Средство от Алкивиада

ГЛАВА V

В класс мы вернулись убитые горем. Все представлялось нам в трагическом свете. Мы не только не нашли средства, но еще сами попали в руки Шекспира и глупейшим образом угодили в театральный кружок. Только этого не хватало! Никто из нас не верил в добрые намерения Шекспира, все мы чувствовали, что его жажда мести еще не удовлетворена и он замышляет что-то недоброе. Но что? Мы терялись в догадках. Всем ясно было одно — Шекспир отнюдь не из великодушия защищал нас перед гогами. Просто он хотел рассчитаться с нами самостоятельно и вовсе не стремился к тому, чтобы ему кто-то в этом помогал.

— Это у них так принято, — мрачно пояснил нам Засемпа.

Вполне естественно, что это позорное поражение еще больше подстегнуло нас. Мы чувствовали, что почва уходит у нас из-под ног и надо торопиться.

На следующей же перемене мы отправились в буфет — к Кицкому. Окруженный малышами, он как раз разыгрывал партию настольного тенниса с чемпионом девятого класса Пикульским.

— Поди-ка сюда, Кицкий, — сказал Засемпа, — нам нужно с тобой срочно поговорить.

— Боюсь, — ответил Кицкий, не глядя на нас и не прерывая игры.

— Чего это ты боишься? — поразился Засемпа.

— Боюсь, что вы меня похитите.

— Зачем нам тебя похищать? — покраснел Засемпа.

— Говорят, вы похищаете.

— Похищаем?

— Вы украли некоего вождя.

Малыши, собравшиеся вокруг соседних столов, захихикали.

— Не трепись. У нас к тебе серьезное дело. — Засемпа сжал кулаки.

— Вы что, не видите — я играю!

— Тогда поторапливайся.

— Мне быстро не управиться. Это не то что щекотать у пленного за ухом. Здесь необходимо некоторое искусство, правда, Пикульский?

Малыши опять захихикали. Ясно: им тоже была известна история с Шекспиром. Поразительно, до чего быстро распространяются подобные слухи по школе. Мы покорно следили за тем, как Кицкий разыгрывал подачу, совершенно не обращая ни малейшего внимания на наши треволнения. Видно, история с Шекспиром привела его в отличнейшее расположение духа. Не исключено, что он нарочно натравил нас на Шекспира — чтобы выставить в смешном виде. От такого прохвоста без стыда и совести всего можно было ожидать.

— Ты, Кицкий, слишком много себе позволяешь, — не выдержал наконец Засемпа. — Я посоветовал бы тебе не бросаться словами и поскорее кончать партию!

— Потише ты, попрошайка! — прошипел Кицкий. — Если пришли с просьбой, то набирайтесь терпения и ждите. Тренируйте волю.

Он явно стремился нас унизить. Я с ненавистью глядел на него. Этот тип с вытаращенными, устремленными на шарик глазами и разинутым в улыбке ртом напоминал мне какую-то мерзкую лягушку.

— Пошли, — толкнул я в бок Засемпу. — Это гад.

— Вернее, пресмыкающееся. Лягушки как будто относятся к пресмыкающимся, — поправил меня Засемпа, но не тронулся с места.

— Ах, вы все еще не ушли? — с издевкой воскликнул Кицкий, мастерски срезая мяч. — Значит, ты все-таки решил проявить характер, да, Засемпа? И правильно. Не смотри на меня таким мрачным взглядом, а то у меня, честное слово, мурашки начинают бегать по спине. Лучше отдохни и приглядись к игре. Может, на будущее пригодится. Такую игру не часто приходится видеть… Ну, скажи, ведь пригодится?

— Пригодится. Мне все пригодится, — сказал Засемпа.

Я смотрел на него с уважением.

— Как ты только все это выносишь? — прошептал я, пораженный.

— Не могу, но приходится. Этот подонок нам нужен. Без него мы не сможем заполучить средство. А вообще-то это нам действительно пригодится.

— Что — пригодится?

— Надо, братец, учиться выносить подобных типов, вроде Кицкого.

— Зачем?

— Не всегда можно сразу пускать в ход кулаки, да и не всего можно добиться кулаками. Поэтому возьми себя в руки и научись быть флегматиком. Главное — хладнокровие. А когда придет время, мы Кицкого Прижмем.

Я пожал плечами, но остался. Засемпа иногда приводит меня в изумление. Обычный, казалось бы, парень, такой же, как все, бездельник, а вдруг заговорит с тобой — точь-в-точь философ.

