Спорю с судьбой

ГЛАВА IV

Да, День Победы я встретила на острове Сааремаа. Одна, без родных, без друзей. Но радость была настолько сильной, что на время забыла про свою неустроенность, которая, как мне казалось, преследовала меня с первых шагов по эстонской земле.

…Чуть забрезжил апрельский рассвет, люди в вагоне начали готовиться к выходу. Доставали из-под нижних сидений тюки, чемоданы. По нескольку раз их пересчитывали. Вещи то пропадали, то находились. Охи горести, ахи радости — все это наполняло вагон шумом, создавало переполох. Наверное, во всем вагоне одна я сохраняла спокойствие. Мне нечего было собирать. Маленький деревянный чемоданчик, в котором свободно уместились все мои вещи, был под рукой. Пальто, служившее верой и правдой во все времена года, — на мне.

Проводница прошла по вагону и объявила: «Конечная остановка — Таллин».

Одной из первых я выпрыгнула на перрон. Среди объятий, смеха, приветствий тех, кого встречали и кто встречал, я сразу почувствовала себя одинокой. Вышла на привокзальную площадь. Небо затянуло серыми тучами, от этого город казался особенно неприветливым и мрачным. Мрачны и суровы стены какой-то крепости напротив вокзала.

В растерянности стояла я на трамвайной остановке, пропуская один трамвай за другим, и никак не могла решиться сесть на один из них. В кармане у меня лежала бумажка с адресом Любы. Мы с ней вместе работали в Ленинграде. Она тоже была эстонкой. Уехала в Таллин. Несколько писем она прислала мне в Ленинград.

Я никак не могла набраться смелости обратиться к людям, которые деловито, погруженные в свои мысли, проходили мимо меня. Боялась, что по-русски они не поймут, а по-эстонски ничего не сумею объяснить. Несколько раз собиралась с духом, повторяла про себя эстонские слова, но так и не смогла преодолеть свою застенчивость.

Наудачу села в трамвай, и мне повезло — трамвай шел в Копли, как раз там жила Люба. «Это добрая примета», — думала я про себя.

Люба встретила меня радостными возгласами. Усадила пить чай, засыпала вопросами о наших девочках, Ленинграде. Еще больше обрадовалась, когда узнала, что я приехала в Эстонию работать.

— Это же здорово! — все время повторяла она.

На следующий день Люба проводила меня в ЦК Компартии Эстонии. Он находился в большом полуразрушенном здании, но люди, что здесь работали, будто не замечали ни разрушений, ни того, что в окна вместо стекол вставлены картонные листы. Столы стояли и в коридорах. Чувствовалось, что здесь некогда думать об удобствах. Хлопали двери, люди входили и выходили из комнат, мимо которых мы шли по длинному коридору. С трудом нашли то, что искали. Я очень была благодарна Любе, что она пошла вместе со мной. Одна я совсем потерялась бы в этой деловой суете.

В комнате, куда мы вошли, сидело несколько человек. На нас никто не обратил внимания. Мы стояли посреди комнаты, не зная, к кому обратиться. Одна из женщин, почти не поднимая головы, спросила: «Вы к кому?». Вместо ответа я протянула свое командировочное удостоверение.

Женщина кинула на него взгляд. Потом достала какие-то списки, что-то написала на листке и, как приказ отдала, сказала:

— Поедете в Курессаре, будете работать в МТС. Все. Можете идти. — Женщина снова уткнулась в свои бумаги, стала отвечать на телефонные звонки.

Такого равнодушия я не ожидала и расстроилась. Я все бросила, приехала по зову партии, а ко мне так отнеслись. Только много позже я поняла, какое это тяжелое было время для Эстонии. Сколько вопросов возникало ежеминутно, и решать их надо было сразу же, не откладывая. А мое дело было обычным, будничным, ясным, не требующим специального внимания.

Годы войны и оккупация оставили тяжелые следы на экономике республики. Кругом стояли мертвые корпуса заводов, разрушенные дома, невспаханные поля — страшные следы гитлеровского хозяйничания. Вся в руинах лежала Нарва. В Таллине, Тарту и других городах значительная часть жилого фонда была разрушена. В те годы казалось: нужны десятилетия, чтобы достигнуть довоенного уровня.

Во время боев на территории Эстонской ССР погибли тысячи граждан республики. Особенно большие потери понесли эстонские коммунисты.

