Страницы из дневника

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

В Ростове с Севским вспоминали Юру Саблина — большевистского главковерха, который не расстрелял ни одного человека и ел в неограниченном количестве шоколадные конфеты. Этот мальчишка, действительно, колоритная фигура нашей дурацкой эпохи.

Помню его в Москве в первые дни революции, юнкером. Тогда не было еще никакой левизны, а только слишком рьяное устремление за маленькими актрисочками, вроде Жени Гославской, Шуры Робэн^{227} и т.д., и т.д.

Помню, приехав на Московское совещание в августе 1917 г., я как-то у «Бома» заговорил с Юрочкой как с единомышленником и был весьма потрясен, услыхав от него речи не только красные, но даже багряно-пурпурные.

Потом, уже в Харькове, я слышал от Бураковского, что как раз в это время начала вскрываться Юрочкина левизна, дотоле потаенная. Оказывается, залевил Юрочка еще в мае месяце, но, обращаясь преимущественно в кафе «Бом», где настроение было отнюдь не революционное (девчонки, [тапеты?]^{228}, не исключая даже евреек, просто стояли за царя), — таил свои чувства. Настоящею причиною Юрочкина полевения едва ли не была Робэн. Погибал по ней Юрочка (она действительно хорошенькая, и была модна сверх меры: юбка шириной с Царь-Колокол, сапожки высотою чуть ли не до носу и т.д.), а она ему натянула нос. И разочарованный любовник пошел искать утешения в разрушительных теориях.

Уже в сентябре он выступил в Петербурге на демократическом представлении в Александринке с кровожадными речами, а в дни октябрьского восстания оказался московским Катилиной. Помню, тогда кто-то сострил, что октябрьская борьба на улицах Москвы была «кружковской ссорой». Один из завсегдатаев Литературно-художественного Кружка, Юрочка Саблин, выкатил на Тверскую пушку и почал палить в Александра Николаевича Вознесенского^{229} и Жоржа Якулова, которые тоже немало вечеров в Кружке просидели.

Подвиги Юрочки в октябрьские дни извергли его из лона московской богемы, которая в те поры пылала контрреволюционным гневом, жаждала реакции и молила о возвращении еще год назад ненавистной монархии. Однажды был случай, когда Юрочка, войдя к «Бому», поклонился знаменитому угловому столику, где всегда заседали писатели, актеры и т.д. — и никто ему не ответил на поклон. А сидели там: Матусевич^{230}, Пессимист^{231}, Аминадо^{232}, Койранский, Зайцев и кто-то из дам.

Извержение из лона богемы окончательно отдалило Юрочку от Робэн и, с горя, он направился на поля битвы — добывать славу. «Иль на щите, иль со щитом!»

Сначала — поход на Дон. Надо отдать справедливость, здесь Юрочка вел себя порядочно; на его совести нет ни одного расстрела, ни одного зверства; он только читал стихи, ел шоколад и норовил не терять личные знакомства с «буржуями», которым нередко помогал. Был настолько «нашим», что Борис Абрамович Гордон^{233} не побоялся привести его к скрывавшемуся Севскому: любопытное было свидание большевистского главковерха и спасавшегося от расстрела контрреволюционера! Тон, которым Юрочка отзывался о большевиках, был такой, что Севский почти серьезно предлагал ему:

— Юрий Владимирович, плюньте вы на вашу сволочь, переходите к нам!

Думаю, в те времена только невыгода имущественная и карьерная удержала Юрочку от перехода к белым: ибо отвращение, возбуждаемое в нем красными, действительно было сверхмерно.

После Дона — поход на германцев. Но тут Юрию Владимировичу не повезло. Романтически решив дать немцам бой под Полтавой, Юрочка двинулся навстречу им с огромною толпою всякой сволочи. И, подлинно, «было дело под Полтавой»: после первой же артиллерийской очереди Юрочкина армада брызнула так, что опомнилась только за Белгородом. Сам Юрочка отнесся к такому результату довольно юмористически; помню, встретив его в Москве, я привел его в полный восторг вопросом:

— Что, Бонапарте, вы, кажется, начали прямо с Ватерлоо?

В другой раз один журналист осведомился, правда ли, что он в бою под Полтавой потерял двести пятьдесят семь пулеметов?

— Клевета буржуазной печати! — ответил Юрочка. — Не двести пятьдесят семь, а двести семьдесят пять!

Находился он в это время в опале у Кремля и весьма фрондировал, нарочно подчеркивая свое милосердие к белогвардейцам, предрекал Коммунии скорую гибель и настойчиво требовал продолжения войны с немцами до победного конца. Особенно ему хотелось нагрянуть на Финляндию. На митингах он уверял, что причиной этой пылкой воли является гр. Маннергейм — «мучитель Красной Финляндии», но в действительности, кажется, больше всего хотелось ему покорить под ноги финнов потому, что Робэн в это время бежала в Гельсингфорс.