«В конце концов, — думал я, подавив обиду, — мы и в самом деле низко пали, если даже такое пресмыкающееся, как Кицкий, может свободно издеваться над нами, а мы стоим перед ним, как нищие, и молча сносим оскорбления…»

Единственное, что нам оставалось — это делать вид, что мы не понимаем намеков Кицкого и с интересом следим за ходом игры.

Но Кицкий и не думал торопиться, совсем наоборот, он умышленно затягивал игру и бравировал красивыми розыгрышами. Поначалу Пикульский шел впереди его на четыре очка, но теперь Кицкий догнал его, и счет стал 20:20.

Он как будто воспрянул духом. Давал чертовски крученые мячи, брал самые трудные резаные подачи далеко за пределами стола, и все это только потому, что мы смотрели на него. Пикульский, видя, что шутки плохи, тоже взял себя в руки. Некоторое время они спокойно разыгрывали подачу, но тут Пикульский срезал мяч и легонько посадил его тут же за сеткой. Кицкий в этот момент был далеко от стола и не успел подбежать. Счет стал 21: 20 в пользу Пикульского. Кицкий перестал отпускать шуточки и лениво отбивал мяч. Похоже было, что он устал. Пикульский осмелел и снова перешел в атаку. Но теперь уже Кицкий принял — далеко за столом — резаный мяч, придержал его и потом так запустил, что мяч отлетел в угол стола. Пикульский промахнулся. Он еще раз попытался провести мастерскую подачу, но ничего у него не получилось. Теперь уже Кицкий был впереди, и Пикульский боялся рисковать. Вызывающее спокойствие Кицкого выводило его из равновесия…

— Ну как, я обставил Пикуся? — хвастливо обратился к нам Кицкий.

Мы с нетерпением посмотрели на часы. Сейчас будет звонок.

— Обставил, — согласился Засемпа, вынимая кулек с семечками. — А теперь кончай с ним.

— Сейчас кончу, — засопел Кицкий.

Его подачи становились с каждым ударом все сильнее. Наконец мяч пролетел параллельно столу, чуть коснулся сетки, отлетел от ракетки Пикульского, угодил в потолок и упал под стол,

Кицкий бросил ракетку и подошел к нам.

— Я догадываюсь, зачем вы ко мне пришли, — сказал он, бесцеремонно запуская лапу в кулек с семечками, — но помочь не могу. Вы сами все испортили. Как это вы могли так поступить с Шекспиром? — говорил он, торопливо пожирая семечки. — Еще хорошо, что он не засыпал вас перед гогами. Наверное, он решил расправиться с вами собственноручно.

— Мы не могли иначе, — хмуро проворчал Засемпа. — Он не пожелал с нами разговаривать. И вообще он даже слова не дал нам сказать.

— Да? Это в самом деле неприятно. — Кицкий игриво усмехнулся и подбросил вверх шелуху от семечек.

Я с отвращением отодвинулся от него.

— Не строй дурочку, лучше признайся по-хорошему, что ты нарочно все подстроил.

— Я? Да ты с ума сошел!

— Ты специально разыграл нас. Ты знал, что он ничего не скажет, — напирал я на Кицкого.

— Да что вы? — Он явно испугался. — Вы сами во всем виноваты. Шекспир тихий, как овечка, и к нему спокойно можно подобрать ключ. Но где же это видано, чтобы затевать с ним разговор во время репетиции? Он ведь артист. Он, когда играет, ничего, кроме пьесы, не видит и не слышит. Нужно было переждать. Выбрать подходящий момент.

— Брось трепаться, старик, — холодно усмехнулся Засемпа, — и давай перейдем, к делу. — Ты должен придумать что-нибудь новое.

— Не выйдет! Я вам уже сказал. — Кицкий со страшной быстротой пожирал семечки. — Вы погорели. После того что вы сотворили с Шекспиром, никто с вами и говорить не захочет. Влипли вы, как щенки. Мне и самому стыдно, что приходится с вами возиться. — Он с озабоченным видом откашлялся и снова бесстыдно запустил в кулек лапу.

Я подсчитал, что за две минуты он умудрился сожрать более четверти килограмма семечек. Кровь кинулась мне в голову, но Засемпа не обращал на его слова никакого внимания.

— Дадим тебе сделать три круга, — спокойно сказал он.

