Страницы из дневника

XVIII. РОСТОВСКАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА (апрель—май 1919 года)

Большое огорчение: покойник Годаев оказался никуда не годным оператором. Все его снимки, как деникинские, так и каменские — никуда, испорченная пленка. И ради этих скверных снимков погиб человек! Несомненно, он заразился тифом во время поездки в Каменскую. Жалко бедного старика!

Вслед за Ллойд-Джорджевскими «островами» и категорическим отказом от реальной помощи живою силою — новый удар: французы оставили Одессу. Этому как-то не верится даже: такая могучая армия, и вдруг — бегство перед рванью... Виною, видимо, какие-то таинственные события в Париже: Клемансо внезапно пал, во главе кабинета стал Вивиани^{260}, но на другой день опять что-то случилось: Клемансо вернулся, а Вивиани, как пишет «Приазовский край», предан военному суду. Понять ничего нельзя, но факт остается фактом: Одесса оставлена, и престиж союзников подорван безнадежно. Хорошо нас отблагодарила Франция за спасение Парижа! Этого мы ей никогда не забудем. У нас положение на фронте — хуже скверного: большевики, очевидно, отчаявшись перейти Донец, напирают на линию Царицын—Тихорецкая, очевидно, в надежде разрезать наш фронт, оторвать Кавказ от Дона.

Вчера, на Корниловском вечере, распространились слухи о победе. Подтверждения еще нет, но, кажется, какой-то успех действительно достигнут. Дай-то Бог! Вечер был очень интересен. Первую часть — речи Юзефовича, Знаменского, Лисового — я не слушал: мне сейчас скучны все речи! Но концерт был приятен: оркестр под управлением Ник. Ник. Кедрова весьма мило сыграл шопеновский марш и финал из «Орлеанской девы», а Н.Н.прекрасно прочитал два стихотворения М.Волошина: «Святая Русь» и «Demetrius Imperator». Стихи — почти гениальны. Юрий Николаевич[70], правда, съязвил, что эти стихи могли быть встречены такою же овацией, какою их встретили у нас, и там, в Москве — но это, хотя и не лишено совсем известной доли вероятия, все-таки снобистический парадокс, к которым так склонен милейший Ю.Н.

Поездка в Новочеркасск — сплошное очарование: синее море разлива, среди которого изумруды островов, степь, вся в тюльпанах (их казаки любовно называют «цветы лазоревые», хотя они всегда или желтые, или красные, и никогда — не голубые), Новочеркасск, упоенный клейким запахом распускающихся тополей, веселый, радостный... Ездил я к Сидорину за разрешением музыки на предстоящем сеансе нашем в «Soleil». Семенов разрешил сеанс, но разрешение музыки зависит от командующего. Вообще, какая чепуха этот траур, закрытие всех театров, декретированный Кругом! Конечно, следовало покончить с пьяным безобразием кабаков и кафе-шантанов, которых расплодилось видимо-невидимо, но какая нелепость закрывать драматический театр, запрещать концерты и кино! Главное, что фронт этого вовсе не хотел: офицеры, приезжающие в отпуск, дико ругаются, что они не могут культурно, приятно провести вечер, отдохнуть, побывав в театре или посетив один из тех очень недурных концертов, которые устраивала филармония. В результате этого запрещения приехавшим на побывку вечером некуда деваться, кроме «погребков», где, окромя зеленого змия, ничего путного не достигнешь. Севский приложил много стараний, чтобы добиться отмены этого дурацкого распоряжения; к сожалению, эта мера, придуманная Ф.Д.Крюковым (как не стыдно! литератор!), так понравилась серому большинству Круга, что атаман не решился воспользоваться правом veto. Ф.Д. оправдывается тем, что закрытие театров ему рекомендовал какой-то старик, явившийся прямо из станицы, олицетворение «vox populi». Хорошенькое оправдание! Культурный человек слушается какого-то мужика, ничего, конечно, в театре не смыслящего.

