Средство от Алкивиада

ГЛАВА XVII

В качестве места казни для начала было выбрано Краковское предместье. Мы вышли из автобуса около Академии искусств и с лицами висельников тронулись вслед за Диром, Шекспиром и Алкивиадом. Шекспир все время усмехался себе под нос, нагоняя на нас еще большее уныние. Рядом, под опекой своего преподавателя, топали доверчивые ребятишки из Элка. Честное слово, нам даже жалко стало, что они заполучили таких проводников, как мы. Выглядели они вполне симпатично и наверняка были достойны лучшей участи.

Дир остановил нас на углу Трембацкой и Козьей и указал на стоящее там здание.

— Может быть, Слабинский скажет нам что-нибудь относительно этого памятника архитектуры и расскажет о его исторической роли.

— Это Саксонская Почта, — ответил Слабый без запинки.

Я вздохнул с облегчением. Приговор был отсрочен. Пока что счастье сопутствовало нам. Пристрастием Слабого была филателистика, и он уже когда-то запускал Морского Змея на тему о роли почты в истории.

Благодаря этому мы целый урок дрейфовали по столетиям, обсуждая способы общения людей на расстоянии с самых древнейших времен и до наших дней. Ничего, Слабый как-нибудь выкарабкается.

И действительно, у него все шло гладко. Начал он с Гермеса, который был кем-то вроде министра почты у олимпийских богов, а потом, миновав все рифы и мели, бойко рассказал про гонцов и послов древности, римскую почту и почту королевскую во времена средневековья — про королевские «глаза и уши», конную почту, дилижансы, оптический телеграф, «телеграф проволочный» и «беспроволочный» и счастливо причалил к современной почте.

С Мицкевичем тоже как-то обошлось. Благодаря Жвачеку, который мучил нас им с самого начала года.

Я немного струхнул, когда мы вышли на площадь Победы, бывшую Саксонскую, и к Саксонскому саду, и здесь Алкивиад принялся донимать вопросами Бема. И, представьте себе, Бем лил воду вполне удачно. Только потом я припомнил, что ведь мы уже как-то запускали Змея по поводу подков, которые ломал руками Август Сильный Саксонский и одну из которых хотел продать нам тот потомок кузнецов из Черска.

На Замковой площади Пендзелькевич повел речь относительно колонны и королей из династии Вазов. Я с недоверием вслушивался в его немного суматошный, но вполне обстоятельный рассказ и убедился, что он говорит о вещах мне известных. Я мог бы говорить так же, да, пожалуй, не только я, но и любой из нас. Откуда же взялся мой кошмарный сон?

Алкивиад спокойно стоял себе в сторонке и с милой улыбкой глядел на Дира, который все еще подозревал в чем-то подвох. Его лошадиная физиономия вытянулась сильнее, чем обычно, брови были насуплены. Он все еще не верил и, как я понимал, готовился к генеральному контрнаступлению.

И действительно, когда мы остановились на рынке Старого Мяста, он принялся водить взглядом по нашим лицам, выискивая жертву. Неужели наступил час моей казни? Я держался в стороне, и физиономия моя не выражала особого энтузиазма, а Дир вполне мог приписать это желанию уклониться от зондирования. Такая уж у меня неудачная физиономия! Стоит только задуматься, как на лице у меня появляется выражение полнейшего идиотизма, а это, как известно, провоцирует гогов. Взгляд Дира и на этот раз остановился на мне. Я поспешно ощерился в невинной улыбке, но было уже поздно.

— Теперь, может быть, Чамчара блеснет чем-нибудь?

— Так ли это необходимо, пан директор? Я охрип. — И я тут же захрипел, как репродуктор на вокзале в Козебродах.

В глазах у директора появился веселый блеск.

— Тебе ведь не придется кричать, — ласково сказал он.

Деликатно выражаясь, я почувствовал себя несколько неловко. Но решил держать фасон.

— А что бы хотелось пану директору?

— Может, ты объяснишь коллегам, какое название носит каждая из сторон рынка и почему?

— С удовольствием, — сказал я. — Итак, дорогие коллеги, вы видите, что рынок имеет форму квадрата. Квадрат, подобно кругу, является фигурой геометрической. Вокруг квадрата можно описать круг, в квадрат можно и вписать круг. Здесь рядом даже находится уличка, под названием Кривой круг. Это указывает на то, что строители рынка намеревались описать вокруг этого квадрата круг, но все пошло у них вкось, поэтому они сделали только часть круга, а потом бросили его…

— Ближе к делу, Чамчара. Не кружи вокруг да около! — поморщился директор. — Тебе следует рассказывать о сторонах рынка.

