Средство от Алкивиада

ГЛАВА XIV

Класс не очень волновали сомнения Засемпы. Теперь для нас наступили светлые дни. Триумфальные процессии во главе с Алкивиадом, прозванные походами Восьмого Легиона, проводились с той поры непрерывно. Выработалась даже специальная церемония.

По понедельникам, средам и пятницам, в дни уроков истории, мы встречали Алкивиада еще по дороге в школу и провожали его сомкнутыми рядами до самой учительской, подготавливая базу для очередного дрейфа.

Затем мы появлялись опять на перемене перед уроком истории. Собирали карты, таблицы, проекционный аппарат, кассеты с диапозитивами и вместе с Алкивиадом маршировали в класс.

Эти процессии вызывали в школе сенсацию, потому что ни одного из преподавателей никто и никогда так не сопровождал. С того самого момента, как Алкивиад переступал порог класса, он сразу же впадал в благостное ошеломление под действием тишины. До того как истекало действие наркоза, в строй вступали стоики. Стоиками Алкивиад в шутку называл тех учеников, которые сами вызывались отвечать. С течением времени Институт стоиков выкристаллизовался и окреп, их обязанности были точно определены на научной основе. Кроме подготовки материала по текущему уроку, в их обязанности входила разработка темы и материалов для дрейфа. В классе насчитывалось сорок душ, эффективных уроков было примерно десять в месяц, поскольку два часа у нас уходили на исторические экскурсии, и по простому арифметическому подсчету каждому из нас ответственное дежурство грозило раз в два месяца. Готовиться только один раз в два месяца! Что может быть великолепнее?! Правда, готовиться приходилось самым основательным образом, поскольку, наряду с Институтом стоиков, действовал также Институт дежурных контролеров, который проверял степень подготовленности стоиков, чтобы не было конфуза. К тому же и сам Алкивиад облегчал нам задачу.

Запустив Морского Змея, стоики еще пару минут дрейфовали собственными силами, пока Алкивиад не хватал приманку. Потом некоторое время они дрейфовали совместно с Алкивиадом, ведя соответствующую дискуссию, и наконец Алкивиад начинал плавание самостоятельно, а нам оставалось только слушать. Под конец он заплывал в какую-нибудь тихую гавань, а этот его заключительный дрейф обычно поставлял нам исходный материал для следующего БАБа. Таким образом, к обоюдному удовлетворению получалась непрерывная цепь научных дрейфов. При этом следует отметить, что Алкивиад честно соблюдал договор и никого не вызывал к доске. Ему хватало того, что стоики вызывались добровольно.

Но не свобода и не чувство безопасности больше всего радовали нас. Очень скоро нас увлекло само по себе применение СОТА и все, что было связано с ним: и эти процессии, и дружба с Алкивиадом, и уроки, на которых никогда не было скучно, и множество других вещей, о которых мы до сих пор и не задумывались.

Так, например, оказалось, что применение СОТА повлекло за собой далеко идущие последствия не только для нас самих и Алкивиада, но и — что особенно странно — для всего коллектива учителей. Явная манифестация нашей любви к истории и к Алкивиаду, наши стихийные, триумфальные процессии не могли оставаться незамеченными и вызвали у остальных гогов сначала изумление, а потом различные комментарии и предположения. Вскоре до наших ушей начали доходить всякие сплетни на эту тему.

— Для меня этот вопрос решается очень просто, — будто бы заявила пани Калино. — Я думаю, что пану директору удалось зажечь сердца молодежи.

— Мне? — удивился застигнутый врасплох директор.

— Будем рассуждать логично. Перемена в восьмом классе «А» наступила непосредственно после беседы, которую вы провели у себя в кабинете с самыми отсталыми элементами этого класса.

Пан Жвачек и Дядя усмехнулись при этих словах, а Дир спросил, откашлявшись:

— Но почему же эта перемена касается только истории?!

— Вы, пан директор, пробудили тогда в них культ традиций, — ответила пани Калино.

— Вы так полагаете? — Бедного Дира ее слова явно не убедили.

Дядя Эйдзятович видел во всем подвох.

— Вы остерегайтесь, — предупреждал он при всяком удобном случае Алкивиада, — я нюхом чую, что здесь что-то не чисто. Это какая-то засада со стороны мальчишек. Они обязательно готовят какую-нибудь гадость.