С Сидориным поладил быстро: принял он меня с очаровательной любезностью, мгновенно подписал обе бумажки — и о музыке, и о выдаче нам спирта. Тогда меня вдруг осенило внезапное вдохновение, и я обратился к нему с ходатайством вообще разрешить нам сеансы в двух кино (одно — в Ростове, одно — в Новочеркасске), причем показывать не только нашу хронику, но и обыкновенные картины художественного характера. Он согласился безо всякого труда, прибавив, что вообще он противник закрытия театров, но ничего не может поделать с Кругом. Радость моя омрачилась известием, полученным от Карташева. Бело-Калитвенская победа не принесла никакой пользы: дело донельзя лихое, — конный отряд в 300 человек, даже не казаков, мальчиков — партизан-гимназистов, студентов, реалистов, рассеял во много раз сильнейшие силы большевиков и завладел Морозовской, но, не поддержанный никем, за отсутствием сил, был вынужден отступить. А самое скверное — большевики перешли Маныч и заняли Богаевскую, стало быть, находятся в 16-ти верстах от Новочеркасска, достичь коего не могут только потому, что, на наше счастье, эти 16 верст сейчас — озеро полой воды: спасает старик Дон свою землю! Когда я спускался с горы к вокзалу, признаки близости большевиков ощущались очень ясно. Стоял нежный голубой вечер, тонкою дымкой окутывавший город и необъятную ширь разлива; в церкви звонили, и по улицам двигались редкие прохожие со свечками — такими ясными, такими прозрачными в безветрии тихого вечера. Все было полно миром, благостью, — и вдруг, в это умиление, в эту тишь, Karfreitagzauberei[71] гулко донеслось по воде раскатистое рычание пушки. Больно сжалось сердце, и стало не страшно, а как-то бесконечно-грустно: неужели же дикое варварство революции ворвется сюда, в эту благость? На вокзале Карташев разъяснил мне, что пушки — приятные: наша флотилия из двух пароходов и четырех блиндеров подошла к Богаевской по разливу и обстреливает большевиков.

Обратный путь в «молнии» был очень интересным из-за рассказов Бориса Александровича[72], который очень подробно повествовал о первых днях революции. Интересны его замечания об образовании Временного комитета Государственной Думы. Оказывается, в минуту создания этого учреждения, никто из депутатов, уговаривавших Родзянко взять власть, не мотивировал этого необходимостью революционно противопоставить царскому правительству некий эмбрион грядущего Временного правительства. Все, не исключая Керенского, требовали от Родзянки возглавления Комитета не для разжигания, но для умиротворения революции. «Мне лично, — говорил Б.А., — самым страшным казалась возможность грабежа винных погребов и складов. Если бы толпа, и так полубезумная, перепилась бы, произошло бы нечто ужасное, полный разгром города, резня». Родзянко долго упирался и согласился только, когда ему сообщили о переходе на сторону восставших Преображенского полка. Причем ошибочно видеть здесь часто высказывавшееся предположение, будто бы Родзянко открыто стал на сторону революции, когда увидел, что у нее имеется военная сила. У Родзянки по-прежнему была лишь одна мысль — об успокоении революции, но, узнав, что революционный дух перенесся в армию, он понял, что если безвластие продолжится, бунт примет такие размеры, что с ним не справиться. И тогда он решился на революционный шаг: образование Комитета Государственной Думы. Согласившись, Родзянко заявил всем присутствующим: «Господа, помните, что вы должны мне обещать полное свое повиновение! В особенности это относится к вам, Александр Федорович!» Керенский ответил: «Что касается до меня, то за себя лично я даю обещание и сдержу его. Но, Михаил Владимирович, что мы будем делать с тем, что сейчас бурлит там», — и Керенский указал в сторону зала, где уже заседал наскоро сформировавшийся Совдеп. Любопытны рассказы Бориса Александровича о настроении делегатов, ездивших к государю. Шульгин был по-настоящему глубоко потрясен и угнетен случившимся, Гучков же, хотя ему, как монархисту, свержение монархии не могло быть приятным, почти сиял: во-первых, он еще надеялся, что жертва государя может остановить революцию, а во-вторых, он так глубоко лично ненавидел государя, что не мог почти скрыть своего удовольствия при виде несчастия врага. О знаменитом «Приказе №1» — этом гнуснейшем произведении Нахамкеса и Соколова, Б.А. рассказывает следующее: все разговоры о том, будто бы Гучков одобрил этот приказ, — сплошное и злонамеренное вранье. Дело обстояло так: в Комитет Государственной Думы явился представитель даже не Совдепа, а только военной комиссии оного, который, показав проект приказа, спросил: «Что вы об этом скажете?» (любопытно, что этот monsieur вовсе не был видным членом левых организаций: это был просто-напросто какой-то рядовой тип из «сознательных»; вообще, помимо Нахамкеса и Соколова, в военной комиссии вообще, в составлении «Приказа №1» в частности, не принимал участия ни один видный социалист. Эту мерзость сочинили «знакомые незнакомцы», в суматохе и попыхах завладевшие настроением толпы. В Комитете Государственной Думы пришли, конечно, в ужас, и Борис Александрович заявил, что подписаться под этим Комитет Государственной Думы не может, хотя и не отрицает необходимости реформы военного быта. Вообще же он просит, чтобы без предварительного сговора с ними ничего не выпускать, касающееся армии. Тип хмуро выслушал, буркнул: «Обойдемся и без вас. Тем лучше!» и исчез. Потом, когда приказ появился, Комитет Государственной Думы пытался его аннулировать, но ничего из этого не вышло. В то время как «Приказ № 1» беспрепятственно был опубликован, распоряжение Комитета о его неподтверждении не было даже напечатано, ввиду отказа наборщиков, вызванного постановлением военной комиссии Совдепа.