Всего я этого тогда не знала и не могла знать. Я просто любила беззаветно свою страну, ненавидела фашистов, старалась хорошо и честно работать.

Переговорив по телефону, женщина снова посмотрела на меня.

— Можете идти, — сказала она.

Но я продолжала стоять у стола.

— Вам что-нибудь непонятно? — женщина старалась говорить спокойно, но ей это плохо удавалось. Тут снова зазвонил телефон. Она о чем-то громко и сердито стала говорить в трубку. Потом резко положила ее на рычаг, увидела, что я все еще стою, и уже мягче спросила:

— Вы что-то хотели сказать?

— Где это Курессаре находится? — я с трудом смогла повторить незнакомое название.

— Вы эстонка? — женщина вдруг с любопытством посмотрела на меня.

— Да. Но я родилась в России.

Только тут женщина, видно, угадала мое настроение. Она встала из-за стола, подвела меня к большой карте, висевшей на стене.

— Вот это Эстония. Это Таллин. Мы с вами на севере республики. А вы будете работать вот здесь, — она обвела пальцем большой остров, который расположился между Рижским заливом и Балтийским морем. — До Виртсу доедете на поезде, а оттуда — на катере. — Женщина протянула мне руку и широко улыбнулась: — Все будет хорошо. Желаю удачи!

Но вот тут-то удача и отвернулась от меня.

Правда, до самого острова я добралась довольно быстро и, главное, весело. Кругом было много военных, пехотинцев, моряков. Они шутили, смеялись, пели песни. В этой веселой суете я забыла об одиночестве, о своей неустроенности. Уже не жалела, что согласилась поехать в Эстонию, на этот остров Сааремаа. Зеленые волны веером расходились от небольшого пароходика, небо очистилось от облаков, апрельское солнышко приятно пригревало, все виделось в розовом свете. «Выйду замуж за эстонца, останусь здесь жить», — думала я, приглядываясь к смеющимся парням.

Но как только я вступила на остров, начались одни неприятности. До Курессаре от пристани сорок километров. Машин пет. Решила идти пешком, ждать попутную не было смысла. Уже по дороге меня догнал военный. Пошел рядом, взял у меня чемодан. Я даже для приличия не сопротивлялась. Очень устала. Разговор не клеился. Шли молча, я только старалась не отставать от старшины. Искоса поглядывала на него. Хотела понять, ради чего он несет мой чемодан. Ведь мог же пройти мимо, кто я ему? А вот не прошел. Теплое чувство благодарности к этому незнакомому человеку захлестнуло меня. Как хорошо встретить доброго, отзывчивого человека. И самой хочется быть лучше.

В городе меня ждали новые неприятности. Мастерские разрушены, тракторы почти все сломаны. Жить тоже негде: дом, принадлежавший МТС, сгорел во время обстрела.

Но главное даже не это — для меня не было никакой работы. На острове еще много безработных мужчин, в первую очередь работу давали им. А мне директор все время говорил: подожди да подожди.

Но я не могла долго ждать. Денег у меня лишних не было, а есть хотелось. Надо было и за квартиру платить: я сняла маленькую комнатку на окраине города. Поэтому, когда мне предложили работать дежурной на аэродроме, я согласилась.

Аэродром был маленький. Всего-то — травяное поле, куда садился прилетавший из Таллина У-2. В мои обязанности входило выкладывать знак при посадке самолета, ждать его с флажками в руках и провожать при взлете. Работа не трудная, но малоинтересная.

Весна вошла в свои права, на деревьях распустились листочки, трава дружно взошла на моем поле — так называла я поле аэродрома. Она покрывала землю пушистым светло-зеленым ковром, на ней было приятно лежать, смотреть в небо и следить, как по прихоти ветра меняют форму облака и как птицы выполняют сложные фигуры пилотажа.

Иногда я настолько забывалась, что только когда уже почти над самым ухом дребезжал мотор и шелестела трава под колесами самолета, вскакивала и начинала махать флажком. Летчики не ругались, посмеивались надо мной и дразнили лентяйкой.

— Ты так и мужа проспишь, — шутили они.

Однажды они предложили покатать меня на самолете. Мы сделали несколько кругов над городом. Я даже представить не могла, какое это счастье — летать, как все преображается, когда смотришь сверху на землю. Весь город так хорошо виден, будто на ладони. Улицы, люди, машины, деревья, дома… Только уменьшены в размерах.

