на страже. Я неустанно несу трудовую вахту за рулем своего комбайна. Борьба за большой хлеб — это тоже борьба за мир. И никак у меня не может уложиться в голове, что па земле живут люди, которые готовы разрушать, сеять смерть. Так и хочется спросить у них: «Где ваш разум, господа? Во имя чего вы живете? Когда-нибудь человечество проклянет людей, живущих и работающих во имя смерти и сеющих смерть».

В тот знаменательный для меня год я держала на руках маленького Калью, ловила его беспомощную улыбку, прислушивалась к требовательному крику и думала: я для него единственная защита… Поэтому когда секретарь райкома партии Порфирий Игнатьевич Мичуров вызвал меня и сказал весело: «Собирайся в дорогу!..» — я, не дав ему договорить, перебила:

— Порфирий Игнатьевич, я не могу.

— Вот торопыга. Еще не знаешь, куда ехать, а уже — не могу.

— Никуда не могу, — стояла я на своем. — У меня сын маленький, всего два месяца.

Мичуров смущенно потер затылок.

— Прости, — сказал он. — Забыл. Ты должна была поехать на Всемирный конгресс женщин. Но такой маленький сын! Действительно, ничего не поделаешь.

— А куда ехать? — спросила я робко.

— Сначала в Москву, а потом в Данию, Копенгаген.

— И это надолго?

— Недели на две, а может быть, больше. Но ты не расстраивайся. Придется решать иначе. Ты лучше расскажи, как сынишка? На кого похож?

Весь остаток дня провела я сама не своя. Такое оказывают мне доверие, с таким важным поручением посылают, а я не могу ехать. Что делать? Сынишку оставить одного нельзя. Подошла к кроватке, где, слегка посапывая, причмокивая губами, спокойно спал Налью.

— Ну, что мне с тобой делать, что?

И вдруг меня осенило. Минда только что бросила кормить грудью сына. Может, возьмет ненадолго моего Калью?

Дождалась, пока проснется ребенок, завернула его в одеяло, напихала в большую сумку его вещички: пеленки, распашонки, игрушки — и на улицу. Как назло, такси, которые обычно стоят у дома свободные, в нужный момент не подвертывались. Минут пятнадцать ждала, нервничала.

Подкатила на машине прямо к воротам хутора. Навстречу выбежали все его обитатели. Впереди всех Минда. Глаза у нее испуганные. Боится даже спросить, что случилось. Передала ей на руки сверток с ребенком, вытащила сумку из такси, расплатилась с шофером, и только когда машина, развернувшись, уехала в город, объяснила ей причину неожиданного приезда.

Ожидая услышать самое трагическое, она с облегчением вздохнула, узнав, в чем дело. Без лишних слов, причитаний унесла Калью в дом, положила в люльку своего сына. И хотя я понимала, что Калью будет у Минды хорошо, сердце разрывалось на части, когда я через несколько часов возвращалась обратно в город.

Мичурова в райкоме не застала. Секретарша сказала, что он вернется не скоро. Уехал по колхозам проверять, как идет посевная. Я же впервые за много лет эту весну проводила в городе. Через месяц после рождения Калью вышла на работу, определили меня диспетчером в МТС во вторую смену. Мне тогда помогала мать Алекса Марцелла Юрн. Но больше двух недель она не смогла пробыть, вернулась к себе: весной дел в деревне хоть отбавляй. Вот и пришлось мне нянчить сынишку.

От всего пережитого я настолько устала, что не было сил двинуться с места. Боялась войти в пустую квартиру, увидеть кроватку ребенка, чтобы снова не схватить такси и не привезти его обратно.

Мичуров приехал поздно. Увидел меня, сидящую на стуле в приемной, удивился.

— Ты чего?

— Я поеду, — сказала я.

— А ребенок?

Пока у сестры побудет, не беспокойтесь.

Из Москвы до Праги ехали поездом.

Весть о том, что едут советские женщины, опережала нас. На каждой станции наш вагон окружали толпы людей. Школьники бросали нам в окна цветы, совали разрисованные голубями конверты с письмами. В этих письмах они просили передать советским ребятам о своем желании дружить с ними, переписываться.