Чуть-чуть вместо красного яичка на Пасху не получили Красной армии: большевистскому разъезду удалось проскочить с разведкою до самой линии Ростов—Тихорецкая и повредить путь, так что сообщения не было около двух часов. Разъезд, конечно, чушь: повертелся и исчез, но в Батайске известие о нем вызвало дела прескверные: в этом большевистском гнезде всерьез вообразили «Наша взяла!» и подняли восстание. Так как в данную минуту ростовский гарнизон есть величина, стремящаяся к нулю, то батайское выступление было очень опасно: батайцам, будь у них хоть капля организации, ничего не стоило бы захватить город. Конечно, их бы вышибли, но скандалиссимус и резню они могли бы устроить изрядную. К счастью, в это время случайно через Ростов следовал на запад эшелон Покровского. Бросились к нему. Покровский с обычной лихостью налетел на Батайск и в полчаса привел его в покорность. Значительно слабее было то, что произошло потом: Покровский так же лихо начал производить суд и расправу — вздернул одиннадцать человек, около восьмидесяти отправил в Новороссийск на работы, а баб и подростков, в количестве нескольких десятков, торжественно выпорол на главной площади. В общем, конечно, строгие меры были необходимы, но вот беда: со своею лихостью Покровский повесил не тех, кого следовало. В числе казненных имелось два агента нашей контрразведки, на которых Покровскому донесли (очевидно, тайные большевики) как на «красных». Попытка спасти этих несчастных, предпринятая местным священником, не удалась: разошедшийся Покровский едва не повесил и попа. Сейчас по этому делу наряжено следствие, и вряд ли Виктор Леонидович отвертится от суда, вполне, впрочем, заслуженного.

После Одессы — Крым: все разговоры о том, что будто бы французы укрепили Перекопский перешеек, — оказались bluff[73] — большевики без труда проникли на полуостров, союзники драпанули столь же стремительно, как и из Одессы, наши укрылись за Акманай. Перед уходом англичане взорвали 2/3 нашего флота. Правительство почему-то отвезли прямо в Константинополь; кто говорит, что Деникин не хотел их принять, кто уверяет, что почему-то союзникам были бы неприятны такие свидетели на территории Добрармии.

