Страницы из дневника

Приезд Зины Пешкова^{124}

Несколько дней тому назад Аня видела на Невском Зинку, но не поверила глазам своим: невозможно, чтоб он был в Петербурге и не дал знать нам. Но оказалось, Зинка действительно был в Питере, только проездом, прямо проскочив с французской миссией на фронт. Ныне же, вернувшись с фронта, первым делом примчался к нам, нагруженный подарками для дам — духами — и для детей. Для него как (хотя и недавнего, но всецело уже проникнутого воинским духом) офицера — Россия кажется нестерпимой: то, что сейчас существует на фронте, — не армия; солдаты разнузданны, офицеры запуганы настолько, что не решаются даже пользоваться последними остатками своего по инерции действующего авторитета. Например, следующий случай: Зина с одним полковником наблюдал проходившую часть: шли черт знает как, развалины, не солдаты. «Видите, видите!» — сокрушался полковник. «А вы бы попробовали им скомандовать», — посоветовал Зина. И что же, едва развалины услыхали командный окрик, как моментально долгая привычка взяла свое: подтянулись, дали ногу, пошли весело. И если бы наверху поддержали бы офицерство, быть может, оно сумело бы овладеть положением. Но, к несчастью, верхи только способствуют разложению. Верховный — умный, хитрый эгоист, делающий карьеру на подхалимстве к Совдепу, так же, как некогда делал ее в дни своего знаменитого, бессильного и зря разрекламированного «прорыва», на подхалимстве к государю^{125}. Керенский — дребезжащий болтун, втайне боящийся офицерства, самовлюбленный, уверенный чуть ли не в том, что ему предстоит карьера Александра IV. Он очень популярен, но популярности этой грош цена: солдаты привыкли отождествлять его с той «слободой», которая губит армию. Керенский для солдата — знамя разложения, мира, унижения офицерства. И стоит солдату уразуметь, что Керенский все-таки хочет дисциплины и войны, — конец его популярности! Комиссары при армии — черт знает что: достаточно сказать, что в 12-й таковым состоит большевик Нахимсон^{126}. Для характеристики их любопытен следующий случай: один из них, встретясь на вокзале в Смоленске с Зиною, язвительно сказал, указывая на Владимира с мечами, пожалованного Зине Брусиловым: «Орден получили? Не понимаю, как вы, еще так недавно бывший близким к социалистам, можете носить эти империалистические побрякушки?» — «И, заметьте, гордиться ими», — ответил Зина. И это говорил представитель правительства! Ну в какой стране возможен такой чиновник, кроме нашего Дуракова царства, где сейчас цензом для занятия видного поста считается пребывание на каторжных работах?

Восторженно отзывается Зина о Корнилове и, особенно, о командующем Юго-Западным фронтом генерале Деникине: это человек совершенно исключительный, как по широте политического кругозора, культурности, так и по военным дарованиям. Петербург удручает Зину до крайности. Особенно удручителен милый Зинин папаша (несмотря на все подлости и мерзости Алексея Максимовича, Зина продолжает питать к нему страстную любовь). Помимо «Новой Жизни», совершенно немыслимое окружение Горького — все эти Десницкие^{127}, Гиммеры^{128} и tutti quanti[33] сволочи. На Зину они шипели змеями. Достаточно сказать, что Иван Вольнов^{129} даже не захотел с ним поздороваться, сказав: «Вы предались империализму, и я с вами больше не знаком». (В своих детских воспоминаниях Вольнов когда-то описывал, приблизительно на каждой странице по два раза, как его мальчишкою пороли; оказывается — мало, ума все равно не набрался). Да и «сам» хорош! Не угодно ли эдакий афоризм: «Я понимаю еще сражаться за Реймс: там собор есть. Но сражаться за Вятку? Что есть в Вятке?»

— «Да хотя бы тоже собор, замечательнейшая постройка Витберга^{130}!» — ответил Зина. «Буревестник» несколько скис тогда.