Сделав несколько кругов, мы снова очутились на поле.

Я никак не могла прийти в себя от пережитого, а летчики смеялись:

— Хочешь, научим летать? Только смотри не засни за рулем.

Но осенью на аэродроме стало тоскливо и неуютно. Самолеты прилетали только при хорошей погоде, а она выпадала все реже. Я стала работником связи: «Все интереснее возить почту, чем торчать одной под дождем па аэродроме».

Нас всех, начинающих, собрали на семинар в Таллин. Жили мы в общежитии. Город уже не казался таким чужим, как несколько месяцев назад. И по-эстонски я уже не стеснялась говорить. В свободное время бродила одна по узким улицам, представляла, как жили здесь люди много веков назад: одно поколение людей сменяет другое, а дома, улицы остаются. Если бы вдруг заговорили камни, стены, сколько всяких интересных историй раскрыли бы! Стояла на железной плите старинной церкви. По преданию, каждый, кто постоит на ней, будет счастлив в любви.

Очень любила бродить по аллеям Кадриорга. Огромный, старинный парк, раскинувшийся вдоль побережья, тянул меня к себе, как магнит. Именно там я поняла, что если бы мне пришлось выбирать между городом и деревней — не задумываясь выбрала бы сельскую жизнь. Мне неуютно было в больших домах. Казалось неестественным выходить на улицу и чувствовать под ногами вместо земли асфальт, вместо пения птиц слушать гудки автомобилей. Я как была деревенской девчонкой, так и осталась ею, несмотря на все перемены, происшедшие в моей жизни.

Однажды в комнату общежития, где я жила, вошла дежурная и спросила:

— Кто из вас Отсман будет?

Она передала мне письмо.

Я сразу же взглянула на обратный адрес: «Курессаре». Вскрыла конверт. Сначала читала без всякого интереса, а потом глазам своим не поверила. Ребята писали, чтобы я срочно возвращалась домой — ко мне приехали родители.

До конца так и не смогла этому поверить. Даже когда подходила к дому и сердце готово было выпрыгнуть из груди от волнения, боялась, что товарищи просто подшутили надо мной. Хотелось бежать, а я специально замедляла шаг, чтобы не спугнуть своего неожиданного счастья. Так хотелось, наконец, увидеть родных, истосковалась, изболелась душа за них в разлуке.

Уже около самого дома встретила Юлечку. За те два года, что я ее не видела, она сильно вытянулась и еще больше похудела. Окликнула ее тихо, почти шепотом, но она услышала. Остановилась на мгновение и пулей кинулась ко мне. Обхватила ручонками крепко-крепко, так что я шагу не могла ступить. Вместе, обнявшись, мы и вошли в дом.

Непривычно мне было видеть в своей маленькой одинокой комнатке хлопочущую у плиты маму. Она почти не изменилась, только более замкнутым стало ее лицо. Притянула мою голову к себе, поцеловала.

Папу и Вельтана я увидела только вечером. Пока меня не было, они устроились работать на фабрику. Вельтан стал совсем большим. Уже басил. Неловко, застенчиво ткнулся сухими губами мне в щеку. Папа же, мой милый папа, прижал меня к себе и, как в детстве, нежно погладил по голове. От этой его знакомой ласки слезы выступили у меня на глазах.

Говорят, пришла беда, отворяй ворота. Но и радость в одиночку не ходит. Только пережила встречу с родными, как получила известие от сестер. Сначала пришла телеграмма. Передали ее мне прямо на совещании, принесла в зал знакомая телеграфистка. «Где папа, мама. Пиши. Ждем. Магда, Минда, Нелля», — прочитала я. Не сразу разобралась, откуда телеграмма. Главное, они живы. Живы и разыскали нас.

Только весной следующего года смогла я увидеться с сестрами. Еле дождалась отпуска и сразу же собралась в дорогу. Взяла с собой и Юлечку.

Минда жила на хуторе в Вильяндиском уезде в центре Эстонии. Из писем, длинных, подробных, нам было уже известно, что она вышла замуж за хозяина хутора Августа Пыдера, но как она оказалась в Эстонии, где нашла своего Августа, мы пока еще не знали.