— Три круга на этом трупе? Благодарю покорно. — Кицкий презрительно расхохотался. — Он вчера испортил мне все брюки. Это жульничество — предлагать делать круги на таком драндулете!

— Если это труп, то незачем тебе было на нем ездить. Не трепись: мотор на полном ходу, — сказал я, пытаясь сохранить достоинство.

— Это уж точно, что на ходу, — издевался Кицкий, — да еще на каком ходу! Невозможно выключить газ. Если это еще и не покойник, то уж во всяком случае больной в предсмертных судорогах. А выражаясь точнее — припадочный. Визжит, подбрасывает, брызжет во все стороны какой-то гадостью…

Засемпа кашлянул:

— Мотор Пендзеля требует некоторых… гм… навыков.

— Чистки? Ремонта? Ему ничто не поможет.

— Я говорю — навыков, — процедил Засемпа.

— Ах, навыков?! Скажешь тоже! — злобно рассмеялся Кицкий.

— Мотор Пендзеля требует некоторых навыков… — повторил Засемпа. — У тебя еще нет практики. Но после нескольких кругов ты привыкнешь.

— Спасибо. На нем можно сделать только один круг — «а кладбище. Но я туда не тороплюсь.

Засемпа выслушал все насмешки Кицкого и даже бровью не повел, а потом с невозмутимым видом заявил:

— У нас есть ракета.

— Космическая? — рассмеялся Кицкий.

— Ракета для игры, — объяснил невозмутимый Засемпа.

— Теннисная ракетка? — недоверчиво спросил Кицкий.

— Да. Теннисная ракетка.

Мы с удивлением уставились на Засемпу. Это было что-то новое. О ракетке мы услыхали впервые.

— Да, — повторил Засемпа.

— Наверное, развалина?

— Ракета на ходу.

— Наверняка без струн?

— Струны все на месте.

— Хм!… — удивился Кицкий, и глаза у него засветились.

— Согласен? — спросил Засемпа.

— Надо ее еще посмотреть.

— Я спрашиваю, ты согласен?

— Да, но ведь…

— Когда ты хочешь ее посмотреть? — прервал его Засемпа.

— Ну, я не знаю…

— Можешь ее увидеть сейчас.

— Сейчас? Как это? Где же она?

— Ракетка на окне.

— Каком окне?

— На окне Чамчиной квартиры.

Я изо всех сил напрягал память и все же никак не мог припомнить, чтобы у нас дома на окне была теннисная ракетка, но Засемпа гак на меня посмотрел, что я умолк.

— А где живет Чамча? Это далеко? — допытывался Кицкий.

— Чамча живет в соседнем дворе. В подвале. Это тоже было для меня новостью. Я уже открыл

было рот, чтобы возразить, но, взглянув на Засемпу, поперхнулся.

— Ты живешь в подвале? — удивился Кицкий и с любопытством глянул на меня.

— Да, — ответил я, свирепея все больше. — Но это очень удобный подвал, — поспешил я добавить.

— Ну хорошо, — сказал Кицкий, возвращая нам почти пустой мешочек из-под семечек. — Сейчас мы уже не успеем… но на второй перемене пойдем посмотреть. Значит, ты живешь в подвале? — снова спросил он, как-то странно ко мне приглядываясь.

— Он же тебе уже сказал, что живет в подвале, — вмешался Засемпа.

— А я, Чамча, думал, что у тебя отец директор, — сказал Кицкий.

— У него отец уже не директор, — торопливо пояснил Засемпа, — его сняли. Потому-то и ракету можно приобрести.

— Да что ты говоришь! — оживился Кицкий. — И за что же его сняли?

— Невинно пострадал. А теперь — привет, встретимся на перемене.

Засемпа быстро зашагал в класс.

Я догнал его.

— Что все это значит?! Чего это ты треплешься про моего старика! — взорвался я. — Мог бы рассказывать про себя. Ты ведь и в самом деле живешь в подвале.

— Я не мог говорить о себе, — сказал Засемпа. — Кицкий знает, где я живу. А кроме того, у меня не может быть ракетки. И вообще заткнись, Чамча. Ты ничего не понимаешь в политике.

Не прошло и часу, как мы вместе с Кицким явились в соседний двор.

— Это здесь, — сказал Засемпа, останавливаясь.

— Где? — спросил Кицкий.

— Видишь тот парадный ход?

— Вижу.

— А дверь рядом с ним?

— Вижу.

— А вон там направо от двери сидит маленький старичок. Видишь?

