Средство от Алкивиада

ГЛАВА X

На следующий день мы решили произвести очередное испытание средства. На этот раз не успели мы снять шапки на улице, как Алкивиад уже издалека узнал нас. На его лице появилась какая-то гримаса, которую, при наличии сильного желания, можно было принять за тень улыбки.

Кроме портфеля и газеты, он нес еще какой-то тяжелый пакет. Мы, конечно, сразу же подбежали к нему, чтобы совершить дезориентирующий поступок.

— Мы понесем, пан учитель.

Мы с Засемпой взялись за пакет, Слабый выхватил портфель, Пендзель — газету. На этот раз все прошло более естественно, может быть, потому, что Алкивиад уже не сопротивлялся и с явным облегчением отдал нам пакет. Он и в самом деле был чертовски тяжелый, и веревка так и врезалась нам в пальцы.

— Только поосторожнее, чтобы опять не разбился. — Алкивиад снял шляпу и отер лоб.

— Это Катон, пан учитель? Его уже склеили?

— Да… хотя, по правде говоря, я несу его с некоторым опасением, — пыхтел Алкивиад.

— Да что вы!

— Как вам уже известно, особой красотой он не грешил, и пан директор не считает его украшением кабинета.

— Тогда зачем же он его держал?

— Это старая скульптура, — пояснил Алкивиад. — Когда я начал преподавать в этой школе, он уже был… К сожалению, он теперь выглядит еще хуже, чем раньше.

— А разве нельзя было, воспользовавшись случаем, отшлифовать его и обновить немножко?

— Можно, мастер даже хотел ему приклеить недостающий кусок носа и уха, но я воспротивился.

— Почему?

— Потому что на носу нашего Катона поставила свою метку история. Я не знаю, известно ли вам, что нос этот отбил ему наш знаменитый воспитанник генерал за год до сдачи экзаменов на аттестат зрелости. Поэтому же я был против восстановления куска уха. Ибо ухо это было изувечено при осаде Варшавы в тысяча девятьсот тридцать девятом году. Наш незабвенный сторож Венцковский как раз эвакуировал его в безопасное место, когда разрыв бомбы швырнул их обоих на землю, и таким образом Катон сделался историческим объектом. Открою вам тайну, что даже не все осколки разбитого паном директором бюста я отдал склеить.

— Как это?

— Я хотел, чтобы на нижней губе, которая, как вы знаете, была разбита, осталась щербинка. Это означает, что у нашего Катона сейчас не хватает кусочка нижней губы.

— Значит, вы, пан учитель, хотели таким образом сохранить память о последнем событии?

— Да.

— А… а вы, пан учитель, считаете, что это событие имело такое важное значение?

— Не следует делать поспешных выводов, это решит история. Ибо не исключено, что кто-нибудь из вас станет знаменитым человеком, и тогда случай, который имел место в прошлом месяце, заинтересует историков.

— Вы надеетесь? — шмыгнул носом Засемпа.

— Наблюдая своих учеников, я всегда учитываю и такие возможности.

К сожалению, мы не могли продолжить этот интересный разговор, так как очутились уже в школьном коридоре, и слова историка заглушили шум и гам.

Судя по всему, некоторые из моих коллег выступали в качестве верховых лошадей, а на плечах у них восседали дико вопящие личности. Здесь, по всей вероятности, происходило воссоздание одной из исторических битв. Алкивиад, вытягивая руки и в чем-то убеждая молодежь, пытался протолкаться сквозь сумятицу боя, но воины не обратили на него никакого внимания.

Растерянный и беспомощный, остановился он среди воющих орд.

— Ничего не поделаешь, придется действовать, — шепнул Засемпа, а потом крикнул прямо в ухо Алкивиаду: — Спокойно, пан учитель, мы пробьем вам дорогу среди этих легионеров. Давайте, ребята. Методом козла. Слабый и Пендзель, вперед!

Наклонив головы, ребята врезались в толпу, опрокинув кое-кого из «коней». Мы с Засемпой немедленно воспользовались образовавшейся брешью и втолкнули в нее опешившего Алкивиада. Не прошло и полминуты, как мы благополучно очутились перед дверью канцелярии.

— Готово, пан учитель, — облегченно вздохнул Засемпа. — Фронт прорван.

Алкивиад отер лоб.

— Нечто подобное удалось совершить разве что только Сиду под Саморой… Но скажи мне, мальчик, почему ты употребил слово «легионеры»?

Засемпа не знал, что ему ответить.

— Мы вычитали его как-то в одной исторической книжке, — поспешно пришел я ему на выручку.

— Вы читаете исторические книги? — спросил Алкивиад. На лице его было написано крайнее удивление.

— «История — магистра витае, история — учитель жизни, пан учитель. — Мне удачно подвернулось изречение, которое я частенько слыхивал из отцовских уст.

Алкивиад пригляделся к нам из-под очков.

