Спорю с судьбой

ГЛАВА III

После шестилетнего перерыва возобновилась моя учеба. Учиться, узнавать новое и как можно больше — это была моя главная цель в тот период. Осталась она и сейчас. Сколько раз я в душе проклинала свою леность в школьные годы, как часто мне не хватало элементарных знаний, широты кругозора. Сколько раз я вспоминала слова отца: «Учиться тебе надо, доченька, учиться».

Мой старший сын — уже студент Тартуского университета. Я радуюсь его успехам больше, чем своим. Но особенно остро мне запомнился далекий день, когда сынишка окончил первый класс и ему вручали похвальную грамоту. Я думала тогда, что эта первая грамота — свидетельство его тяги к знаниям. Чем больше он узнаéт, тем больше сможет отдать людям, сделать для Родины.

В Бокситогорской школе ФЗО я пыталась наверстать упущенное. К учебе относилась серьезно, как к партийному заданию.

Нас было много учеников, в основном девушки, приехавшие по путевкам в Бокситогорск. ФЗО готовило токарей, слесарей, механиков для машинно-тракторных станций.

Жить и учиться поначалу было негде. Начинали со строительства общежития, оборудования классов. И одновременно учились. Курс рассчитан всего на шесть месяцев, и время нельзя было терять зря. Дисциплину установили жесткую, военную. Даже на работу и с работы ходили в строю. И, как настоящие солдаты, пели песни. Запевала девушка по имени Тоня. До сих пор помню, как она начинала выводить сильным голосом слова:

Мы дружно подпевали. Может, и не очень красиво мы пели, но с большим чувством.

Конечно, 1943 год уже не был таким тяжелым, как 1941-й. Наши войска перешли в наступление. Уже часть оккупированной территории страны была освобождена. Но еще смертельным кольцом был окружен Ленинград. Приходили повестки с фронта о гибели мужей, сыновей, отцов. И нам, почти двадцатилетним девчатам, хотелось работать и учиться так, чтобы ускорить победу. Мы чувствовали себя частицей той благородной силы, которую рождают в сердце огромная любовь к Родине и ненависть к тем, кто посмел напасть на нее.

Весь наш выпуск направили в Ленинград. Мы ехали туда с большим волнением.

Как выглядит город после почти трехлетней блокады? Я уже видела разрушенные города и деревни: руины вместо домов, печные трубы вместо хат. Привыкнуть к этому было нельзя. Человек не может привыкнуть к разрушению.

Но Ленинград был не просто городом — это был город-герой, город-легенда. Город, который стал символом мужества, бесстрашия, силы духа человеческого.

Работать в таком городе — большая ответственность. Справлюсь ли? Одно дело — водить трактор по полям. Тогда и спрос с меня был маленький. Самоучка. А здесь? Диплом с отличием. Я должна его оправдать.

Первый раз в Ленинграде я была до войны, в 1940 году. Нас тогда командировали в карельские леса на уборку сена. Всего несколько часов провела я в этом легендарном городе — пока переезжали с одного вокзала на другой. Всего несколько часов, но они остались в моей памяти, как большой и светлый праздник.

Сейчас город выглядел совсем другим. Вскопанные под огороды скверы, пустые постаменты или укрытые ящиками знаменитые ленинградские памятники. Руины, спрятанные за фанерными декорациями домов, надписи, сделанные огромными буквами на стенах домов, предупреждающие об артобстреле, огромные стрелки, указывающие путь в бомбоубежище. Тусклые бесцветные купола соборов и церквей, белые кресты на окнах. Все это разом обрушилось на меня, вызвало растерянность, бесконечную жалость к людям, которые должны были жить в этом большом израненном городе, бывшем сказочно прекрасным, и гнев против тех, кто позволил себе посягнуть на эту святыню.

Мастерские, куда я получила направление, находились на улице Моисеенко в доме 43. Я пошла туда пешком. Трамваи уже ходили, но так редко и были настолько переполнены, что я не решилась ждать. И еще хотелось ощутить всей плотью своею, что я в Ленинграде, иду по ленинградской земле, чувствую дыхание героического города. Пока шла по улицам, обратила внимание, что почти не встречаю детей и стариков. Многие не выдержали голода, других вывезли на Большую землю.

Мастерские разместились в хмуром кирпичном двухэтажном здании. У входа меня остановил вахтер.

— Ты куда? — спросил строго. Что поделаешь, в свои двадцать лет я выглядела худеньким нескладным подростком, из-за этого мне приходилось переживать много неприятных минут. Меня не пускали в кино на вечерние сеансы. Парни, на которых я начинала уже заглядываться, обращались со мной, как с девчонкой. Вот и вахтер принял за школьницу.