Из Праги до Копенгагена мы летели.

Встречали нас датские женщины, усадили в автобус, отвезли в гостиницу. Я, как и в Москве, оказалась в одном номере с Саидой Ахадовой, текстильщицей из Таджикистана.

В номере было душно. Открыла окна и старалась вобрать в себя первые впечатления от города, «Уже вечер, но на улицах совсем светло, почти так же, как у нас дома», — отметила про себя. Светились ярко-зелеными огнями рекламы, мешаясь с мягким, жемчужным светом вечерних сумерек. В Эстонии тоже основной цвет — зеленый. Но не такой — мерцающий, таинственный. А здесь зелень яркая, кричащая. Позеленевшая медь куполов и крыш, зеленые пятна аллей парков, бульваров, увитые плющом стены, и даже стеклянный параллелепипед-небоскреб авиакомпании выкрашен в зеленый цвет.

Пока я стояла у окна, Саида разобрала чемодан, переоделась в цветастое длинное шелковое платье, распустила косы. Неслышной мягкой походкой подошла ко мне.

— Зелени много кругом, — сказала, — а дышать нечем. Посмотри, сколько машин, — она говорила с чуть легким восточным акцентом.

Поток машин, действительно, был бесконечным. Останавливаясь перед светофором, они пропускали цветную массу людской толпы.

В ту первую ночь в Копенгагене сон долго не приходил. Во-первых, мысли о маленьком Калью не давали покоя: как он там? Ругала себя: никудышняя я все-таки мать. Успокаивала только тем, что приехала в Копенгаген, чтобы мой сын, как и миллионы детей всех стран, мог спокойно спать в своей кроватке, чтобы детям никогда не пришлось брать в руки оружия, чтоб у них были только мирные профессии.

Я старалась лежать как можно тише, чтобы не разбудить свою соседку, но, видно, и ей не спалось. Я услышала, как она осторожно, тоже чтобы не разбудить меня, встала, налила в стакан холодной воды, стала пить.

— Ты чего? Не спится? — шепотом спросила я.

— Не могу. Душно и волнуюсь что-то. Как у нас дома сейчас хорошо, — сказала она тоже шепотом.

Саида рассказывала мне о горах Таджикистана, могучих и прекрасных, о цветущих садах в долинах, а я ей — о своей холмистой Эстонии, о нашей маленькой речке Кирина, о красивом озере Выртс-Ярве, которое вытянулось в длину на тридцать километров.

Представляя мысленно родину, мы заснули.

Утром, спустившись в вестибюль гостиницы, сразу окунулись в празднично деловую атмосферу конгресса. Глядя на яркие костюмы негритянок, затканные золотом индийские сари, вслушиваясь в разноязычную речь заполнивших вестибюль женщин, я забыла о том, что сама участница конгресса. Все, что окружало меня, было таким необычным! Я чувствовала себя зрителем в театре. Вернула меня к действительности опять же Саида.

— Ты что на ходу спишь? Сколько времени тебя зову, а ты все молчишь. Идем скорей, автобус отходит.

Пока ехали до места, где должен был проходить конгресс, неотрывно смотрела в окно. Больше всего интересовали люди. Смотрела, как они одеты, как ходят, хотелось знать, о чем они говорят. Зеркальные витрины больших и маленьких магазинов, нарядно одетые женщины, праздная публика за маленькими столиками, выставленными прямо на тротуары, — все это било в глаза, но я старалась разглядеть за этим ярким фасадом настоящую, подлинную жизнь трудящихся Дании. Вчера, когда мы ехали из аэропорта, мое внимание привлекли узкие улицы пригородов, грязные, потрескавшиеся от времени дома со следами старых выцветших реклам и вывесок. Машин там было меньше, и люди одеты были проще — рабочие костюмы, низкие каблуки, тяжелые сумки в руках…

У входа в зал Идретсхусет толпилось много людей. Узнав, что мы советская делегация, окружили. Десятки рук потянулись к нам. Я старалась не пропустить ни одной руки. Не понимала, что говорили эти люди, но по их доброжелательным улыбкам, по сияющим глазам догадывалась — говорили хорошие, добрые слова в адрес Советского Союза, советского народа. И я всем отвечала: «Спасибо, спасибо».