— Слушаюсь, пан директор. Так вот, у рынка есть четыре стороны, и каждая из этих сторон имеет исторически оправданное название… Вот эта, у которой мы стоим, называется стороной Коллонтая, там — сторона Барса, там — Закржевского, а там — Декерта.

— Теперь, может, о Декерте…

— Сейчас, пан директор. Так вот, дорогие мои коллеги, Декерт — прошу не путать его с декретом, Так вот, Декрет, простите, Декерт был…

«Черт бы его побрал, — лихорадочно думал я, — кем же, собственно, был этот тип? Наверняка патриотом».

— Это, несомненно, был великий патриот, человек знаменитый и достойный… — произнес я вслух и запнулся. — Солидного роста, — добавил я еще по инерции, но больше уже ничего не мог произнести. Чувствовал, что влип. О королях бы я еще мог трепаться, но о Декерте? Я напрасно искал каких-нибудь ассоциаций в памяти!

В глазах Дира я опять заметил насмешку. Да, Дир — это старый гогический волк и прекрасно понимает, что я влип.

— Побольше деталей, Чамчара, — сказал он, рассматривая носок своего ботинка, — скажи пару слов об эпохе, об историческом фоне.

Господи, что делать?! Все еще никаких ассоциаций! Я повытаскивал из закоулков памяти все портреты знаменитых деятелей, картины Матейки и музейные экспонаты. Все напрасно. Этот Декерт был наверняка кем-то из эпохи Коллонтая. Следовательно, кунтуш, нет, скорее, камзол и парик. Из провалов памяти я вытащил на свет все эти розоватые и желтые, потрескавшиеся от времени лица, вылавливая их из черных и коричневых подливок, которыми их заливали тогдашние художники. Все напрасно! Ни одно из них не напоминало мне Декерта.

Я глянул на Алкивиада, но этот бедняга, по-видимому, ничуть не сознавал трагичности положения и беззаботным взором следил за голубями, воркующими на доме Барычков. А я все еще продолжал сидеть в луже, более того — уже начал впадать в легкую панику. Я уже хотел было сказать, что Декерт был знаменитым пиратом, но в последнюю минуту вдруг припомнил, что того пирата звали Дрейком, он был англичанин и состоял на службе у королевы Елизаветы. Да и откуда бы взяться пирату на старом и почтенном варшавском рынке? Боже мой, нужно взять себя в руки. Я уже готов нести какой-то бред.

На душе у меня сделалось очень грустно. Ох, нельзя учиться истории безболезненно, при помощи одних дрейфов. Обязательно найдется какая-нибудь фигура, какой-нибудь невызубренный пан Декерт, на котором ты обязательно поскользнешься и преспокойно усядешься в лужу.

А потом мне пришло в голову, что сон мой был символическим и пророческим. Ведь все это грустное сборище не что иное, как похороны. Хороним мы Алкивиада и самих себя. Вскоре Дир потеряет терпение, и мы, неся утраченные иллюзии, траурной черной процессией вернемся в школу.

И вдруг меня осенило. Эти слова напомнили мне что-то. Процессия… черная процессия! Есть! Вы знаете этот приятный спазм сердца, когда оно на мгновение приостановится, а потом ударит сильно и радостно, как будто маленький ядерный взрыв в мозговых клетках… Что-то вроде этого и произошло со мною.

— Черная Процессия, — повторил я вслух.

Я увидел процессию людей, одетых в черное. Они выходят из здания ратуши, которое в наши дни уже не сохранилось, и именно там, во главе их, я увидел Декерта. Они уселись в кареты. Кареты эти подъезжают к Замку. Когда же это было? Во время Четырехлетнего сейма 1788-1792 годов. А Четырехлетний сейм? Сейм этот должен был вывести Польшу из состояния упадка. Мы как-то дискутировали в классе на эту тему. Я начал припоминать все более подробно…

Происходило это уже после многих дрейфов, когда все труднее было найти удобную тему. И вот мы решили выложить на стол упадок Республики.

Вопрос этот волновал нас уже давно. Я помнил, как трудно было понять, почему Речь Посполита, которая еще в 1683 году разбивала турок под Веной, по прошествии тридцати лет стала настолько слабой, что царь диктовал ей, сколько она может содержать войска.

