Средство от Алкивиада

ГЛАВА I

После окончания школы я произвел смотр своим шпаргалкам. Тетради, испещренные красными чернилами, при помощи которых терпеливые педагоги пытались выровнять мои окольные стежки к знаниям, я стыдливо отправил в макулатуру…

Учебники решено было продать в книжный магазин. Правда, за них я получу немного. Дело в том, что бок о бок с текстом, утвержденным для школ Министерством просвещения, на полях соседствовало и мое веселое творчество, которое по сей день так и не нашло у педагогов должной оценки.

В равной степени не получили признания и шевелюры, которые я пририсовал почтенным особам на картинках в учебнике, а также одеяния, в которые я счел нужным их нарядить.

В ходе раскопок я добрался в конце концов и до своего подлинно литературного творчества и несколько задумался. Нет, с этим наследством я, пожалуй, не мог бы расстаться с легкой душой.

Правда, без особого колебания предал я огню повесть, под названием «Новый Зорро», которую писал в десятом классе. Та же судьба постигла и лирические стихотворения, созданные в десятом классе под влиянием нашего знаменитого школьного поэта Вонтлуша. Но когда дело дошло до «Хроники», рука моя дрогнула.

Да, это несомненно мое единственное литературное наследие, которое следовало бы сохранить для потомства.

На самом дне ящика я наткнулся на зеленую тетрадку в твердом переплете с надписью: «Касса». В тетрадку эту заносились все счета нашей компании.

Я принялся просматривать отдельные рубрики. Банальные записи, вроде «транспортные расходы», «билеты в кино», «мел», «мяч», «ласты» или «камеры» и так далее.

Однако особое внимание привлекала статья расходов, занесенная в тетрадь под рубрикой «СОТА»… 47 злотых 10 грошей.

Раздумья мои приняли меланхолический оттенок. Я, конечно, прекрасно знал, что скрывалось под загадочным «СОТА». До смерти не забыть мне связанных с ним удивительнейших событий… Дело это сразу приняло драматический оборот. Достаточно сказать, что началось оно в кабинете директора или, проще говоря, Дира.

Я помню, как наша четверка стояла у стены: Засемпа, Слабинский, по прозвищу «Слабый» (он был главным силачом в нашем классе), Юзя Пендзелькевич, прозванный Пендзелем (младший брат знаменитого мотоциклиста Тадеуша Пендзелькевича из одиннадцатого), и я…

Так и предстали мы с вытянутыми физиономиями перед лицом наших грозных педагогов.

На нас взирали и Дир, и наш классный руководитель пан Жвачек, и математик пан Эйдзятович, по кличке «Дядя», и пани Калино, и все остальные преподаватели. А кроме них, с пьедестала на нас с упреком глядел облупленный Катон и с портретов, украшающих стены кабинета, — четыре знаменитых выпускника нашей школы.

— Ряд поколений с отвращением взирает на вас, — гремел голос Дира. — К величайшим загадкам нашего столетия следует отнести и то, что вы вообще оказались в восьмом классе!

…По всему было видно, что беседа затянется и, что еще хуже, будет носить глубоко принципиальный характер.

Стоял ясный сентябрьский полдень. Над головой Катона жужжали ленивые сонные мухи, и одна из них бесцеремонно ползала по его лбу. Мы же стремились сохранить каменное спокойствие и по возможности не слушать директора, справедливо опасаясь, что это может повредить нашей деликатной нервной системе.

Краем глаза я поглядывал в окно. За окном прогуливался тощий конь, прозванный Цицероном. Его владелец, извозчик пан Шия, живший по соседству со школой, пользовался любым предлогом, чтобы выпустить этого одра для подкормки на зеленую травку нашей площадки… А мы, глядя в окно, думали о счастливой доле этого коня.

В кабинет влетела оса и на какое-то мгновение вырвала нас из состояния полной отрешенности. Под аккомпанемент ее гневного жужжания до нас донеслись слова Дира:

— … да отдаете ли вы себе отчет в том, что покрыли позором имя одной из самых прославленных школ? Наша школа слишком стара и знаменита, чтобы можно было безнаказанно попирать ее традиции!

