Страницы из дневника

О КСЕНИИ ГЕ

При взятии Кисловодска нашими погибли анархист Александр Ге и его жена Ксения, видная комиссарша. Александра Ге я один раз видел в Петербурге, мельком. Тогда им восхищался Петя Пильский, несмотря на свою правизну, вращавшийся почему-то в анархистских кругах — с Борисом Верхоустинским и Мамонтом Дальским. Потом, в Москве, Ге верховодил в Купеческом клубе, пока большевики не усмирили анархистов. Тогда он бежал на Кавказ, где помирился с Советской властью. При приближении добровольцев он остался, уповая на то, что местные буржуи его защитят (он действительно во время красных свирепств спас достаточное количество «наших», среди коих были крупные имена, титулы и т.д.). Весьма возможно, что, попади он на суд, его оправдали бы или, в крайнем случае, приговорили к легкому наказанию. Но его поручили отвезти в Пятигорск двум казакам Кисловодской станицы, а с этой станицей у Ге были давние счеты. В результате — «попытка к бегству» и застреленный Ге. Его многие жалеют. Зато ни одного голоса сожаления по поводу казни его жены. Хорошенькая женщина, русская, из хорошей семьи, дочь генерала, она была подлинным чудовищем жестокости и жадности. По ее ордерам расстреляны десятки людей. Ею ограблены сотни. Самое же ужасное: по ее настоянию исполком решил провести социализацию женщин — а именно: как наркомздрав Ге выработала проект, что для предотвращения распространения среди Красной армии венерических болезней необходимо обязать женщин буржуазного класса трудовой повинностью особого рода: по карточкам делать их любовницами красноармейцев. По счастью, приказ не успели привести в исполнение: Шкуро взял Кисловодск и освободил несколько десятков женщин, уже арестованных по распоряжению Ксении Ге. Но до чего же русские любят зубоскалить! По поводу этого ужасного декрета уже составлен анекдот: будто бы Ксения распорядилась арестовать всех хорошеньких женщин в Кисловодске, и вот одна дама приходит домой заплаканная. «В чем дело?» — «У-у-у, меня не арестова-а-а-ли!»

После взятия Группы нашими, Ксения осталась, не бежала со своими, почему — непонятно, на пощаду ведь она надеяться не могла. Суд приговорил ее к повешению. Одна дама, с которой я вчера познакомился в «молнии», рассказывала мне подробности казни: Ксения умерла очень мужественно, до последней минуты не теряла самообладания, уже стоя под виселицей, воздвигнутой на базаре (казнили ее публично, при большом скоплении народа), сказала конвоирующему ее офицеру: «Я счастлива умереть за мою правду. Вы ее не знаете, у вас есть своя, другая правда, но верьте, моя победит вашу». Дама, рассказавшая мне об этом, на казни не присутствовала, но труп Ксении видела еще висящим. «Лицо ее совсем не было обезображено, только красное очень» (повесили ее попросту, без белого мешка, в своем платье, очень шикарном, синего шелка, в лаковых великолепных ботинках). Когда Ксению сняли с виселицы, разыгралась отвратительная сцена: толпа, как сумасшедшая, ринулась добывать кусок веревки, которая, как веревка от висельницы — штука более редкая, чем веревка от висельника, — вероятно, должна принести особую удачу. И в этом безобразии приняли участие очень интеллигентные люди.

Кроме Ксении вздернули еще несколько пойманных комиссаров, но, в общем, казней было немного. Зато пороли направо и налево всех мало-мальских причастных к павшей власти (учесть число выдранных не представляется возможным, так как порка происходила не публично). Перепороли горничных «Гранд-Отеля», которые действительно шпионили за «буржуйками», выпороли даже одну даму, квартирантку рассказчицы, особу довольно легкомысленную, в большевистские дни флиртовавшую с комиссарами. Впрочем, тут главную роль сыграло не столько возмездие за «красный flirt», сколько своеобразное, а Іа Сологуб и Н.Н.Евреинов, толкование Виктором Леонидовичем Покровским^{247} понятия утех любовных. Дама, ничего не имевшая против того, чтобы сменить окраску flirt’a с красного на белый, начала делать глазки его превосходительству, и так успешно, что В.Л. пригласил ее к себе в вагон на ужин. Дама помчалась, чая богатых и обильных милостей, и угодила в героини последнего акта Луисовской «La femme et le pantin»[65]: вместо любовного пантомима — дерка, от которой несчастная три дня лежала в постели спиной кверху.

Любопытно, что рассказ об этом безобразии в нашем вагоне не вызвал никакого возмущения. Вся публика в один голос заявила: «Правильно! Так и надо таких дряней, что с комиссарами путаются!» Особенно суровы были женщины, выказавшие живейшую радость по поводу жалкой участи легкомысленной кисловодской особы.

Не везет Краснову: кто-то ткнул кинжалом Агеева. Предполагать здесь участие атамана нелепо: покушение на Агеева сейчас — только невыгодно Краснову. Павел на Круге взял столь высокий тон, что для атамана было бы полезнее сохранить сего противничка для внушения ужаса оппозиции, которая об агеевской левизне говорит с неудовольствием. Но, конечно, Агеев, раненный накануне обещанных «разоблачений», бьет по атаману без промаха. Удар так верен, что Севский высказал даже предположение, а не смастерил ли это покушение на себя сам Павел? С него ведь станется!