Выросшая в русской деревне, где дома кучно жмутся один к другому, я долго не могла привыкнуть к разбросанным по лесам на расстоянии друг от друга хуторам. Мы с Юлечкой от Вильянди шли пешком. Сначала по дороге, потом свернули в лес. Прохожие попадались редко, и чтоб не сбиться с дороги, приходилось заходить на хутора. При нашем приближении громко лаяли собаки, на их лай выходили хозяева. Они без выражения, угрюмо выслушивали меня и равнодушно указывали рукой направление.

Наконец мы подошли к хутору, где жила Минда. По полю медленно, заученно вышагивала лошадь, таща за собой борону. А сбоку шла женщина. С того места, где мы остановились, было трудно разглядеть ее. Мы ждали, пока лошадь развернется и пойдет нам навстречу. В косыночке, в большой темной куртке, сапогах — я не узнала своей Минды. Привыкла видеть свою сестру всегда красивой, нарядной, с веселыми искорками в глазах. Минда была у нас в семье самой красивой. Высокая, стройная, она нравилась многим парням.

Сестра узнала меня первая. Кинулась к нам через поле. Обнимала, целовала по очереди то меня, то Юлечку. Смеялась и плакала одновременно. И все приговаривала:

— Какие же вы большие стали, худющие.

Пока мы шли к дому, я все время смотрела на Минду, пыталась отыскать в ней прежние черты. Но она очень изменилась, даже голос.

Все показалось мне непривычным — и двор, и дом, большой, вытянутый в длину, под соломенной крышей, разделенный на две половины — жилую и гумно с сушилкой. Напротив дома — большой коровник, в глубине за садом амбар на каменном фундаменте с большими коваными дверями на запорах. Я невольно отметила, что хозяйственные постройки сделаны более капитально и добротно, чем само жилье.

Мы вошли в дом. Большую комнату с низкими потолками делила на две части легкая перегородка. В дальней половине, значительно меньшей, жила Минда с мужем. В большой, которая одновременно служила и кухней, и столовой, и общей комнатой, спал брат Августа.

Первое чувство отчуждения прошло быстро, и мы провели чудесные дни. Воздух был будто настоян на тонких запахах цветущей сирени, яблонь, первых весенних цветов. Усадьбу окружал со всех сторон прозрачный лес, и ветер приносил с его стороны запахи смол, трав. Целые дни я проводила в ничегонеделании. Лежала под яблоней, смотрела в небо, которое в эти майские дни было особенно приветливым. Легкие лепестки яблоневого цвета медленно кружились по воздуху, пронизанному солнечным светом, и почти невесомые падали на щеки, лоб, глаза. Мне было так хорошо! Казалось, я снова вернулась в детство.

Справедливости ради и в свое оправдание должна заметить, что сразу предложила помощь сестре, но Минда решительно отстранила меня от всех хозяйственных дел. Мы виделись с ней только поздно вечером. То она была в поле, то в коровнике — у них тогда было несколько коров.

Разница в годах у нас с Миндой небольшая — всего два года, но выглядела она значительно старше меня. И характером, наклонностями отличалась от меня. Минда оказалась прекрасной хозяйкой. Эти качества она сохранила до сих пор. Даже самую обычную картошку опа умеет сварить по-особому. Все у нее горит в руках. За час успевает столько сделать, что другой и в день не управится.

Я всегда удивлялась и продолжаю удивляться ее энергии. Но уже тогда, наблюдая за тем, как она крутится на хуторе, думала: «Зря она растрачивает свои способности и силы на собственное хозяйство. Работала бы в колхозе, давно б стала ударницей. Почет имела бы и славу».

Но Минда, похоже, не страдала от того, что одна управляется за пятерых и не окружена за это ни славой, ни почетом. Она всегда всем довольна, всегда приветлива, улыбчива.

Быстро пролетело отпускное время. Только перед самым отъездом Минда рассказала мне о своих скитаниях во время войны, как и почему попала на этот хутор.