Что же касается нашего воспитателя, пана Жвачека, то он следил за нашими триумфальными шествиями со все более мрачнеющей миной. Обеспокоенный тишиной, которая царила на уроках Алкивиада, он, проходя мимо нашего класса, всегда приостанавливался и прислушивался. Однажды нервы у него не выдержали, и он заглянул в класс. Заглянул и остолбенел. Он застал весь класс погруженным в какое-то странное гипнотическое состояние, а также стоика, из которого фонтаном били сведения на тему актуального дрейфа.

— Вы, коллега, ко мне? — обратился к нему улыбающийся Алкивиад.

Жвачек смутился.

— Я думал, что здесь никого нет, — пробормотал он и, извиняясь, отступил.

Химик Фарфаля определил все эти события одним-единственным словом: «Шутовство». Но однажды он по рассеянности забрел на заседание нашего исторического кружка и с той поры уже не говорил о шутовстве, а стал подыскивать новые теории.

— Нашел! — воскликнул он однажды, входя в канцелярию.

— Что нашли? — спросил Дир.

— Пенициллин!

— Что-о?! — Дир остолбенел.

— Флеминг, открыватель пенициллина, получил его случайно, можно сказать, вопреки своей воле, благодаря засорению культуры бактерий какой-то неизвестной плесенью. Науке известны случаи, когда из неожиданного сырья благодаря удачному стечению обстоятельств получали новый ценный препарат. Я считаю: то, что случилось у коллеги Мисяка, как раз и является таким педагогически благоприятным стечением обстоятельств.

К сожалению, не было сведений о том, как на все эти высказывания реагировал Алкивиад. Следует полагать, что он хранил присущее ему философское молчание.

Но высказаться ему все же пришлось на заседании педагогического совета перед концом четверти. Хотя наше поведение несколько улучшилось, но отметки были ужасными. В основном единицы, или, если вам больше нравится такое определение, колы. И на этом фоне, как розы среди колов, особенно бесстыдно сияли наши отметки по истории, все выше всякой допустимой нормы. Пятерки и четверки.

Вполне понятно, что это явилось страшным потрясением для наших педагогов. У Алкивиада потребовали объяснений, а также низведения его оценок до какого-то приличного уровня. Однако здесь педсовет натолкнулся на решительный отпор.

— Позвольте, коллеги, — заявил сей непреклонный муж, вставая. — Эти отметки — бутоны, а бутоны обрывать нельзя.

— Какие еще бутоны? — спросили у него.

— Бутоны возрождения, — торжественно заявил Алкивиад, подымая вверх палец. — Воистину говорю вам, что в этом классе возрождение грядет посредством истории.

— А почему обязательно истории?

— Потому что мы натолкнулись на исторический класс. Такие классы попадаются раз в тридцать лет.

— Но ведь это класс шалопаев!

— Проверка не подтвердила этих данных.

— Тогда это просто хулиганы.

— На уроках истории они ведут себя спокойно.

Даже, пожалуй, слишком спокойно. Эта тишина несколько дезориентирует меня.

Преподаватели улыбались вымученной улыбкой, в которой чувствовалась и горечь, и желание позабавиться на чужой счет.

— Тогда вы, может быть, откроете нам секрет, каким это образом вам удалось добиться столь выдающихся результатов? Педагогические достижения должны стать всеобщим достоянием.

— А у меня всегда был педагогический талант, — заявил Алкивиад с присущим ему отсутствием скромности.

— До сих пор вам что-то не удавалось его проявить…

— Все дело в ключе. Когда сталкиваешься с историческим классом — все дело в ключе.

— А что же это за ключ?

— Ключом может быть любой из вас, — заявил Алкивиад. Он ведь всегда был склонен к максимализму.

Однако на этот раз такое максималистическое высказывание было воспринято, как желание в серьезной дискуссии отделаться шуткой, причем шуткой явно неуместной.

— Вы уже давно начали шутить, — сказал Дядя. — Вы сильно изменились, а в вашем возрасте меняться опасно. Дай бог, чтоб мои предсказания не оправдались.

Здесь впервые Дядя высказал открыто то, о чем в школе уже давно шептались. Несомненно, в Алкивиаде обнаруживались явные перемены. Кроме склонности к шуткам и странной непреклонности в вопросах педагогики, он стал более подвижным и вообще помолодел. Пани Калино подозревала даже, что он проходит какой-то специальный курс лечения. Он даже несколько выпрямился. Данные, содержащиеся в картотеке СОТА, уже не соответствовали действительному положению вещей и требовали частичного пересмотра. Когда мы приходили в учительскую, то уже заставали его не сидящим в уголке, а бодро расхаживающим на своих длинных, словно ходули, ногах.