Да, мы великолепно отдавали себе в этом отчет… Наша беда заключалась именно в том, что нам приходилось учиться в «слишком старой и знаменитой школе».

Она была основана Комиссией народного просвещения в те далекие годы, когда Жолибож еще не был частью Варшавы и назывался Жоли Брод. От тех времен, естественно, не осталось и камня на камне, но традиции сохранились. Во время каждого из народных бедствий нашу школу уничтожали, но, как утверждает Дир, никакая вражья сила не могла сломить ее духа. Всякий раз она снова возрождалась, как Феникс, из пепла и укрепляла польский народ своими выпускниками. Где бы ни проливалась кровь за правое дело, там в первых рядах всегда оказывались ее ученики.

Так бывало и в дни восстаний, так было и в годы последних войн. В коридоре у главного входа стояли две мраморные доски, на которых золотыми буквами были начертаны имена учеников, отдавших жизнь за родину. С правой стороны имена погибших во время первой мировой войны, слева — тех, кто пал во время второй мировой войны. Доска слева была обширней, потому что имен там было в четыре раза больше.

Кроме солдат, наша школа дала народу немало знаменитых граждан — ученых, художников и путешественников. Возможно, они и не были звездами первой величины, но блеск их имен был достаточно ярок, чтобы осиять ее славу. Это их портреты, написанные художником (кстати, тоже выпускником нашей школы), украшали кабинет Дира.

Перечисление всех этих знаменитостей отняло бы слишком много времени, достаточно упомянуть лишь об одном портрете, что висел над директорским столом и больше всего давал пищи нашему воображению. Это был портрет прославленного мореплавателя, исследователя Тихого океана, участника ноябрьского восстания, капитана Юзефа Пуца, который в качестве продукта питания был съеден аборигенами острова Фиджи. К счастью, незадолго до этого Юзеф Пуц успел внести ряд ценных поправок в карты южных островов и завоевать известность в ученом мире.

Художник изобразил капитана Пуца на берегу моря под пальмой, на голове у него был черный цилиндр, он курил трубку и, глядя в большой бинокль, изучал прибрежные заросли острова. В нем было что-то и от Нельсона и от Кука.

Школьные традиции поддержали и славные выпускники последних поколений. Об этом свидетельствовали более поздние портреты. На одном из них был изображен настоящий генерал, один из тех, кто брал штурмом Поморский Вал, на другом — самый настоящий заместитель министра. Картинную галерею замыкал портрет геолога Рончки, который отличился в составе научной экспедиции, открывшей богатые залежи серы у Тарнобжега.

Всю эту тройку мы однажды видели собственными глазами, когда торжественно отмечался очередной юбилей школы.

В кабинете Дира в застекленном шкафу хранились также и сувениры, полученные от знаменитых учеников. Большинство старых экспонатов погибло, но некоторые, с немалым трудом и риском для жизни, были сохранены заслуженным школьным сторожем, ныне уже покойным, паном Венцковским. К наиболее ценным следует отнести бинокль и трубку капитана Пуца, орел с головного убора генерала, памятный цилиндрик из первой продукции серы, с выцарапанной на нем дарственной надписью, пожертвованный геологом Рончкой, школьную тетрадку зам. министра (ее никогда не открывали, что давало возможность злым языкам распускать слух, будто она вся исчеркана красными чернилами), а также металлическую вешалку, сделанную в свое время генералом на практических занятиях. Генерал, кажется, хотел пожертвовать также и рогатку (он втихую смастерил ее во время занятий и гордился ею значительно больше), но Дир все же предпочел вешалку.

Короче говоря, с первого же класса мы росли в удручающей атмосфере славы или, если такое определение вам больше по вкусу, в сиянии этой славы. Так, по крайней мере, по самым различным поводам утверждал Дир. Мы, однако, придерживались несколько иной точки зрения. Очень быстро мы осознали, что растем в тени славы. Поверьте, слава отбрасывает некоторую довольно приятную тень, и порой в этой тени можно вполне прилично притаиться. Мы довольно ловко пользовались этим положением. Все шло хорошо.