— Поразительно, — сказал он и впервые улыбнулся. Потом перевел взгляд на дверь кабинета Дира. — Сейчас меня ожидает переделка потруднее, — пошутил он. — Боюсь, что пан директор выставит меня вместе с Катоном. Все будет зависеть от того, застанем ли мы его в перипатетическом состоянии.

— А что это означает?

— Это означает, что меня интересует, будет ли он расхаживать по кабинету. Директор в моменты раздражения становится перипатетиком.

К сожалению, как только мы осторожно приотворили дверь, сразу стало ясно, что директор находится в опасном перипатетическом состоянии. Более того — у него был Жвачек.

Мы лихо шаркнули ногами, водрузили Катона на кресло, а потом торопливо стащили с Алкивиада плащ. Он был явно смущен нашим поведением. Потом я отнес плащ на вешалку, а Пендзелькевич и Слабый принялись раскручивать на Алкивиаде шарф.

Директор прервал свою прогулку и вместе со Жвачеком удивленно следил за нами. А мы опять шаркнули ногами. С этим шарканьем мы, пожалуй, перестарались, но это нас подвели нервы. Затем мы вручили Алкивиаду портфель и газету.

— Распаковать? — Мы указали на пакет.

— Хватит, — сказал директор, — и ступайте отсюда.

При столь решительной постановке вопроса нам ничего не оставалось, как еще раз шаркнуть ножкой и выбежать из кабинета.

Конечно, не в класс побежали мы, а выскочили во двор и притаились под окном кабинета.

До нас доносился голос Дира и его торопливые шаги. Видно было, что он все еще находится в опасном перипатетическом состоянии.

— Это неслыханно! Показательный лицей! Школа с такими традициями! И такой скандал! И к тому же — на торжестве, я бы сказал, педагогического характера! Как вы могли допустить это и, что еще хуже, как вы могли не поставить меня об этом в известность! Вы меня выставили на осмеяние. Под влиянием ваших заверений, что все прошло как следует, я весело звоню пану директору и шутливо спрашиваю: «Как вы чувствуете себя после юбилея?» А это прозвучало как неуместная шутка, как издевательство! И только тут я узнал, что там произошел скандал! Беготня, крик, вой, нападение на воспитанников Дома, издевательство над учениками…

— Простите, пан директор, — откашлялся Алкивиад, — но это явно преувеличено, их только мазали ваксой.

— Только?! — загремел директор. — И это называется только?! Как мне это ни неприятно, но я считаю своим долгом сказать вам, что вы уже давно подвергаете тяжелым испытаниям мое доверие к вам, как к педагогу. Да и чему здесь удивляться, если вас больше интересуют мертвые статуи, чем молодежь. Зачем вы притащили сюда эту развалину?

— Статую склеили…

— Я не желаю ее видеть! Вы засоряете мой кабинет.

— Осмелюсь заметить, что статуя эта связана со славной историей нашей школы. Она выдержала две войны и пятьдесят выпусков вандалов. А это что-нибудь да значит.

— Нет, нет… Сейчас же уберите eel

— А кому она мешает?

— Да ведь из-за нее насмешек не оберешься! Мы никогда и не считали ее произведением искусства. Это только школьный инвентарь. А испорченный инвентарь следует убирать.

— Но уже одно то, что это бюст Катона…

— Катон не относился к разряду прогрессивных деятелей…

— Однако он — символ некоторых древнеримских достоинств.

— Нет, коллега, я не вижу никаких оснований — ни моральных, ни эстетических… ни политических для пребывания здесь этой особы — все эти основания скорее говорят за то, что этот гипс, или, как правильно его называет пани Калино, этот мусор, следует убрать. Возня с этой смешной и обезображенной фигурой вносит некоторый элемент рассеянности и нарушает серьезность наших заседаний. Довольно уже того, что мы вынуждены сносить конское ржанье за окном.

Старый конь Цицерон и в самом деле опять пробрался на школьную территорию и грустно ржал. Видно, вокруг вытоптанной спортплощадки осталось очень мало травы.

— Коллега Жвачек, закройте, пожалуйста, окно, — услышали мы голос Дира и, опасаясь разоблачения, дали тягу.

Первые три урока мы пребывали под впечатлением услышанного, а на большой перемене направились в учительскую и в дверях столкнулись со Жвачеком.

— Это опять вы! Что вам нужно?

— Мы к пану учителю Мисяку.

— В чем дело? — Алкивиад вышел к нам со стаканом чая в руке.

— Мы хотели бы взять карту.

— Карту… Но ведь урок у нас еще через два часа.

— Ничего. Мы бы тем временем повторили материал.

Преподаватели поглядели на нас с интересом.

— Может быть, нам следует захватить и какой-нибудь фильм… — быстро добавил я. — Ребята говорили, что есть фильм о пирамидах.

— К сожалению, аппарат испорчен…

— Это ничего. Аппарат можно починить… У отца Бэма радио и телемастерская, он наверняка справится и с этой починкой, — сказал Засемпа, — а пока что мы взяли бы карту и, может быть, те египетские диапозитивы, о которых рассказывали ребята.