— Вижу.

— А еще правее от старичка — окно подвала. Видишь?

— Вижу.

— Так вот, в этом окне стоит ракетка.

Осторожно обойдя спящего старичка, мы на цыпочках подошли к окну. Кицкий, прикрывая ладонью глаза, просто приклеился носом к окну. Я не выдержал и тоже заглянул туда.

К величайшему моему удивлению, на подоконнике действительно стояла прислоненная к оконному стеклу теннисная ракетка. Я восхищенно поглядел на Засемпу, а он только подмигнул мне.

— Ну так как, Кицкий? Понравилась?

— Она почти новая, — растроганно прошептал Кицкий.

— Она совершенно новая, — поправил Засемпа. — Теперь дело за тобою.

Кицкий еще раз с вожделением глянул на ракетку и сказал:

— Идите к Вонтлушу.

— К Вонтлушу? — У нас от удивления глаза полезли на лоб.

Вонтлуши всегда считались в нашей школе самыми заядлыми боксерами. И нам просто не приходило в голову, что они могут иметь хоть какое-то отношение к средству.

— К какому же из Вонтлушей? — спросили мы, поскольку было два спортсмена Вонтлуша.

— К Вонтлушу Первому.

— Ты шутишь, — сказал Засемпа. — Более ограниченного типа я себе не представляю. Откуда же ему знать средство?! Он подумает, что мы его разыгрываем, и всыплет нам по первое число.

— Не всыплет, — сказал Кицкий.

— Почем ты знаешь, что не всыплет? Такой боксер!

— Вонтлуш Первый уже не боксер.

— Не боксер? С каких это пор?

— Странно, что вы даже этого не знаете. Вонтлуш Первый перестал быть боксером с тех пор, как его победил младший брат, Вонтлуш Второй, не говоря уже о Шлае. Вы слышали о Шлае?

— Нет. Кто это?

— Ну и здорово вас замордовали гоги, если даже такие выдающиеся события не дошли до вашего помутившегося сознания. Шлая — это новая звезда на ринге нашей школы. Но и его дни уже сочтены. Бокс теперь сходит со сцены.

— А что входит?

— Дзюдо. Именно из-за отсутствия перспективы Вонтлуш Первый теперь в таком подавленном состоянии.

— Да что ты плетешь? Вонтлуш подавлен? — Мы с недоверием уставились на Кицкого. Мы никак не могли себе представить подавленного чемпиона.

— Вонтлуш Первый не только подавлен, — сказал Кицкий, — Вонтлуш Первый — убит, убит горем. Лучшее доказательство этому то, что он стал поэтом.

Вонтлуш Первый — и вдруг поэт! Это было уж слишком.

— Вот именно, — повторил Кицкий, — он пишет стихи. И не исключено также, что вскоре начнет пробовать свои силы и в других областях искусства. Недавно он меня спрашивал, не знаю ли я, где можно по дешевке купить духовой инструмент: он опасается, что одна поэзия не удовлетворит его духовного голода и ему придется заняться также музыкой.

— Жаль, что не танцами, — сказал я, и все захохотали. — А лучше всего пусть поступит в театр. Мы можем порекомендовать его Шекспиру.

— Не исключено, что Вонтлуш и поступит в театр, — сказал Кицкий. — Последнее время я частенько встречаю его вместе с Шекспиром. Может быть, Шекспир хочет его использовать. Вонтлуш всегда питал слабость к Шекспиру. Весной он обучал его боксу…

— Знаю, — поморщился Засемпа. — Если Шекспир с таким же успехом будет обучать Вонтлуша, как Вонтлуш его, то нам конкуренция не грозит.

— Надеюсь, — сказал Кицкий, прерывая общее веселье, — а теперь давайте ракетку.

— Ого, что это ты так заторопился? Неизвестно еще, будет ли от твоей рекомендации какой-нибудь толк.

— То есть как это? Мы же договорились, что я получу ракетку.

— Ты ее получишь, как только мы убедимся, что твоя информация правильная.

— Нет, давайте сейчас. Мы ведь так условились.

— Извини, но сейчас ты должен был ее только посмотреть. Никто тебе не обещал, что ты ее сразу получишь.

— Шакалы! — завопил Кицкий. — Я выполнил договор. Ведь вы теперь знаете, к кому обратиться.

— Ты подсовываешь нам какого-то Вонтлуша, который к тому же в подавленном состоянии. А откуда нам знать, добьемся ли мы от него чего-нибудь?