Репутация нашей школы была весьма прочной, казалось немыслимым, что какие-то малыши смогут ее поколебать. И гоги на нас просто не обращали внимания.

Следует признать, что наша задача в значительной мере облегчалась благодаря существованию нашей классной руководительницы пани Лильковской. Особа слабая, впечатлительная и преисполненная веры в молодежь, пани Лильковская была в нашей чисто мужской школе вторым после пани Калино гогом в юбке. Она пришла к нам прямо со скамьи педагогического лицея. И вот мы, обнаружив, что имеем дело не с педагогом, а с ангелом (который по неизвестным причинам снизошел к нам с небес), тут же бесчестно использовали этот факт.

И сегодня не могу без отвращения вспомнить о нашей жестокости. Этот грех никогда не будет нам прощен, и это тем более ужасно потому, что исправить его уже невозможно. Дело в том, что в середине учебного года пани Лильковская оставила нас, чтобы пройти курс лечения в санатории для нервнобольных. На печальных и торжественных проводах пан директор толкнул по этому поводу краткую, но великолепную речугу.

Он говорил о незначительных камнях преткновения, о которые, увы, разбился энтузиазм пани Лильковской. Мы слушали его, глубоко растроганные и подавленные. С перепугу мы даже вообразили, будто именно мы и являемся тем камнем преткновения, о который разбился энтузиазм пани Лильковской. Однако из дальнейшей речи Дира выяснилось, что во всем повинен жилотдел, который не выделил пани Лильковской жилплощади, и ей пришлось «делить кров с существами эпохи палеолита». Диру, очевидно, была известна далеко не вся истина, и мы не могли избавиться от угрызений совести, тем более что в продолжение всей речи Дира пани Лильковская ни на секунду не сводила с нас взгляда. Весьма возможно, что именно поэтому в конце концов до нашего сознания дошло, что и мы были для нее существами эпохи палеолита. Тут-то мы поняли, кого потеряли. Такого классного руководителя и в самом деле у нас никогда больше не было.

Потрясение, которое мы тогда пережили, и наше искреннее горе по поводу ухода пани Лильковской не осталось незамеченным преподавательским коллективом и вызвало всеобщее сочувствие и симпатию. Наша нервная система тщательно оберегалась, нас не расстраивали контрольными работами, не брали под перекрестный огонь опросов. Никто не решался взять на себя неблагодарной задачи позондировать наши знания, и при помощи подменяющих друг друга преподавателей мы как-то незаметно и вполне удачно проскочили остаток года.

Для нас самих было неожиданностью, что мы умудрились сдать экзамены за седьмой класс, а экзамены, надо сказать, сдало подавляющее большинство. Просто нам повезло. По математике мы удачно списали задачу, а среди предложенных тем сочинений по польскому языку оказалась тема: «Как я представляю себе полет человека на Луну», вполне соответствующая нашим вкусам.

Естественно, что почти весь класс выбрал именно эту тему, и мы поразили педагогов обилием имеющихся у нас сведений по космонавтике. В результате эти милые люди освободили нас от устного экзамена, а заодно и сами избежали одного из крупнейших разочарований в области педагогики.

Разоблачили нас, как и следовало ожидать, только в восьмом классе в начале 1960/61 учебного года. В одиннадцатилетних школах учеников шестых и седьмых классов обычно считают мелюзгой, и педагоги часто глядят на них сквозь пальцы. К восьмому классу подход совсем иной. Льготный тариф здесь теряет силу, и за нас принимаются уже гоги-специалисты — личности серьезные, опасные и требовательные. Мы для них уже не дети, а молодежь, и следует признаться, что для нас такое отношение обернулось тяжелым испытанием. Правда, для педагогов тоже.

Первый удар пришлось вынести Дяде, на которого была возложена сомнительная честь быть временно нашим классным руководителем.

Этот испытанный педагог сразу же после начала учебного года опрометчиво запустил свой зонд в нашем классе. Как он потом говорил, никогда еще его зонд не вытаскивал наружу столь отвратительных миазмов неведения.

В канцелярии он заявил директору, что, несмотря на неоднократные попытки, он не в состоянии найти с нами общий язык и просит освободить его как от уроков математики в нашем классе, так и от обязанностей классного руководителя.