Столкновение на редакционном заседании «Бича» с Князевым. Он вдруг поднял вопрос о возможности одновременного сотрудничества в «Биче» и «Маленькой газете», которая-де издается на монархические деньги. Метил, конечно, в Венского. Мы встретили заявление смехом. Венский заявил, что в «Маленькой газете» не только что монархических, но и вообще-то никаких денег нету: «Разве во сне их видим». Я не сдержался — очень уж возмутила меня эта выходка Князева — и сказал: «Вообще, я не вижу ничего особенно зазорного для лица, не отличающегося сугубым республиканизмом, — а наш милый Женя вряд ли очень добрый республиканец, — сотрудничать в газете, издающейся на монархические деньги. А вот писать в газете, издаваемой на немецкие деньги, — это действительно зазор!» Васька Князев вскочил с искаженным лицом: «Какая газета, по-вашему, издается на немецкие деньги?» — «"Правда", в которой вы сотрудничаете!»

— «Это оскорбление! — завизжал он. — Я не могу оставаться здесь, в контрреволюционном гнезде! Я ухожу!» Тут прорвало и папу: «Идите, Василий Васильевич, — сказал он, — но помните, что вы от честных людей уходите к предателям и негодяям!» Васька хлопнул дверью и вышел, ко всеобщему удовольствию; но, конечно, это все — одни штуки; сегодня он уже звонил, извинялся: еще бы, разве эта продажная тварь может лишиться сотни-другой рублей в неделю, набегающих ему в «Биче»[34]?

Страшное крушение на линии Елец — Валуйки. Причина — совершенно исключительная, неслыханная: солдаты, переполнявшие поезд, потребовали, чтобы их пустили на занятую шедшим навстречу поездом линию, крича: «Перед солдатом все должно сворачивать!» Результат: столкновение двух поездов и гибель многих людей. /.../

Звезда закатившаяся — это пресловутый матрос Баткин. Еще месяц назад гремел: очень уже поразительна была «черноморская делегация» по сравнению с гнусностью балтийцев. Но с тех пор большевики пробрались и на Черноморье, в две недели разложили флот, разыгралась знаменитая сцена с Колчаком, когда адмирал, в ответ на требование сдать оружие, выбросил кортик в море, — «делегация» потеряла всякое значение, а тут еще обнаружилось, что Баткин такой же матрос, как я — японский император, что он, в сущности, из «еврейского анекдота»: «Ми — партия Поалей Цион, ми — рабочие завода "Новый Кадухес", ми — сознательные боевые матросы...» Тип он, конечно, арапский: шляется по клубам, бросая на стол огромные деньги, едва ли не казенные. Но ни в уме, ни в ораторском даровании ему отказать нельзя: Керенский его сильно побаивается как соперника-демагога. Рассказывают про следующую историю: однажды на вокзале, перед отъездом на фронт, Керенский заявил ему, что «государственные интересы требуют-де, чтоб Баткин остался в Петербурге». Баткин понял и снагличал: «Господин министр! Мы ведь можем выступать на разных митингах!» Но Керенский тоже понял и категорически воспретил Баткину ехать на фронт, что не помешало сему красавцу все-таки забраться в поезд и выступить, очевидно назло премьеру, на одном митинге с последним, стяжав успех — больший^{131}.

/Господи, когда наконец российский интеллигент перестанет питать «левый страх»? Ну что, например, В.В.Щербачеву — социализм? А однако никак нельзя было уговорить его голосовать [за] к.-д. Сунул список №3. Маня пишет, что на городских выборах тоже почему-то голосовала за плехановцев. У нас папа не пошел на выборы; убежден, что лишь потому, что голосовать за социалистов не может, а за к.-д. не хочет. Думаю, эта трусость сильно способствовала головокружительной победе с.-ров на муниципальных выборах. Шутка ли сказать — в Москве 100 с лишним гласных, абсолютное большинство! И так всюду, кроме, почему-то, Рязани, где к.-д. очутились на первом месте. В общем, выборы достойны Дуракова царства. Достаточно сказать, что, благодаря солдатским голосам, во многих мелких городах в Думу не прошло ни одного местного человека. Вчера видел одного господина из Ельни Смоленской губ. На крик вопиет: «У нас теперь и городской голова — солдат, и управа — сплошь солдатня местного запасного батальона, в пять раз превышающего население крохотного городка. А что эти пришлые люди понимают в ельнинских делах?» (Я лично думаю, что они не только ельнинских дел, а вообще ничего не понимают). Протекли выборы безобразно — с насилиями, мерзостью (в Москве сильно помяли милейшего Л.В.Успенского, в Егорьевске — зверски убили к.-д. кандидата); никогда при старом режиме «среди царившего среди нас царизма», как говорит Венский, ничего подобного не случалось. Но социалисты сейчас как воды в рот набрали. Еще бы, ведь эти мерзости дали им возможность победить!/