— Жулики! Шарлатаны и вымогатели! — заорал Кицкий. — Аферисты, шулера, христопродавцы!

Оскорбительные прозвища били из него фонтаном. Мы отступили в огорчении. Кицкий проявлял явное отсутствие культуры. В конце концов мы ведь находились в чужом дворе, и хотя сон старичка в кресле под окном был исключительно глубоким, некультурные вопли школьника в конце концов дошли до его сознания. Старичок пробудился, зевнул, тряхнул головой и поправил съехавшие на нос очки. Потягиваясь, словно старый кот, он принялся определять источник шума. Мы думали, что он накричит на нас. Кицкий моментально утих.

Однако старичок не проявлял ни малейших признаков раздражения, злости или хотя бы удивления. Продолжая потягиваться, как старый кот, он спокойно — спросил нас:

— Это вы, молодые люди, с таким чувством произнесли слова «шулера и аферисты» или их следует отнести к моим сновидениям? Ибо, должен вам объяснить, что мне как раз снился уголовный процесс.

Странная речь старичка удивила и вместе с тем успокоила нас. Мы тут же сообразили, что никаких злых намерений у него по отношению к нам нет. Поэтому Кицкий сразу же признался, что произнес именно эти слова.

— Ага… значит, это ваш спор разбудил меня, — сказал старец. — А разрешено ли мне будет ознакомиться с предметом спора? Возможно, я смог бы вас рассудить. Благодаря моей профессии я часто разрешаю возникающие у нас на дворе споры.

— Вы что — судья? — спросил Кицкий.

— Я был сторожем в суде на улице Лешно. Это я кричал: «Встать, суд идет!», когда судили Шпицбродку. Моя фамилия — Дуриаш.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Кицкий, с почтением глядя на старика. — В таком случае вы наверняка скажете, на чьей стороне правда. Послушайте. Я им продал важные сведения, и они пообещали заплатить. А теперь не хотят.

— Сейчас… мы все объясним, — попытался было вмешаться Засемпа, но судебный сторож Дуриаш велел ему замолчать.

— Прежде всего ознакомимся с жалобой, вернее, с иском, поскольку, как я вижу, дело возникло в результате частного договора и, таким образом, не подлежит судебному разбирательству. Ты должен сказать мне, мальчик, не относятся ли сведения, которые ты продал, к разряду уголовно наказуемых.

— Извините, а зачем это?

— Поскольку в таком случае договор ваш, согласно закону, был бы недействительным.

Кицкий немного смутился:

— Простите, не понимаю.

— Например, если ты продал нечестным игрокам сведения, как обманывать в карточной игре, или ворам, как забраться в квартиру, или начинающему бандиту, где можно купить револьвер, или же, если бы подобная продажа сведений могла быть квалифицирована, как измена родине, или организации, или товарищам, которым ты пообещал хранить тайну.

Кицкий снова кашлянул:

— Но… но если… если эта информация была вполне приличной, то они обязаны уплатить?

— Тогда обязаны.

— Извините, — вмешался Засемпа, — я уже не касаюсь того, приличная ли эта информация, но как же можно платить за сведения, когда неизвестно даже, правильные ли они. И вообще имеются ли они. Прежде всего нужно проверить…

— А я?! Я не должен проверить?! — взорвался Кицкий. — Я тоже должен убедиться. Откуда я знаю, что эта ракетка чего-то стоит. Мне ее показали через окно и думают, что мне этого достаточно.

— О какой ракетке ты говоришь, мальчик? — неожиданно заинтересовался сторож.

— Вот о той, что в окне.

— Так вы по поводу именно этой ракетки спорили?.

— О ней. Потому что они не хотят ее мне отдавать.

— И совершенно справедливо, — сказал старик.

— То есть как это справедливо?! — заорал возмущенный Кицкий.

— Они не могут отдать ее тебе, потому что это моя ракетка.

— Да что вы рассказываете?! — простонал Кицкий. — Эта ракетка не может быть вашей.

— Почему?

— Так ведь вы же сторож, вышедший на пенсию по возрасту.

— Да, я действительно сторож, — сказал старец, — который вышел по возрасту на пенсию.

— Ну вот мне и кажется довольно странным, что бы сторожа, вышедшие на пенсию, играли в теннис.