То, что я услышала на конгрессе, потрясло меня до глубины души. Слезы выступили у меня на глазах, и не только у меня, когда представительница Ирана рассказала о детях, умирающих от голода. И чтоб спасти их, матери вынуждены продавать своих детей в рабство.

А когда негритянка подняла над залом маленького белоголового мальчика, мы все, как одна, ответили на его радостную улыбку: молодая датчанка передала в президиум своего малыша. Кожа ребенка казалась особенно белой рядом с блестящей темной кожей негритянки, но контрастные цвета не разделяли их.

Все женщины-матери, независимо от цвета кожи, национальности, хотят мирного неба для своих детей. И мой Калью еще совсем маленький, но я вместе со всеми советскими людьми буду делать все возможное, чтобы он не пережил того, что пережило наше поколение. «Американская мать не хочет, чтобы ее сын умирал в Корее, а корейская мать, чтобы ее сын пал от пули американского солдата. Нам не нужна война. Мы хотим счастливого детства своим детям, всем детям мира», — так думала я, пока маленький датчанин переходил из рук в руки членов президиума конгресса. И когда мальчик оказался в руках Эжени Коттон, она сказала то, что думали мы все, сидящие в зале: «Вот для кого нужен мир…»

В перерывах между заседаниями наша советская делегация была все время в центре внимания. У меня на платье был прикреплен орден Ленина и депутатский значок. Какой-то мужчина, высокий, хорошо одетый, подошел ко мне и, бесцеремонно тыча пальцем в орден, что-то сказал. Я развела руками, показывая жестом, что ничего не поняла. Он стал оглядываться по сторонам. Увидел кого-то, замахал рукой. Невысокая, очень стройная женщина обратилась ко мне по-русски:

— Господин интересуется, за что вы получили орден Ленина.

— За труд. Я работала трактористкой, а сейчас комбайнером.

По мере того, как женщина переводила, брови у мужчины резко ползли вверх.

— Где вы работаете? — спросила женщина.

— В Вильяндиской МТС. В Эстонии.

— О! — воскликнул мужчина, и глаза у него стали совсем круглые.

Больше переводчица нам была не нужна: мужчина оказался эстонцем. Он эмигрировал из страны еще в 1927 году. Его вопросам не было конца. Очень его удивило, что на полях Эстонии работают не только тракторы, но и комбайны.

— И ими управляют такие молоденькие, хорошенькие девушки, — он игриво улыбнулся.

Честно говоря, мне совсем не хотелось с ним разговаривать. Да и не мог он ничего понять из нашей жизни. Я самая обыкновенная, ничем особенно не примечательная крестьянка, но сколько у нас в стране подлинных героев, сколько по-настоящему интересных и удивительных людей. Вот та же Саида. Из маленького горного таджикского кишлака приехала она в город, а сейчас одна из лучших ткачих республики.

За пять дней работы конгресса мы, его участники, стали знакомыми. При встрече улыбались друг другу, пожимали руки, обменивались маленькими сувенирами, показывали фотографии детей, мужей. Мы говорили на общем языке матерей и друзей. Все эти дни я очень крепко ощущала нашу женскую солидарность. Она представлялась мне мощной силой, которая может и должна стать заслоном на пути поджигателей войны.

«…Мы не забудем разрушенные жилища корейцев, мы не забудем женщин, детей, убитых напалмовыми бомбами. Мы, женщины, должны добиться справедливости и возврата наших детей домой…» — летели с трибуны спортивного зала Идретсхусет слова английской матери, приславшей на конгресс письмо. Во время чтения письма две другие англичанки, матери посланных на войну с Кореей солдат, держали знамя Корейской Народно-Демократической Республики. Это знамя было поднято еще раз вместе со знаменем Вьетнама, Малайи, чьим представителям правительство Дании не дало визы на въезд. Все присутствующие стоя скандировали: «Руки прочь от Кореи! Руки прочь от Вьетнама!»

В этот момент я не чувствовала себя маленькой и беспомощной. Стоя плечом к плечу рядом с женщинами разных континентов и народов, я верила в правоту и непобедимость нашего общего дела в борьбе за мир.