Сегодня смешной случай: по улицам производился сбор в пользу Крестьянского Союза (эту манеру ходить с рукою — весьма приемлемую для благотворительных обществ, но пренеприличную для политических организаций, завели с.-ры). Сборщики почему-то приглашали: «Жертвуйте в пользу вашего Крестьянского Союза!» На углу Большого и Каменноостровского какой-то красномордый солдатище разлетелся к молоденькой, изящно одетой барышне, и вдруг получил раздраженный и смелый ответ: «Почему ваш Союз мой, если я — потомственная дворянка?» Красная морда опешила, а я, восхитившись смелостью барышни, подошел к ней и, извинившись, попросил разрешения поцеловать ручку. Она засмеялась и позволила. Затем мы с нею прошли два квартала, очень весело болтая. /.../

Началось! Сволочь выступила. Вчерашний день был днем огромной тревоги, хотя, как кажется, пока «пролетариат» еще не победоносен. До вечера все было спокойно: разговаривали о сенсации дня — уходе к.-д. из министерства, не выдержавших глупой щедрости, с которой социалы пожаловали хохлам автономию или даже «хведерацию». Я всецело, конечно, на стороне ушедших, хотя вполне согласен с папой, что здесь есть элемент «ничтожества». Когда вчера утром папа мне сказал об этом «ничтожестве», я было взъерепенился, но когда папа объяснил, что, по его мнению, к.-д. надо было не уходить, а подготовить государственный переворот, — вполне с ним согласился. Часов в семь мы выехали из дому вчетвером: папа, Иллария Владимировна, я и Данилка^{132}. Они — в Музыкальную Драму на Бетховенский концерт, я — на Николаевский вокзал, отправлять в Ростов с кондуктором наши статьи. Доехали до Музыкальной Драмы совершенно благополучно, всю дорогу хохотали над сочиненной папой новой «Крокодилой»:

На вокзале я, отправив пакет, остановился на подъезде, купил вечернюю «Биржевку» и только что хотел погрузиться в Пропперову^{133} мудрость, как ко мне подскочил перепуганный насмерть Николай с воплем:

— Владимир Александрович! Скорее, большевики отбирают автомобили!

Я оглянулся и тут только заметил неимоверную сумятицу на площади. Машины, стоявшие у вокзала, с тревожными гудками улепетывали, кто на Лиговку, кто на Старый Невский. Большой «мерседес» у самого подъезда не успел удрать, и в него усаживалась, не обращая внимания на растерянные вопли шофера: «Да что же это, товарищи? Рабочего человека обижаете — за что?» — невеличке, але тепле компаньица: два солдата с винтовками, типичные русские болваны с красными мордами и бессмысленно вытаращенными глазами (они сели в самый экипаж), тип в кожаной куртке, усевшийся за шофера, и поместившееся рядом с ним отвратительнейшее существо — худое, со вздернутым носом и мочальными патлами вместо волос, с глазами стеклянными и пьяными жуткой ненавистью, в черной широкополой шляпе — настоящий представитель той клоаки, что называлась русской эмиграцией, словно только что вырвавшийся из Cafe d’Harcourt или с женевской «Каружки». Наше счастье, что мы приехали на «Абрашке»[35], а не на «оппеле»: из-за гнусного Абрашкиного вида большевики его не приметили, и мы могли улизнуть, конечно, не по Невскому, а в обход. Когда мы переехали Фонтанку около Летнего сада, Николай обернулся ко мне и с лицом, перекошенным от ужаса (в противность Василию, который не боится ни Бога, ни черта, а боится одну Лаурину, Николай почти лишен психологической категории, именуемой храбростью). Причина ужаса была ясна: по Марсову полю несся ощетинившийся штыками грузовик с красным знаменем «Долой 10 министров-капиталистов!» (Кстати, о десяти министрах: после ухода Коновалова «капиталистов» осталось девять, но не перешивать же знамена: компетентные в сем вопросе личности разъяснили: Керенский — тоже «капиталист»). Когда выехали на Троицкий мост, сердце мое екнуло: перед домом Кшесинской стояла огромная толпа. Ну, думаю, пропал «Абрашка»! К счастью, толпа занимала лишь сад и левую половину улицы, правая была свободна. Николай вихрем пронесся мимо, так что нас даже не заметили. На углу Большого и Каменноостровского встретили Аню и Лелю, садящихся на извозчика. Остановив Николая, я посоветовал им не ездить в театр. Они отнеслись к моим советам крайне легкомысленно. Аня даже потребовала, чтобы Николай их отвез, на что тот, совсем перепуганный, ответил: «Что вы, барыня, да разве можно? Машину отберут, самого поколотят. И вы куда поедете? Лучше оставайтесь дома!» — «Ну, вот еще, пропускать Бетховена из-за каких-то глупостей! — ответила Аня. — Извозчик, поезжай!»