— Это не я играю. Это играют мои внучки, — сказал сторож. — Но ракетка эта принадлежит мне. Я ее купил на свои сбережения и даю внучкам, когда они ходят на тренировки. Я не в состоянии был купить три ракетки и купил одну. Поэтому-то я и не могу отдать ее ни одной из внучек. Ведь остальные стали бы ей завидовать. И к тому же это было бы несправедливо, а я всю свою жизнь состоял на службе у справедливости, мой мальчик. «Справедливость — это оплот Польской республики» — ты наверняка читал эту надпись на здании моего суда на Лешно.

— Конечно, но простите, — выдавил из себя совершенно сбитый с толку Кицкий, — но ведь вы не можете здесь жить… Эта квартира Чамчи, потому что его отец был директором, а его как раз сняли и переселили в подвал.

Я почувствовал, что становится жарко. Почтенный судебный старец посмотрел на нас с осуждением:

— Никакой Чамча здесь не живет, а если же речь идет о директоре, которого сняли, то я не знаю, о ком вы говорите, о том, что живет на четвертом этаже, или о том, который на втором. Во всяком случае до сих пор ни один из них не живет ниже определенного уровня. А из этого следует, что ты, как я опасаюсь, пал жертвой мошенничества — преступления, предусмотренного статьей двести шестьдесят четвертой Уголовного кодекса, а это влечет за собой наказание — лишение свободы сроком до пяти лет.

— Канальи! Бандиты! Жулики! Хулиганы! Без стыда, без совести! Ах шулера, шарлатаны! Так меня провести! Погодите же, проходимцы и прохвосты! Шкуру с вас спущу! — вопил Кицкий.

Почтенный старец внимательно и с явным удовольствием прислушивался к его крику, должно быть вспоминая минувшие дни. Однако же, услышав о «сдирании шкуры», он неодобрительно покачал головой:

— Не советую. Нанесение тяжелых телесных повреждений при отягчающих обстоятельствах, предусмотренных статьей двести тридцать первой, влечет за собой наказание — лишение свободы сроком до десяти лет.

Однако разъяренный Кицкий не обращал уже никакого внимания на юридические последствия своих действий и наверняка выполнил бы свои явно некультурные намерения, если бы не наш единственно приемлемый в подобной ситуации маневр — ноги в руки и отрыв от противника.

В школе звонок уже прозвенел, и нас с успехом защитили двери нашего класса. Следующую перемену мы для страховки (береженого и бог бережет) провели в коридоре, в большом стенном шкафу, где Венцковская хранит мастику, щетки, метлы и тряпки.

Предосторожность наша оказалась вполне своевременной. Потому что всего несколько секунд спустя в коридоре раздались возгласы Кицкого:

— Жулики! Где вы? Выходите, трусы! Сейчас я с вами рассчитаюсь!

— Что за крик? — услышали мы раздраженный голос Дира. — Кто это тут ругается!

— Меня, пан директор, мошенники обжулили.

— Что еще за мошенники?

— Жулики!

— Какие жулики?

— Ну, в общем, жулье, пан директор!

— Как ты выражаешься!

— Но ведь это факт!

Директор махнул рукой и пошел дальше.

Кицкий немного притих, но всю перемену носился взад и вперед по всем коридорам, выбегал во двор (наверняка заглядывал в Коптильню), снова возвращался и шарил во всех закоулках. Вот-вот, казалось нам, Кицкий заглянет в шкаф. Он пробегал мимо него уже раз пять, но ему все же так и не пришло в голову, что мы можем там сидеть. Мы счастливо уцелели, хотя это и стоило нам нервов. Но хуже всего, что нас мучили угрызения совести.

— Нечего переживать, — пытался утешить нас Засемпа. — Цель оправдывает средства.

Однако мы не вполне были в этом уверены.

— Вы ведь знаете, что Кицкий — прохвост. А одурачить прохвоста — в этом нет ничего плохого.

Однако мы все еще сомневались в том, что одурачить прохвоста не так уж и плохо.

— Кицкий — эксплуататор… предатель, продажный тип и нечестный игрок, — тяжело пыхтя, бормотал Засемпа, приводя все новые и новые доводы. — Договор, который он с нами заключил, был незаконный. Помните ведь, что говорил нам почтенный судебный старец. Подобные договоры недействительны. Их можно не выполнять.

Мы, однако, чувствовали, что если даже дела обстоят действительно так, то все эти объяснения все равно не облегчают нашей совести. Ведь мы сами принимали участие в этих бесчестных сделках, и так или иначе, но совесть наша была нечиста.