Вместо ответа я показала ему направление. Он внимательно изучил его, критически осмотрел меня с ног до головы и сказал:

— Теперь понятно. Так сразу бы и говорила. Иди, выпишут тебе пропуск к директору.

Пока я поднималась по темной лестнице, а потом шла по длинному коридору — собиралась с духом, старалась придать лицу строгое, взрослое выражение, чтобы произвести на директора хорошее впечатление, придумывала первую фразу, с какой к нему обращусь. Так ушла в себя, что не заметила мужчину, который шел мне навстречу. Мы чуть с ним не столкнулись.

— Ты кого ищешь, девочка? — спросил он.

— Мне нужен директор, я по направлению из Бокситогорского ФЗО. — Все это я говорила быстро, без остановки, на одном дыхании, преследуя единственную цель — показать этому мужчине, что я попала сюда не случайно, а по делу.

— Подожди, не торопись, — остановил мой поток слов мужчина. — Директор перед тобой. И незачем нам с тобой говорить в коридоре. Проходи. — Он открыл дверь и пропустил меня вперед.

Мы оказались в небольшой приемной. За письменным столом у окна сидела маленькая, укутанная в серую старую кофту пожилая женщина.

— Вот новое пополнение, — директор положил мне руку на плечо.

— Это прекрасно, — сказала женщина и улыбнулась мне.

Улыбка осветила ее лицо, и я вдруг увидела, что она совсем не пожилая, а молодая, и глаза у нее добрые, большие, светящиеся. От этой улыбки, глаз мне сразу стало легко и свободно, я почувствовала себя среди своих.

Девять месяцев я пробыла в Ленинграде. Работали в мастерских и восстанавливали город. Не позволяли себе ни одной свободной минутки. Но не унывали. И очень любили петь. Пели даже в цеху, на улицах, когда расчищали завалы.

В редкие минуты отдыха перед сном собирались в одной из комнат общежития, устраивались на чьей-нибудь кровати. Кто голову мечтательно положит соседке на плечо, кто подопрет щеку ладонью и поет: «Вьется в тесной печурке огонь…» И кажется нам, что поем мы о своих любимых, которых у нас еще нет, о тех незнакомых солдатах, чьи письма мы ждем с нетерпением с фронта. Мы верили всем сердцем, что кончится война, вернутся парни, а с ними придет и наша любовь.

Мастерская шефствовала над глазным отделением близлежащего госпиталя. Были среди раненых и эстонцы. У меня так и замерло сердце, когда вдруг услышала, как они поют эстонские песни. В памяти сразу всплыло детство, папа, мама, сестры. Где-то они сейчас? Война всех раскидала. Встретимся ли?

В последние годы мне совсем не приходилось говорить на родном языке. И странно и непонятно было, почему так взволновала меня эстонская речь. Все чаще я стала заглядывать в палату, где лежали эстонские парни. Они хорошо меня встречали. Не отказывались, когда я их просила петь. Как-то один парень спросил:

— Знаешь, о чем эта песня? Хочешь переведу?

— А я знаю, — весело сказала я.

Мне эту песню еще в детстве пела мама. Пела тихо, почти про себя. О зеленых полях, озерах, о голубом небе и хлебе, и о девушке, которая живет на дальнем хуторе и ждет своего жениха.

Ребята удивились и обрадовались, узнав, что я эстонка. Заговорили чуть не все разом на родном языке. Я молчала, краснея от стыда. Во-первых, не все понимала, а во-вторых, боялась, что мне придется отвечать по-эстонски, а я не смогу, много слов забыла. Совсем мне стыдно стало, когда они дали мне журнал. Оказалось, что и читать уже бегло не могу.

Эстонские парни выписались из госпиталя, вместе с ними ушли и мои тоскливые воспоминания о детстве, переживания о том, что я все больше забываю родной язык. В круговороте жизни мне некогда было вспоминать о себе. Только иногда во сне видела высокие деревья, наш недостроенный дом, деревню Горушку.

Весну 1945 года мы ждали с особым нетерпением. Победа была уже совсем близко. Шли бои за Берлин. Приближение победы, казалось, слышалось и в звонкой капели, и в радостном чириканьи воробьев. Люди, город готовились к победе. Все чаще можно было встретить жильцов, перебирающихся в свои отремонтированные дома. Все меньше оставалось на улицах битого кирпича. И хотя затемнение еще не было отменено, все равно чувствовалось, что скоро наступит конец военным бедам, придет долгожданный мир.