Дома у нас я застал полную суматоху: какие-то личности (очень преступные личности) явились «реквизировать» автомобили[36]. Но шофера, «хитрые, как мухи», вовремя что-то вынули из машин и сделали их негодными. Зазевался лишь Азбелевский — и личности немедля в оную машину уселись и с гуком выехали на Песочную, но уже на углу Аптекарского «погибоша, аки обри», наехав на фонарный столб — столб погнулся, автомобиль разбился (что печально), личности искровянили морды (что радостно).

Из-за суматохи было очень сложно уложить детей спать: прибег к педагогическому приему, совершенно недопустимому, но безошибочному — дал им взятку шоколадом. Легли. Начал затем звонить по редакциям. В «Новом времени» мне сказали, что в городе неспокойно, происходят выступления; в «Речи» случайно подслушал доклад репортера Спиро: со страшным акцентом репортер сообщал, что в Гренадерском полку распространился слух, будто бы на фронте расстреляли двух дезертиров, гренадеры схватились за оружие и вышли на улицу. Часов в 10 вдруг поднялась страшная пулеметная трескотня; у нас по дому пошли зловещие слухи, будто бы рабочие с Петербургской и Выборгской двинулись в город и на мостах встретили правительственные войска. Страшно беспокоясь за наших, начал телефонировать в Музыкальную Драму, прося предупредить их, что автомобиля не будет и в городе неспокойно. Очень любезно обещали, на всякий случай попросили описать наружность: седой господин в черном, пожилая дама, две молодые дамы в белом и мальчик в солдатской гимнастерке и высоких сапогах. Но не исполнили. Наши пришли только к часу, никем не предупрежденные о моих звонках прошли пешком через весь город. Никаких мятежников, никаких правительственных войск не видели: только толпы растерянных обывателей, испуганно шарахающихся от непонятных выстрелов.

Сегодня утром продолжается та же чепуха: пальба такая, что, можно подумать, во всем городе идет кровопролитная резня, а на деле никаких боев нет. «Куда же стреляют?» — спросил я позвонившего во время завтрака Вл. Вл. [Щербачева] — «В планетную систему!» Правительство, усеченное и растерянное, сидит в Зимнем дворце, его никто не защищает, но никто на него и не нападает. Керенского нет — еще вчера укатил на фронт: по-моему, эти исчезновения в самые трудные минуты в высшей степени странны. За ним гнались большевики с плакатом «Долой Александра Кровавого!» (с какой стороны эта божья коровка кровава — сие есть тайна нашей крайней левой), но он успел улепетнуть. Совдеп, не менее растерянный, окружен толпой, которая сама не знает, чего хочет, и орет, как полоумная. Чернов произнес демагогическую речь самого гнусного содержания, заявив по поводу ухода к.-д.: «Скатертью дорога!»

Неприятное известие: сейчас звонил Смирнов. Он из окна своего министерства видел, как высадились кронштадтцы. Это плохо: эти ребята, пожалуй, внесут некий порядок в восстание.