Это раздражало Дядю. Однажды он даже спросил:

— Что это вы все время вышагиваете, как аист?

— У меня прорезались перипатетические наклонности из-за массы новых мыслей.

Дядя уставился на него.

— Мыслей? — переспросил он удивленно, как будто мышление было исключительно уделом математиков.

— Да, за последнее время я очень много думаю, — сказал Алкивиад, поправляя галстук, — обычно действие для него немыслимое.

Хотя Алкивиад и продолжал проявлять полное пренебрежение к столь ничтожным с точки зрения истории явлениям, как мода, все же следует отметить тот факт, что у него появилась новая рубашка, правда, серая, но в оптимистический розовый горошек, что вызывало легкий эстетический шок у пани Калино.

Все поведение Алкивиада, тот факт, что он не называл нас иначе как «мой Восьмой Легион», шутки, которые он отпускал, а главное — его непонятные педагогические успехи нервировали и тревожили остальных педагогов. И пожалуй, больше всего Жвачека, он просто стал каким-то нервным. Сначала мы думали, что Жвачек на уроках непременно затронет вопрос о нашем отношении к Алкивиаду, но он старательно обходил эту тему. Однако мы ему не доверяли.

Мы знали, что он не спускает с нас глаз, притаился и только дожидается какой-нибудь оплошности со стороны ребят, чтобы "вывести нас на чистую воду.

Но мы были готовы принять его вызов.

Еще нас угнетал испытательный срок, который был дан нам для успокоения встревоженных педагогов. Как я уже упоминал, все свидетельствовало о том, что учителя вступили в новый период педагогической озабоченности. Поэтому, когда месяц истек, мы с Засемпой, как кающиеся грешники, отправились к Али-Бабе с просьбой о пролонгации срока.

Али-Баба неохотно выслушал нас и заявил:

— Я совершенно не понимаю вас, коллеги. Мы окаменели.

— Почему же? — выдавил из себя Засемпа.

— Ведь вы уже выполнили задание.

— То есть как это? — удивленно спросил я. — Нам кажется, что гоги все еще проявляют признаки беспокойства.

— Это не совсем правильное определение, — ответил Али-Баба. — На этот раз все обстоит не так. Сейчас мы имеем дело с небольшим брожением и дезориентацией в их рядах. Однако это очень полезная дезориентация. Вы просто сумели поколебать их убеждение в том, что вы якобы непроницаемы для высших чувств, то есть неспособны воспринимать сокровища знания, по крайней мере в области истории.

— Но нам все-таки кажется…

— Не морочьте мне голову! — обозлился Али-Баба. — Марш отсюда и продолжайте держать фасон!

Вначале я опасался, что продолжительное применение СОТА может оказаться скучным и нудным. Получилось совсем наоборот. По мере развития СОТА, все протекало совершенно естественно. Неужели мы всерьез полюбили Алкивиада? Мы сами не заметили, как наша проделка стала увлекать нас не менее игры. Мы стали гордиться тем, что изменили Алкивиада, а тревога остальных педагогов еще больше подзадоривала нас. А что самое удивительное — к дрейфу все чаще стали подключаться совсем незапланированные стоики. Просто добровольцы. Нам пришлось удвоить количество дежурных. Каждому хотелось хотя бы раз в месяц быть героем дрейфа.

Исторический кружок сделал головокружительную карьеру. Мы заняли красный уголок и там демонстрировали фильмы, которые имели хотя бы какое-нибудь отношение к истории. Наряду с привычными шествиями в класс, теперь сенсацию производили и наши шествия в красный уголок.

Во главе шагали дежурные, как копьями вооруженные свернутыми картами, за ними — графики, с выполненными ими же рисунками и историческими схемами и планами, потом Алкивиад в сопровождении библиофилов и антикваров. Библиофилы несли старые книги, разысканные в библиотеках, антиквары — экспонаты, выловленные на чердаках, выклянченные у дедов, вырванные у дядей-нумизматов или, на худой конец, приобретенные ценой жестокой экономии в лавках древностей.

В хвосте шли киношники с кассетами и аппаратом, а за ними — еще целая толпа восхищенных малышей из младших классов.