В один из таких ясных, звонких, предпраздничных апрельских дней меня неожиданно вызвали в райком партии.

Перебирала в уме всевозможные причины, но ни на одной не могла остановиться. С невысказанным вопросом, недоумением на лице вошла я в комнату, где сидели двое мужчин. Они встали, дружелюбно пожали мне руку. Потом долго и обстоятельно расспрашивали о работе, моей жизни в Ленинграде, о родных. От смущения я отвечала односложно. И вдруг, как гром средь ясного неба, вопрос:

— Хочешь поехать в Эстонию? Работать?

Я молча смотрела на говорившего, будто ждала объяснений.

— Я представитель ЦК Компартии Эстонии. Новой, социалистической Эстонии нужны крепкие кадры, преданные коммунисты. Работы там непочатый край. Язык еще не забыла? — спросил он.

Я не отвечала. Почему я должна ехать в Эстонию, где у меня никого нет? Снова расставаться с привычным, обжитым? Вспомнила родных, о которых не было никаких известий.

А мужчина спокойно ждал моего решения. Возможно, именно это его спокойствие, какая-то удивительная необъяснимая сила в словах, его подкупающая открытость заставили меня дать согласие. Я просто не могла сказать этому человеку, который разыскал меня, вызвал в райком, что я не хочу ехать в Эстонию из-за того, что у меня здесь в Ленинграде остаются друзья, что я привыкла к этой жизни.

— Согласна, — я старалась говорить как можно тверже, но, наверное, у меня получилось это очень жалобно, потому что меня переспросили:

— Что согласна?

— Поехать работать в Эстонию.

— Тогда до скорой встречи, — мужчина протянул мне руку. — Мы тебя вызовем. Жди.

Как только я появилась в мастерских, меня окружили девчата.

— Ну что? Зачем тебя вызывали в райком?

— Уезжаю в Эстонию, — сказала я.

— В Эстонию? Зачем?

Вопросы сыпались на меня со всех сторон. Самое главное, я не знала, как объяснить мой отъезд. Действительно, почему я туда еду? Да, мои деды когда-то жили на эстонской земле, но я-то родилась и выросла в России.

И как я там буду одна, где все говорят по эстонски, где у людей свой быт, свои привычки, о которых если я и знала в детстве, то за годы войны все позабыла? Даже читать почти разучилась на родном языке.

Так думала я, но отступать было уже поздно. Я дала согласие представителю ЦК Коммунистической партии Эстонии.

Больше всего переживал по поводу моего отъезда технорук.

— Чепуха, никуда ты не поедешь. Я против. Лучшие кадры отдавать! Чепуха! Я пойду в райком, если надо — в горком, и докажу, что тебе надо остаться здесь, — возмущался он.

Я не спорила. Не сама же решила ехать.

Каждое утро просыпалась с чувством тревоги, с ожиданием перемен. Но вызова все не было. «Может, про меня забыли или технорук сдержал слово и добился, чтоб я осталась в Ленинграде?» — думала я. Как ни странно, но мысль о том, что обо мне забыли, вызывала обиду. Мои подружки с течением времени разуверились в моем отъезде. Они больше ни о чем не спрашивали, и в их глазах уже не было грусти, когда они смотрели на меня.

Но я все же уехала.

В Ленинградском обкоме партии мне выдали командировочные, 500 рублей подъемных и пропуск на въезд в Эстонию. Перед отъездом, накануне, мы с подружками прошли по вечернему Ленинграду. Город оживал буквально на глазах. Было радостно, что в его восстановлении и я принимала хоть маленькое, но участие, и очень грустно от того, что я уезжаю. Прощалась с Невой, с ее набережными и дворцами. Долго смотрела, как величаво несет свои воды река. «Ее путь определен руслом, — думала. — А у меня? Нескладная какая-то судьба. Мечтала научиться управлять трактором, вроде бы была близка к цели, но все так повернулось, что стала ремонтником; стала привыкать к Ленинграду, к жизни в большом городе, нашла подруг и вот снова должна уезжать в незнакомую Эстонию».

Девочки пытались меня утешить. Мол, это не навсегда, только командировка, и ты вернешься обратно, когда кончится война, а она кончится скоро. Но мне все равно было грустно.

На следующий день утром я стояла на ступеньках вагона, прощаясь с провожавшими меня подругами. Слезы катились по щекам. Поезд тронулся, унося меня в неизвестное будущее.