Я помнил тот пасмурный декабрьский день. Снега не было. Зато все время лило как из ведра. Алкивиад прибыл в школу с зонтиком, а атмосферное давление было столь низким, что возникали даже опасения, что он нарушит наше условие и примется вызывать к доске на отметки вне всякой очереди. Поэтому, как только он появился в классе, и притом в довольно плохом настроении, мы сразу же применили двойную порцию наркоза в виде тишины, до того гробовой, что слышен был даже шепот воды в трубах центрального отопления. А затем мы незамедлительно запустили Морского Змея, сильного и многоголового:

— Нам кажется, что Польша пришла в упадок по вине Собеского.

Алкивиад растерянно замигал. Наши тезисы всегда приводили его поначалу в некоторое замешательство.

— Ведь у него же была такая армия! И он был победителем под Веной.

— Неужели он не мог навести порядок?

— У него была последняя возможность!

— Наверное, он был плохой политик.

— Зачем он пошел на помощь Австрии?

— Пожалуй, было бы лучше, если бы турки взяли Вену. Они выгнали бы Габсбургов.

— Тогда, может, и не было бы разделов.

— Он должен был вступить в союз с турками!

— Ведь тогда у нас были общие враги.

— Собесский пальцем о палец не ударил, чтобы навести порядок внутри страны.

— А потом все пошло вверх тормашками.

— Почему никто не поднял бунта, когда путем подкупа посадили на трон саксонца?

— Разве тогда не было умных людей?

— И куда девались гусары?

— Почему они согласились на немой сейм?

— Армия должна была взбунтоваться!

— Выступить против правительства!

— Заговор!

— Революцию устроить!

Алкивиад онемел. Наконец он понемногу пришел в себя и стал объяснять нам запутанные и темные причины падения шляхетской Республики. Нам пришлось раздумывать над тем, мог ли один, хотя бы и самый замечательный вождь, спасти свою страну с негодным государственным устройством, не изменив предварительно это устройство. И что необходимо проделать для того, чтобы изменить государственный строй. И можно ли делать революцию, если нет революционных общественных сил.

Мы говорили и о тех, кто наконец взялся за переустройство Республики. Говорили о Замойском, Конарском, Лещинском, Черторыских, о людях из «коллонтаевской кузницы». Вот там-то как раз и был Декерт. О польских якобинцах, о создателях Конституции Третьего Мая и о тех, которые им мешали.

Теперь все это встало перед моими глазами. И я уже знал, о чем мне трепаться. И что по самым бедным подсчетам на эту тему я могу рассуждать два часа. Лишь бы не подвело меня вдохновение, а я уж им задам перцу! Отобью у них охоту зондировать Восьмой Легион! Кончится это представление! У меня есть средство! Я сумею ошеломить и Дира, и этих гостей. Я заговорю их насмерть. Покончат они наконец с вопросами и разбегутся по домам. И я начал свою большую речь.

— Коллеги простят мне эту затянувшуюся паузу, — сказал я. — Это было не оттого, что я зазевался, а причиной этому было, если можно так выразиться, прозрение. Внезапно перед моими глазами предстала историческая сцена. Я увидел старую ратушу. Когда-то она стояла здесь посреди рынка. Из ратуши выходит одетый в черное человек с длинным и печальным лицом. Это и есть Декерт, бургомистр Варшавы. За ним с достоинством шагают представители других городов, они тоже в траурном наряде. Они усаживаются в кареты, конечно, черные и запряженные карими или, иными словами, черными лошадьми. Слово это тюркского происхождения. Прошу дорогих коллег сравнить с пустыней Кара-Кум, название это означает «черные пески», а также вспомнить прозвище великого визиря, Кара Мустафы, или иначе Черного Мустафы, и вам станет ясным происхождение этого слова.

Поразив Дира своими лингвистическими познаниями, я шпарил дальше:

— Но вернемтесь к нашей Черной Процессии. Так вот, все эти печальные государственные мужи были в трауре. По ком же они надели этот траур? Они надели его по судьбе городов, мои дорогие коллеги. А куда направляется эта процессия? Эта процессия направляется к Замку, где заседает Четырехлетний сейм, чтобы представить свои жалобы, требования и вполне справедливые' претензии.

Тут я принялся говорить о том, как города утратили свое былое величие, как жадная шляхта отобрала у них права, как пришла в упадок торговля — а все это из-за того, что государственный организм был поражен тяжелой болезнью. Болезнь эта началась уже очень давно — я перечислил ее первые симптомы — и, никем не лечимая, привела королевство к полному параличу во времена Саксонской династии.