Нелепость продолжается: улицы полны бунтующими толпами, но, к счастью, напуганными, робкими, которые кидаются врассыпную от первого выстрела. Причем выстрелы производят обычно они сами. Сейчас явился с Невского репортер Поливанов, «раненый»: когда началась непонятная стрельба, публика в ужасе пала на мостовую и какая-то барышня заехала французским каблуком Поливанову прямо в переносицу. К несчастью, далеко не все раны так невинны: Поливанов видел, как везли нескольких несчастных, истекавших кровью. Говорят, есть и убитые. Трусость толпы поразительна. Сейчас звонил Д’Актиль и рассказывал, что вчера целая рота, шедшая по Невскому, от случайного выстрела кинулась, как баранье стадо, в подворотню дома, где помещается редакция «Свободных мыслей», причем кто-то случайно ткнул штыком стоявшую во дворе лошадь Ильи Василевского. Лошадь заклеили пластырем, и, к великому возмущению Д’Актиля, эта толстая свинья Василевский все-таки поехал на несчастном животном к себе на Новую Деревню, хотя кучер и протестовал. В общем, если бы нашелся настоящий человек, Петербург можно было бы успокоить в один час, одною ротою. Но беда, что нет человека. Половцев^{134} — шляпа, слушающаяся Временного правительства, а Временное правительство, или, вернее, вьюн Некрасов^{135}, занимается телефонными разговорами с Совдепом, который совершенно потерял голову — ни туды Микита, ни сюды Микита. Его сегодня едва не разогнали кронштадтцы, ворвавшиеся в Таврический и разодравшие ризы на Чернове. Красавца Витю спас Троцкий, возопивший: «Матросы! Краса и гордость русской революции! Кто здесь за насилие?» А жаль все-таки, что в суматохе Витю не прикокнули.

Слава Богу, позор кончается! Спас дело Переверзев^{136}. В ночь на сегодня он представил представителям гарнизона документальные данные о подкупе большевиков немцами, и возмущенные солдаты решили выступить против большевиков. Уже вчера казаки без труда (хотя, к сожалению, с ранеными и убитыми) рассеяли нестройную толпу на Миллионной и на Невском, а сейчас идет быстрое усмирение восстания. Юнкера без боя заняли дом Кшесинской^{137}. Петропавловка, которой так боялись, что бабахнет по городу, сдалась без выстрела. Внушает опасение лишь Кронштадт. Молодец Переверзев. За это ему можно простить и дачу Дурново, и дом Кшесинской.

Кронштадт сдался и выдал Рошаля, Раскольникова. Арестованы Троцкий, Луначарский. В Торнео, говорят, зацапали Коллонтайку. Но вместе с тем правительство не может и, главное, не хочет воспользоваться своей победой. Под давлением Совдепа, который сейчас занят одним: как бы спасти большевиков. В противовес правительственному следствию избрана какая-то совдепская следственная комиссия — все больше жиды и один даже с именем Крохмаль^{138}. Левые газеты возмущаются «нарушением неприкосновенности членов Совета», выразившимся в аресте большевиков (это уже сущая нелепица — вообразили, что они и в самом деле «парламент»!). Ленин и Зиновьев скрылись, найти их не могут и, боюсь, не хотят. Керенский страшно популярен. Его зовут «единственным человеком» и уповают, как на Бонапарта после Маренго. Но он ведет себя странно: зачем-то спас от ареста эту гадину Нахамкеса, по слухам, накинулся на Переверзева за разглашение документов, хотя именно Переверзев спас положение. В этом Керенскому усиленно помогает Некрасов, с озлобленностью ренегата выявляющий «левое лицо». /.../

/О, несчастнейшая из стран земных! Только что спаслись от измены в Петербурге — новое злодейство, новая измена: победоносное наступление превратилось в паническое бегство совершенно распущенной солдатни, которая позорно улепетывает от немецких разъездов и «доблестно» грабит, насилует, убивает мирных жителей (ужасы еврейских погромов в Калите и Галиче превышают Кишинев). Положение так грозно и страшно, что даже Временное правительство услыхало отчаянный вопль Корнилова и Савинкова: вводится на фронте смертная казнь, убран лиса Брусилов, замененный непреклонным Корниловым. Боже, спаси Россию!/

А внутри России идет другой погром: демагогия Чернова и разжигание с.-ров сделали свое дело — вся страна пылает аграрными беспорядками, беспощадными, такими, каких не знали в 1905-1906 гг. В Рязанской губ. мужичье двигается целыми таборами, словно татарская орда, оставляя за собой пепел помещичьих усадеб. В Симбирске зверски убит кн. Вяземский, один из культурнейших помещиков. Ужасны беспорядки в Тамбовской губ., этой «вотчине» красавца Вити[37], где он почему-то окружен почти божеским уважением. А в Питере эс-эришки уверяют, будто бы «революционная демократия» сдерживает эксцессы. А старая дура бабушка Брешко-Брешковская наивно говорит: «Не понимаю, почему все так возмущаются разгромами. Ведь помещиков же предупреждали, чтоб они уезжали из усадеб».