— Хорошо… что-нибудь подберем… — сказал Алкивиад после минутной паузы.

Он допил чай и отправился с нами в кладовую. Когда мы отобрали карты и исторические таблицы, Пендзелькевич неожиданно спросил:

— Вам, пан учитель, удалось водрузить на место Катона?

— К сожалению, мои опасения оправдались, — спокойно ответил Алкивиад. — Пан директор не пожелал, чтобы Катон вернулся в его кабинет.

— Ну и что же теперь?

— Ничего. Придется его убрать.

— Вы его выбросите?

— Ну, нет. Я оставлю его у себя.

— А разве нельзя поставить его в историческом кабинете?

— У нас нет исторического кабинета. Он полностью аннексирован пани Калино.

— И вы, пан профессор, согласились на это?

— Я не подписывал с ней никакого соглашения, мои мальчики. И никто не принудил бы меня подписать подобный позорный акт.

— В таком случае вы сохранили на него все права.

— Конечно, но в данный момент поместить там бюст Катона было бы крайне неразумно, поскольку, как мне известно, пани Калино принадлежит к числу противников Катона, и я боюсь, что этот римлянин не прожил бы там и часа. Поэтому я и должен, хотя бы на время, убрать Катона.

— Но так не должно быть, — сказал я, — ведь он принадлежит школе.

— Да, он принадлежит школе, — подхватил Пендзелькевич. — Брат мой рассказывал, что когда он начал ходить в школу, Катон уже тут был. И товарищи брата, постарше его, тоже говорили, что когда они начинали ходить в школу, Катон тоже уже был. Он всегда здесь был.

— В том-то и дело, — сказал Алкивиад, — но увы — такова уж судьба старых вещей.

— Пан учитель, — сказал я, — отдайте его нам. Алкивиад застыл.

— Вам? Зачем?

— Он будет стоять в нашем классе.

— Да, пан учитель, — поспешно поддержали меня Пендзелькевич и Слабинский. — Мы сохраним его вплоть до выпускных экзаменов.

Алкивиад какое-то время внимательно присматривался к нам.

— Хорошо, можете его взять, — решил он наконец.

После этого он быстрыми шагами удалился.

— А не слишком ли ты увлекся? — спросил меня Засемпа.

— И зачем нам этот гипс?

— Я просто так… Просто я применил дезориентирующий поступок.

Засемпа с подозрением оглядел меня.

— А я думал, что ты и в самом деле принял близко к сердцу судьбу этой рухляди.

— Да что ты? — рассмеялся я. — Нет, я просто действовал по плану.

— Ну конечно, конечно, — торопливо поддакнули Пендзель и Слабый, уставившись в пол.

На этой же перемене мы вынесли Катона из кабинета и установили его в углу нашего класса, слева от кафедры.

Как обычно, вместе со звонком в класс вошел Жвачек. И конечно, сразу же обнаружил несчастного Катона. Брови его поползли вверх.

— Дежурный! Это что такое? — спросил он Слабого, который дежурил в этот день.

— Это Катон, — объявил Слабый.

— Эта злосчастная маска отнюдь не является украшением класса.

— Совершенно справедливо, — ответил я, — но маска эта заслуженная. Эта скульптура перенесла две войны и пятьдесят выпусков самых обыкновенных вандалов, не считая четвероруких. Разве это ничего не значит?

Жвачек посмотрел на меня с изумлением.

— Меня поражают твои слова, Чамчара. Вот уж никак не подозревал я в вас культа традиций.

— Никогда не известно, пан учитель, что теплится в душе молодежи, — отпустил я общее замечание философского типа.

— Но вы хотя бы знаете, кем был Катон?

— Имеем некоторые сведения, — ответил я.

— В любом случае — странно, — сказал Жвачек с иронической усмешкой, — что именно Катон нашел себе приют и именно в этом классе. Гражданскими доблестями вы отнюдь не отличаетесь.

— Отличиться гражданскими доблестями в школе не так просто, а зачастую и вовсе не возможно, — ответил я, — но в наш век свершают и невозможное.

Жвачек нахмурился:

— Это ирония?

— Жаль, что вы так думаете. Разве правильная формулировка мыслей столь уже редкое явление в этой школе?

— Да, редкое, а особенно в вашем классе. Твое неожиданное красноречие поражает меня, Чамчара.

— Я тренируюсь в риторике.

— Или в шутовстве.

— Быть хорошим шутом тоже искусство.

Тут, видно, полонист решил, что лучше все обратить в шутку. Он потрепал меня по плечу и рассмеялся:

— Садись!

О Катоне пан Жвачек уже не вспоминал. Но мы заметили, что с этого дня он немного изменился. Стал как-то внимательно приглядываться к ребятам и охотно беседовал с нами на всякие отвлеченные темы.