Помню, тогда я с ним встретился: войдя к «Бому», я заметил Левушку Никулина^{234}, он же Анжелика Сарьянова, сидящего с каким-то человеком во френче, и направился к нему. Узнав во френченосце Саблина, я хотел было на попятный, но было уже поздно. Юрочка встал и с крайне смущенным видом, растерянно улыбаясь и еще словно боясь протянуть руку, сказал:

— Вы меня, кажется, не узнаете? Саблин! А я вам привез привет от человека, которого считают мертвым, от Севского.

Я уже знал, что известие о смерти Севского ложно, но возможность поговорить с человеком, видевшим недавно Вениамина Алексеевича, потрясла меня и заставила как-то примириться с Юрочкой. Я поздоровался с ним, и мы говорили около часа.

В дальнейшем я, впрочем, стремился избегать этих встреч, но от сплетника Равича, шнырявшего везде и всюду, довольно подробно знал, «как живет и работает Юрий Владимирович Каталина».

Жизнь была безобразная, а работа одна: сломя голову носиться на автомобиле, ежедневно сшибая по «дежурной старушке». Ухаживал он тогда за Татьяной Павловой; Таня соответствовала: во-первых, она тогда собиралась бежать на Юг, и ей нужна была заручка, чтобы вывезти драгоценности, а во-вторых, — «са fait tant de plaisir et coûte si peu»[62].

Кроме того, устраивал какие-то афинские вечера, с выпивоном и кокаином, на которые собиралась компания аховая: махровое комиссарье, до знаменитого сотрудника Дзержинского — Делафара^{235} (этот Делафар носил космы до плеч, бархатную куртку, писал стихи и уверял, будто бы он — французский маркиз, потомок крестоносцев; полагаю, что крестоносцем он был наоборот: те — шли в Палестину, а он — вышел из Палестины) включительно — с одной стороны, а с другой — девчонки от «Бома», маленькие артисточки кино и миниатюр, консерватории и т.п., «Мими и Мюзетты» московской богемы. Принимая во внимание тогдашнее настроение Мими и Мюзетт, соединять их с коммунистами было далеко не безопасно. Однажды едва не «кончился пир их бедою»: Делафар, опоздавший на вечер, почему-то отказался от водки. Одна из Мюзетт тогда довольно резко ему бросила:

— Видно, много крови выпил со своим Дзержинским, что не хочешь человеческого питья?

Делафар рассердился, и Саблин, чтобы замять скандал, попросил Мюзетту спеть что-нибудь.

— Спеть? — уже почти обезумевшая от кокаина и гнева, завизжала Мюзетта. — Хорошо, я спою! Я с-п-о-ю!

И, поднявшись, запела... «Боже, Царя храни!..» Мгновенно все остальные Мюзетты вскочили и поддержали певицу. На счастье, комиссары сидели за столом без оружия. Иначе, вероятно, Мюзеттам пришлось бы тут же окончить свой бабочкин, легкомысленный век. Делафар и другие большевики заметались в полной ярости, вопя: «Арестовать! К стенке! Шомполами!» К счастью, Саблину удалось завладеть положением, как-то навести порядок без кровопролития... Но с тех пор вечера прекратились.

Во время дурацкого восстания левых эс-эров Саблин оказался единственным умным человеком среди этого ослиного табуна. А именно, когда повстанцы взяли в плен Дзержинского, он настаивал, чтоб этого мерзавца немедленно повесить, и указывал для сей цели на весьма уютную акацию во дворе Покровских казарм. Болваны его не послушали, посадили Дзержинского в казарму под охраной матросов, а через два часа Дзержинский, распропагандировав своих сторожей, ударил повстанцам в тыл.

После усмирения восстания Саблин бежал на Волгу, где пытался войти в сношения с самарскими учредиловцами. Из этого ничего не вышло. Арестованный в Саратове, он был доставлен в Москву, где просидел в тюрьме недолго.

В Харькове нежданно выплыл старый знакомец Юрочка Саблин. Такой же штукарь, как и раньше. Перед приходом добровольцев сидел в тюрьме за то, что на заседании Совдепа, прочитав прокламацию Махно с призывом «рiзати паниiв, попiв та жидiв», заявил буквально следующее:

— Расходясь с товарищем Махно в некоторых частностях, я всецело и всемерно присоединяюсь к его взглядам на разрешение еврейского вопроса.

Когда «красному Харькову» пришлось туго, Юрку освободили и сразу произвели в главковерхи. Юрка ездил на фронт и, вернувшись через несколько дней в Харьков, выступил в Совдепе с отчетом о положении на фронте. Отчет был длинный и тона совершенно спокойного: на Изюмском направлении то-то, а на Купянском — то-то. Начал его Юра в 11 ч. утра. А кончил часа в два пополудни таким ошеломляющим выводом:

— Итак, резюмируя стратегическое положение, мы должны констатировать, что не позже, чем в 4 часа дня сегодня неприятель займет город Харьков.

Можно представить, что произошло в Совдепе! Ошибся Саблин только на два часа: наши вступили в Харьков не в 4 ч., а в 6 ч. вечера.