Нелепость, случай развели нас на годы. Когда объявили о начале войны, Минда была в отпуске. Работая проводницей, приписана была к Ленинградскому железнодорожному узлу. Почему-то она решила, что раз она не работает, то должна обязательно сдать выданный ей служебный противогаз. Почему так решила, до сих пор объяснить не может. И кому был нужен этот противогаз, когда буквально земля горела под ногами, тоже но знает. Люди теряли дома, семьи, гибли сами…

Обратно из Ленинграда она выехать уже не смогла. Поезда перестали ходить. Добралась до Гатчины, а оттуда пешком пошла в Лугу. Но нас дома уже не застала. Пустая дача, хлопающие двери, кругом разбросанное имущество. Куда мы выехали, никто толком не знал, неопределенно махали рукой на восток.

Побродив по опустевшим улицам Луги, Минда решила идти в Горушку. Надеялась, если не найти нас там, хотя бы что-нибудь узнать.

В Горушке она нашла только Магду, которая за несколько недель до нее проделала тот же путь. В одном ситцевом платьице с полуторагодовалой Неллей на руках она пришла сначала в Лугу, а потом в Горушку. Поселилась у старой эстонки Елизаветы Тур. Работала сторожем, а девочку оставляла у хозяйки.

Когда немцы оккупировали Лугу и весь район, сестрички мои уйти не успели. Нелля была слабенькой, и Магда боялась, что она не выдержит зимних холодов. У эстонки, где они жили, все-таки была своя корова, огород. Магда пасла чужих коров, тем и жила. Летом было легче — собирала в лесу ягоды, грибы. Зимой приходилось подтягивать животы. Немцы под конвоем выгоняли всю деревню чистить дороги. Тех, кто помоложе и поздоровее, гнали в лес пилить дрова.

К осени сорок четвертого многих стали отправлять в Германию. Минда и Магда с Неллечкой оказались среди них.

До станции Луга везли всех на подводах, а там, как скот, погрузили в товарные вагоны. Поезд шел на запад медленно, с бесконечными остановками, мимо разрушенных городов, горящих деревень. Немцы, отступая, уничтожали все подряд. Им уже было не до переселенцев. Эшелон с большой магистрали перевели на узкоколейку и направили в город Вильянди.

Поезд остановился, раздалась команда: «Выходи!». Измученные долгим переездом люди вылезли из вагонов. Их сбили всех в одну кучу вместе с семьями, прибывшими раньше.

Шумно, как на базаре, только вместо привычных товаров покупатели выбирали людей. Немцы торопили хозяев. Общий гул перекрывали их отрывистые, лающие выкрики: «Шнель, шнель!». Хозяева же не спешили. Каждому хотелось выбрать работника покрепче и поздоровее.

К Минде подошел сначала один, предложил ей поехать с ним, потом другой. Магду же взять охотников не было. Кому нужна женщина с малым ребенком? Кормить двоих надо, а работы и с одного человека не спросишь.

Но Минда твердила одно:

— Я только с сестрой. Одна не поеду. Мы вместе.

Наконец, договорились. Сестер взяли хозяева соседних хуторов. Минда попала в семью, где была старуха мать и два сына. Хозяйство было среднее. Несколько коров, две лошади, овцы.

Минда, если б и захотела, не смогла работать плохо. Такой уж у нее характер. Старуха поблажек не давала, по и не обижала. Никто не ругал, еды было вволю. Молодость взяла свое. Не много надо было красавице Минде, чтоб она снова похорошела, глаза заблестели. Сыновья хозяина стали заглядываться на нее.

В тот год Эстония была освобождена от гитлеровцев полностью. Советская власть изымала излишки земли, скота. И, конечно, закон запрещал эксплуатировать чужой труд. Тогда-то Август и сделал Минде предложение. Она привыкла уже к этому месту, и хотя не любила Августа, успела привязаться к нему. Ехать ей все равно было некуда, в Луге никого не осталось, наши следы затерялись. Она согласилась стать его женой.

Пока Минда рассказывала мне свою историю, слезы несколько раз набегали ей на глаза. Я плакала вместе с ней. Мое безмятежное настроение последних дней сразу исчезло. Я снова ощутила всю суровую реальность своего положения. Каждый из нас пока живет не так, как ему хотелось бы, а так, как придется.

Я уезжала из Вильянди в грустном настроении, Юлечка осталась пожить на хуторе у Минды.

Вскоре в Вильянди уехали и папа с мамой. А Вельтан ушел служить в армию. Я снова осталась одна. С нетерпением ждала весны. И как только она наступила, взяла расчет и уехала в маленький городок под Вильянди, в Мустла, где тогда поселились Магда и родители.