Готовясь к представлениям на исторические темы, мы шествовали в красный уголок в римских одеждах, трубя в самый настоящий боевой рог. Вполне понятно, что подобные маскарады вызвали особенный интерес к работам нашего кружка, который с каждым днем все разбухал из-за наплыва новых энтузиастов.

Засемпа с кислой миной следил за всеми этими, как он называл, дурачествами. Однажды, когда процессия носила особенно триумфальный характер, он вдруг спросил меня:

— Послушай, мне кажется, что они в самом деле любят и Алкивиада и историю.

— Но, если я не ошибаюсь, это совсем не противоречит средству, — ответил я.

— Идиотизм какой-то, — поморщился он. — Ведь не для того мы организовывали всю эту белиберду, чтобы нянчиться с Алкивиадом. Это ведь явное отклонение.

— Глупости, не огорчайся! — сказал я. — Главное, что они довольны. Главная цель достигнута. Мы избавились от подавленности и мрачных мыслей. Разве ты не замечаешь, как все расправили плечи?

— Расправили плечи? Нет, они просто в восторге. Они сделали из этого игру. А поскольку Алкивиад играет вместе с ними, они и полюбили его, как доброго дядюшку. Подумай, разве это здоровое и нормальное применение СОТА? Я считаю, что это просто какое-то вырождение.

— Я тоже так полагаю, — сказал я.

Засемпа вытащил из кармана жевательную резинку.

— Жуешь?

— Жую.

С минуту мы молча пережевывали резинку и наши огорчения. Наконец Засемпа сказал:

— Хуже всего то, что мы привлекли к себе внимание остальных гогов. Никто не мог предвидеть, что, применяя средство, мы привлечем к себе внимание всех гогов. Шекспир должен был предупредить нас… Да, кстати, я ведь именно сегодня разговаривал с Шекспиром!

— Ну и что?

— Этот прохвост спрашивал у меня, довольны ли мы.

— Ну и что?

— Он насмешливо улыбнулся.

— Тебе, наверное, показалось.

— И вообще это уже нельзя назвать средством. Они с ума посходили.

— Ну, это ты, пожалуй, преувеличиваешь, — сказал я. — Средство, правда, подверглось некоторой модернизации или, если тебе очень хочется, несколько «выродилось», но ведь в любой план по ходу дела вносят те или иные поправки, мой старик говорит, что у них на комбинате…

— Какое мне дело до того, что говорит старик!

— Ты теряешь выдержку, Засемпа, — сказал я. — А волноваться вредно.

— Прости, пожалуйста, но это все из-за этих сопляков. Несчастные щенки. Стоило ради них раздобывать СОТА? Они не способны даже сохранить стиль. Слабый и тот отказался от тренировок. Я вчера его спрашиваю: «Пойдем в бассейн?»-«Нет», — отвечает он. «А почему?» — «У меня собрание кружка, и мы сегодня будем делать из пластилина модель замка и города». — Засемпа с горечью постучал себе по лбу. — Разве ради этого мы мучились с этим гадом Кицким, с заумным Шекспиром, идиотом Вонтлушем, разве ради этого мы платили своими нервами, временем и наличными, чтобы сейчас долбить историю?! Зубрежкой можно было заниматься и без всякого средства.

— Ошибаешься, — сказал я. — Без средства они бы этого не делали.

— Я-то уж во всяком случае не буду смотреть, сложа руки, на это вырождение. Я должен открыть им глаза.

— Ладно, — сказал я устало, — открой им глаза. После очередного урока, когда ребята, как обычно, проводили Алкивиада, Засемпа опять созвал их в класс. Здесь, обрисовав в общих чертах широкую картину самоотверженного труда, затраченного на получение средства, он выразил сожаление, что братия не использует его как следует.

— Сегодня дежурили только Чарнецкий, Врубель, Ольшевский и Пацан, а отвечали еще Бем, Брухач, Саделко и Пендзель. Можешь ли ты сказать, Пендзель, с какой это радости ты вылез со своим ответом?

Пендзель смутился:

— Я? Ну, просто так… для спорта, а что — разве нельзя?

— Я не говорю, что нельзя, — закусил губу Засемпа, — но ведь на то и существует средство, чтобы мы на уроке могли заняться чем-нибудь другим. Неужели тебе больше нечем заняться и надо вмешиваться в дрейф? Я просто вам поражаюсь! Я спас вас от Алкивиада, а вы даже не умеете этим воспользоваться.

Воцарилась неприятная тишина. Все были обижены на Засемпу.