Я проговорил так целых пятнадцать минут, пока наконец не заметил, как одна очень толстая девчонка зевнула. Следовательно, все идет как надо. Немного передохнув, чтобы нагнать еще большую скуку, я принялся распространяться по поводу этих болезней государства. Я сравнивал ее с соседними, развернув целую историческую панораму. Могучие враги с сильной централизованной властью, с огромными армиями, а между ними беспомощный колосс — Польша. О плохих законах говорил я, о магнатах, о темной и продажной шляхте, о забияках и самодурах, которые не давали денег ни на армию, ни на школы. Потом я прицепился к крестьянской доле. Вы сами знаете, что на тему о крестьянской доле можно говорить без конца. До самой пани Конопницкой дошел я, и только это спугнуло меня — зашел-то я слишком далеко и меня могут преждевременно прервать. Бросив крестьянскую долю, я принялся оплакивать теперь уже долю королевскую. Что за бедняжка был этот польский король, которого только на портретах расписывали, но никто не уважал его. Я и упомянул о его бессилии.

Говорил я и о прогнившем государственном аппарате. А поскольку гнили этой было много, вот я и развернул картину пошире. А когда и это мне надоело, я опять вернулся к Декерту. Как Декерт этот боролся за возрождение страны в коллонтаевской кузнице. Я выразил огорчение по поводу того, что города пришли в такой глубокий упадок, а потом высказал предположение, что если бы города эти были более сильными, то, может, и у нас была бы такая же революция, как во Франции, и не пришлось бы тогда упрашивать шляхетских делегатов и короля в Замке. И как бургомистров называли якобинцами.

Ученики из Элка нетерпеливо поглядывали по сторонам и переступали с ноги на ногу, а один рациональный товарищ уселся на тротуаре, достал булку с зельцем и принялся закусывать. Бедный преподаватель, их опекун, время от времени с надеждой поглядывал на Алкивиада. Однако Алкивиад, покончив с осмотром голубей на доме Барычков, теперь был поглощен наблюдением за голубями на крыше дома Фукеров. Несчастный педагог поглядывал теперь на Дира, но с нашим Диром творилось что-то странное. Он стоял как вкопанный, точно магическая сила обратила его в статую. Мои вдохновенные слова наверняка звучали для него как дивная музыка, и он не знал, чем ему больше восхищаться: широтою ли моих исторических горизонтов, поразительными выводами или плавностью моей речи.

А я все говорил, все приоткрывал клапан воздушного шара моих знаний, выпускал некоторое количество сведений, а потом снова надувал его и подымался в новые исторические сферы, вплоть до самых философских вершин. Иногда, правда, я только подпрыгивал на месте, но и это я проделывал уверенно и с изяществом.

Ошеломление Дира продолжалось, как я проверил по ручным часам, около тридцати минут, что, как мне потом сказали, было рекордным в списке его готических ошеломлений, и рекорд этот до сих пор так и остался непобитым.

Наконец он сдался.

— Хватит, Чамчара! — сказал он. — На сегодня, пожалуй, достаточно. Гости уже устали.

Бледный преподаватель из Элка принялся поспешно нас благодарить. Я в знак особой признательности получил от детворы в подарок герб Элка. Они прикололи его на моей груди как орден. После чего вся детвора поспешно дала ходу.

На поле боя остались только мы, Алкивиад, директор и Шекспир. Шекспир продолжал неопределенно усмехаться, директор озабоченно потирал руки. Мы окружили Алкивиада и победоносно смотрели в глаза директору.

Директор откашлялся.

— Н-да, итак… Поздравляю. Я вижу, что в вас пробудился дух нашей школы. Только я никак не пойму, как это получилось?

Мы тоже стояли с несколько неуверенными минами. В том-то и дело! Как это получилось? Чудо? Месть Шекспира? Хитрость Алкивиада? Необычайная сила средства? Или гений ВОСЬМОГО ЛЕГИОНА?

Ответственный редактор Г. В. Языкова.

Консультант по художественному оформлению П. И. Суворов.

Технический редактор Е. М. Захарова.

Корректоры Э. Н. Сизова и 3. С. Ульянова.

Сдано в набор 7/IV 1967 г. Подписано к печати 20/VII 1967 г. Формат 84х108'/_и. Печ. л. 6.5. Усл. печ. л. 10,92. (Уч.-изд. л. 11,24). Тираж 50 000 экз. ТП 1967 N 509. Цена 46 коп. на бум. м/мел.

Издательство «Детская литература».

Москва, М Черкасский пер., 1. Фабрика «Детская книга» № 2 Росглавполнграфпрома

Комитета по печати при Совете Министров РСФСР. Ленинград, 2-я Советская, 7. Заказ N» 68.