Поначалу Дир не обратил на это заявление никакого внимания, считая, что у Дяди просто скверное настроение.

Однако вскоре обнаружилось, что и другие учителя удручены нашим невежеством. Наконец, наш полонист Жвачек, всего лишь на третьем своем уроке, запустив малый зонд и услышав наши, лишенные всякого смысла высказывания по поводу классиков польской литературы, зловеще рассмеялся, побледнел и молча покинул класс. В учительской он со свойственным ему юмором сообщил:

— Мне удалось обнаружить в нашей школе поселение неандертальцев. Возможно, пану директору тоже небезынтересно было бы послушать их бормотание? Представляется редкий случай.

Вот в результате этого драматического разговора наша четверка и оказалась в директорском кабинете.

Здесь, как сказано выше, Дир и произнес перед лицом всего преподавательского коллектива свою глубоко принципиальную речь. Ей сопутствовала богатая драматическая жестикуляция, причем перст его попеременно указывал то на портреты славных воспитанников школы, то на наши никчемные фигуры.

Из этого состояния ораторского запала Дира вырвала оса, которая, устав от бесцельного кружения под лампами, снизила свой полет, явно угрожая почтенным лысинам наших гогов.

Директор на мгновение прервал свою речь.

— Выгоните наконец эту осу! — простонал он.

Пан Жвачек попытался было сделать это, но безуспешно. Изгнанная из района лысин, оса угрожающе закружила у наших носов.

— Что вы можете на это ответить? — услышали мы голос Дира.

Мы стояли с видом оскорбленной невинности.

— Мы очень сожалеем, пан директор, — произнес Засемпа, — но когда вы говорите о нашем невежестве, мы просто не понимаем, о чем идет речь.

— Не понимаете! — прогремел директор, бросив беспомощный взгляд на Жвачека. — Видно, я напрасно срываю свои голосовые связки! Может, вы, пан Жвачек, продемонстрируете нам здесь то, что вы собирались продемонстрировать?

И Дир резко взмахнул рукой. Мы так и не поняли, то ли это был жест благородного возмущения или попытка отогнать осу, которая как раз в этот момент коснулась директорского уха. А может быть, это был просто жест отчаяния. Рука Дира описала эллипс и со всего размаха ударила по голове гипсового Катона.

Раздался глухой стук. Римлянин брякнулся об пол, и голова его лишилась челюсти и левого уха.

Наступила минута растерянности. Дир потирал руки и смущенно приглядывался к гипсовым осколкам у своих ног.

Напряженную атмосферу разрядил голос пани Калино.

— Наконец-то мы избавились от этого Катона, — с облегчением вздохнула она. — Должна признаться — я уже не могла спокойно смотреть на это облупившееся страшилище.

— Я тоже давно надеялся, что кто-нибудь наконец наберется смелости и уберет с глаз долой эту рухлядь, — заверил присутствующих физкультурник.

— Да, это несомненно была натуралистическая дребедень, которая оказывала отрицательное влияние на развитие эстетических взглядов нашей молодежи, — вынес свое решение преподаватель рисования пан Крыска. — Вы согласны со мной? — спросил он у пана Жвачека.

— Да, это неудачная дешевая копия, — кивнул пан Жвачек.

— Скажите Венцковской, — обратился он к нам, — чтобы убрала этот мусор.

Мы с облегчением бросились к двери, но тут внезапно раздался голос пана Мисяка, преподавателя истории, прозванного Алкивиадом.

— Погодите… я… полагаю… мммм… что его еще можно спасти.

— Спасти? Зачем? Не стоит! — воскликнула пани Калино.

Но Алкивиад уже подобрал отбитые куски гипса и спрятал в свой портфель.

— Я отдам их склеить… В Краковском предместье есть такая мастерская.

Случай этот имел, однако, ту хорошую сторону, что, выведенный из равновесия, Дир счел необходимым закончить с нами разговор.

— Марш в класс, — сказал он, поправляя на стенде цилиндрик первого выпуска серы. — И запомните: вашему безделью пришел конец! Серой и каленым железом выжгу я язву невежества!