— А ты сам, — обратился к нему Пендзель. — А ты сам, Засемпа, что ты делал во время урока?

— Я ничего не делал, — гордо ответил Засемпа, — я отдыхал, порисовал немножко.

— Правильно, — сказал Пендзель, — ты рисовал. Только что ты рисовал?

— Что? Ну ничего…

— Нет. Я хорошо видел. Ты рисовал римских воинов.

— Я? Римских воинов? — смутился Засемпа.

— Да. Сначала ты рисовал римских воинов, а потом солдат — всех времен и народов. Со всеми подробностями. Потом ты спрятал эти листки в карман. Они и сейчас у тебя.

— Должно быть, я рисовал машинально…

— Вполне возможно, но римские воины — это история. И к тому же ты рисовал очень точно. А откуда ты знал? Ты, случайно, не зубришь?

— Рехнулся! — обозлился Засемпа.

В тот день у него окончательно испортилось настроение.

После уроков мы вместе возвращались домой.

— Знаешь, с Пендзелем дело обстоит в самом деле плохо, — сказал он обиженно. — Вчера я хотел прокатиться на моторе. Иду к Пендзелю. А его нет. Спрашиваю у брата, куда он делся. И знаешь, что он мне сказал? Оказывается, этот тип укатил в Плоцк готовить новый дрейф. Это уже слишком.

— Да, пожалуй, слишком, — сказал я.

— Они все заболели. У них слабая сопротивляемость организма. Шекспир должен был предупредить нас о возможности заразиться СОТА.

— Да. Средство это было не совсем безопасным, — вздохнул я. — Оно потребовало встреч с наслоениями веков, пребывания в душной атмосфере далекого прошлого. Отсюда и эти болезненные явления. Но не волнуйся, как только потеплеет и можно будет почаще выбираться на свежий воздух…

— Мы не можем дожидаться весны, — мрачно сказал Засемпа. — Боюсь, что это будет слишком поздно. Болезнь может оказаться неизлечимой…

— Не болтай глупостей. — Я пожал плечами. — Тем лучше для нас. Мы можем спокойно извлекать выгоды из этой болезни. Тебе и мне ведь это не угрожает. Мы-то ведь не заразились.

Засемпа поглядел на меня без доверия.

— А ты в этом уверен?

— Конечно! — И я громко рассмеялся.

— Мне что-то кажется, что ты насмехаешься, — сказал Засемпа.

— Это тебе только кажется. Пошли в бассейн!

Но пока что не могло быть и речи об извлечении выгоды. СОТА отнимало у нас все больше и больше времени. В такой переходный момент оно было нашим единственным утешением, нашей передышкой, убежищем. А период был действительно переломным. Как справедливо отметил Засемпа, педагоги не ограничились бесплодными комментариями и рассуждениями, а перешли в наступление.

Появлялись все новые признаки, свидетельствующие о том, что они переменили фронт.

Первый пробный шар запустил Фарфаля. На каком-то из своих уроков он, вместо того чтобы мучить воду электролизом, произнес целую речь о том, что будущее мира принадлежит химии. Только она способна в будущем решить проблему снабжения продуктами питания и одеждой новых миллиардов, которые пополнят ряды человечества. Он, например, говорил о том, что в будущем благодаря химии можно будет есть даже асфальт. Такими сенсационными тезисами он незаметно втянул нас в дискуссию. Мы не хотели выглядеть круглыми дураками и высказывали свое мнение. Фарфаля был восхищен.

Вскоре последовали другие, не менее поразительные шаги с его стороны. Оказалось, например, что мне за четверть по химии выставили тройку. Это было для меня совершенно неожиданно, ведь я же такое сотворил с аппаратом Киппа! Удивление мое, а одновременно и любопытство хроникера были столь велики, что я отважился спросить у Фарфаля о причинах столь необычного великодушия.

Фарфаля вернулся к вопросу об аппарате.

— Уничтожение аппарата Киппа, — сказал он, — было для всех нас большим ударом и потерей, однако я имею обыкновение принимать во внимание побуждения. Так вот, Чамчара, твои побуждения заставили меня глубоко задуматься.

— В самом деле, пан учитель?

— Ты тогда сказал, что тебе было интересно, что произойдет, если ты повернешь кран в другую сторону. Это убедило меня в том, что у тебя душа экспериментатора. И поэтому я счел необходимым поощрить твой научный интерес удовлетворительной оценкой.