Оправдание красавца Вити Советом министров — сплошной позор. Что этот нахал не понимает, что нельзя оставаться в правительстве, когда тебя обвиняют в издании журнала, направленного против твоей Родины («На чужбине») и в прикосновенности к вооруженному грабежу, — это естественно: на то он и В.М.Чернов, самый наглый из наших, с позволения сказать, «деятелей». Но не может Кабинет считать достаточною «реабилитацией» постановление, сделанное в тесном кругу «своих людей», объявленное без разъяснений, даже без опровержений: просто: «наветы», «травля» и... перед всеми стоит гражданин, чище снега альпийских вершин!

Зрелище величественное и трогательное. Совдепу очень этого не хотелось. Возникла идея, по пошлости и мерзости вполне достойная социалистических голов, — устроить общие похороны «жертв 3—6 июля», то есть смешать павших за Родину с гнусною большевицкою падалью. Но казаки так дружно встали против этой профанации, что социалистам пришлось поджать хвосты. Шествие растянулось бесконечное: венков видимо-невидимо, части на этот раз подтянулись и шли великолепно. Мы смотрели из окон Союза. Первоначально предполагалось, что Союз в полном составе примет участие в процессии, со знаменем. Но от этого отказались, так как казаки решили не допускать знамен в шествие (и правильно: довольно этих красных лоскутьев!). Поэтому только Василий Иванович, как почетный председатель, украшенный Георгием^{139}, поехал к Исакию на отпевание, и там отличился, (если не врет!), заявив во всеуслышание: «Ну уж и министры у нас. Один порядочный человек — Керенский, да и тот, по правде говоря, никуда не годится!» Поведение Керенского на похоронах было довольно странно: все время хотел показать, что главный тут — он, а не мертвецы. На углу Садовой устроил импровизированный смотр: пропустил мимо себя войска, здороваясь с ними (все это не очень прилично). Красавец Витя кривлялся так, что это было противно. В соборе все время разыгрывал горе, а за гробом шел с таким трагическим видом, будто и впрямь убийство казаков его очень опечалило.

Новая жертва Совдепу. Каринского^{140} за его смелый доклад убрали^{141}. Не привлекай к суду за государственную измену «товарищей слева»! Мотивировка по обыкновению идиотская: «За разглашение данных предварительного следствия», хотя даже дураку понятно, что эти данные не имеет права разглашать лицо частное, а следователь может, если считает нужным, их опубликовать. Вообще, большевиков выгораживают: новый министр А.С. Зарудный, как говорят, «сторонник освобождения». Любопытно сравнить эту мягкость в отношении государственных изменников со строгостями по отношению к бывшим министрам, коих держат в Петропавловке без предъявления обвинений, в условиях таких, какие не снились никакому царскому режиму. А между тем еще недавно у нас один из членов следственной комиссии говорил, хватаясь за голову: «Но ведь они ни в чем не виноваты, кроме превышения власти, а превышение власти можно найти у любого должностного лица!» И тем не менее, ни в чем не повинных людей держат в крепости. Самая свободная страна, черт бы ее побрал!

Исключительные полномочия, возникшие после 3—6 июля, правительство с энергией, достойной лучшей участи, направляет исключительно на подавление «реакции». Перед Совдепом, перед Финляндией, перед хохлами — Керенский, как овца, но перед генералом Гурко или Вырубовой — молодец! герой! Закон о заграничной высылке пока применил: 1) к Гурко, придравшись к его частному письму к императору, в котором Гурко выражал свою личную преданность^{142}. На деле тут другое: Керенский сводит с Гурко личные счеты; 2) к Вырубовой, Манасевичу-Мануйлову и еще нескольким столь же опасным для государства личностям. Гурко удалось выехать. Но Вырубову и К° в Гельсингфорсе или в Вихимякае задержала толпа матросни, которая потребовала, чтобы их вернули обратно, и правительство, столь властное в отношении к хромой женщине, позорно струсило перед пьяной бандой пиратов.

Императора увезли в Тобольск. Говорят, что это дело рук красавца Вити. Я не очень люблю царя, но поступок с ним, конечно, безобразие. Революция не сдержала своего честного слова — отпустить государя за границу^{143}. Впрочем, ведь «революция есть право на бесчестие». /.../