— Спасибо, пан учитель. — Я уселся растроганный. Ведь и вправду, очень лестно узнать о себе что-то приятное, это так редко случается!

Из этих радостных размышлений меня, к сожалению, вырвал опять-таки голос Фарфали. Оказалось, что он еще не кончил.

— Удовлетворительная отметка, Мартин Чамчара, — продолжал он, — вещь совершенно недостаточная для истинного экспериментатора. Поэтому я надеюсь, что мы теперь поработаем для более высокой оценки.

— Спасибо, пан учитель, — сказал я, чувствуя, что слова застревают у меня в горле.

— Я буду следить за тобой. Я имею обыкновение окружать экспериментаторов особой заботой.

— Спасибо, пан учитель. — Это отозвалась только моя печальная душа, ибо пораженное такими перспективами тело мое обратилось в столб.

Вслед за ним активизировался и Дядя. Все началось с того, что он однажды во время урока накрыл Засемпу, шифрующего парной системой какое-то тайное сообщение.

Он взял у него из рук листок. Мы все замерли в ожидании скандала. И вдруг нахмуренные брови Дяди поползли вверх.

— Парная система Лейбница?! — воскликнул он. — Откуда ты ее знаешь?!

— Это из машин, пан учитель.

— Из каких машин?

— Это когда мы были на выставке космонавтики во Дворце культуры. Там мы видели электронные машины, которые производят вычисления полета. Так вот, они считают именно по этой системе.

Дядя, окончательно выбитый из колеи своим открытием, с минуту расхаживал, сопя, от окна к двери и даже пробовал производить какие-то манипуляции с зонтиком, что он делал только в случаях крайнего возбуждения. Наконец он вновь вскарабкался на кафедру и выразил свое огорчение по поводу того, что мы — разумные существа, во что он, правда, до этого не верил, — не пытаемся исследовать вечнозеленых садов математики.

С этого времени он на каждом уроке обращался к нашей логике и сообразительности и не переставал дивиться тому, что мы не пользуемся наслаждениями, которые являются уделом высших умов. Конечно, наша скромность и юношеская застенчивость не позволяют нам этого, но он призывает нас расслабиться и свободно плыть в хрустальном бассейне знаний, к высвобождению, как он выразился, математических инстинктов, которые дремлют в нас скованные и замороженные. Он предложил свои услуги, заявив, что готов будить и тренировать их. С этой целью на следующий же день он вызвал к доске Засемпу и полчаса мучил его сложными задачами.

— Ты представь себе, что это не алгебра, а ребус, не задание, а игра, развлечение. Да ведь, собственно, алгебра, по сути дела, и является спортом и игрой для умов, склонных к точным наукам, — приговаривал он, загоняв парня до седьмого пота.

Затем он объявил, что Засемпа — это не отшлифованный алмаз. Ему, правда, не хватает номенклатуры понятий, но, по существу, номенклатура — это вещь наживная. Через неделю он его спросит еще раз, а пока что видит в Засемпе алмаз, достойный шлифовки.

Засемпа вернулся на свое место бледный, измученный и потрясенный этим открытием.

— Влипли, — заявил он. — Я говорил, что эти сопляки доведут нас до этого. Теперь Дядя будет меня шлифовать. Это меня прикончит.

В учительской Дядя стал поговаривать о развитом восьмом классе. Он стыдливо признавался, что наблюдает у нас математический перелом. На это Фарфаля заявил, что он уже давно наблюдает то же самое в области химии.

Несколько дней спустя нас атаковали со стороны иностранных языков, а также биологии и физики.

Только пан Жвачек и пани Калино твердо оставались на старых позициях. Жвачек изнурял нас грамматикой и приобщал к цивилизации. При этом он утверждал, что это очень длительный процесс — пройти все стадии развития от неандертальцев до учеников восьмого класса школы имени Линде. Он считал при этом, что мы пребываем в данный момент где-то в эпохе первичной обработки камня.

Пани Калино со своей стороны утверждала, что не может быть и речи о каком-либо изменении курса, пока мы не научились отличать Афин от антенн и монсунов от мопсов.

Некоторое время мы даже подумывали о приобретении средства от них, но все наши капиталы поглотило СОТА. Подавленные энергией пани Калино и ежедневно повергаемые в прах паном Жвачеком, если мы еще держались — то только благодаря СОТА. Поэтому мы и не жалели на него ни средств, ни времени.