Наконец первый сеанс — очень удачно, картина пятигорских жертв потрясающа. Публика, наголодавшаяся без зрелищ, валом валит в «Soleil». Завтра хотим начать сеансы в Нахичевани, а на следующей неделе откроем «сезон» теми картинами, что прислал из Юзовки Белокуров. Вообще, мы смогли бы прекрасно развернуться, если бы сейчас не были «обезглавлены». Новый шеф, К.Н.Соколов — самый странный министр в мире; был в своем ведомстве только один раз, а затем уехал в Екатеринодар, где и будет проживать постоянно. Помощник его, Энгельгардт, к нашему художественному отделу не имеет никакого отношения, мы отнесены в ведение второго товарища министра, на пост коего, вероятно, будет назначен проф. Гримм (Эрвин Давидович^{261} или Давид Давидович^{262} — до сих пор уяснить не могу: все говорят — ректор Петербургского университета, но ведь оба были ректорами), который только что бежал из Крыма и сейчас находится еще в Геленджике. Самое печальное в этих переменах и неурядицах то, что как-то незаметно сошла на нет предполагаемая полная независимость Киноотделения. То, что было главным залогом нашего успеха, — самоокупаемость, — сейчас объявлено «невозможным». И мы должны валить в общую кассу огромные доходы, которые, как видно по первым сеансам, будем получать, и, будучи единственным доходным предприятием Освага, тем не менее, клянчить о каждой копейке, добиваться увеличения очень скупо нам отпускаемых кредитов etc., etc... Но, все-таки, я доволен кино: штат у меня подобрался прекрасный — делопроизводитель Петров, братья Минервины, обе барышни — так называемые Кино-Катя и Кино-Женя, до мальчика Вани (a devant[74] «циркулятор») включительно — народ работящий и милый. Лодырей только двое — Семенов и горе-футурист Голубев-Багрянородный. Гораздо хуже обстоит дело с «Радугой». Первый номер вышел очень красив, но какой-то пустой, а главное, я никак не могу разобрать, чего хотят от журнала наверху. То ли это должна быть агитационная листовка, только на веленевой бумаге, то ли культурный, художественный журнал?

В наши печальные дни единственное утешение — успехи Колчака: взяты Пермь, Бугульма, Бугуруслан, — войска адмирала подходят к самой Волге, так глупо потерянной из-за глупости с.-ров в прошлом году. Лисовой мне говорил, что не исключена возможность некоторой стратегической кадрили, а именно, что Колчаку удастся выбить красных из Москвы, они, отступая, собьют нас, и получится этакое «changez vos places!»[75] — вместо «Красного Севера» и «Белого Юга» — «Красный Юг» и «Белый Север». Люди предусмотрительные уже начали перебираться к Колчаку. Уехал Семенчуков, уезжает с Гришиным-Алмазовым^{263} Лембич.

Встретил Н.С.Великатову, которая, при близком рассмотрении, оказалась Наташей Розенберг, той самой черноволосой шалуньей, с которой мы некогда в Одессе детьми вместе учились танцевать у М-me Медведевой. Она едва выбралась из одесской эвакуации, рассказывает ужасы. Никто не ожидал, что французы уйдут, еще за два дня до начала эвакуации их командование уверяло в полной неприступности города — и вдруг! — объявление, что, ввиду перемены правительства во Франции и невозможности кормить город, французы покидают Одессу. Паника, начавшаяся в городе, была неописуема, толпы людей в отчаянье стремились к гавани, на пароходы, где их третировали, как скот, черные сенгалезцы били прикладами рвущуюся к судам толпу, никто ничего не понимал... В городе уже начались грабежи, на окраинах мгновенно образовались ревкомы, еврейская самооборона, организовавшаяся будто бы для предотвращения погрома и насилия, начала нападать на отдельных добровольцев. Н.С. долго и тщетно пыталась добиться посадки на пароход; когда же это не удалось, присоединилась к отряду Тимановского, который вместе с польскими легионерами был, в сущности, брошен французами на произвол судьбы. Отряд начал отступление на Маяки. В дороге, в предместье, его обстреляла еврейская самооборона, которая, при отступлении поляков, обнаглела настолько, что не только попукивала из-за угла, но даже попыталась «начать наступление». К счастью, «гоноровые паны», увидев такую неожиданную отвагу со стороны «пшеклентых жидув», пришли в неистовство, опрокинули самооборону и задали здоровую трепку жидам на улицах, по которым проходили. Дорога до Маяков под проливным дождем, по размякшему чернозему, была ужасна, но самое ужасное ждало в Маяках: сволочи румыны отказались впустить отряды (сначала требовали разоружения, что было в высшей степени странно со стороны «союзников», а затем просто заявили, что не впустят). Положение было аховое: отряды скопились на узкой косе, поливаемые с двух сторон — проливным [дождем] с неба и волнами с моря; каждую минуту могли нагрянуть преследователи-большевики, а возможности обороняться не было. К утру румыны смилостивились и разрешили пустить поляков. К счастью, «гоноровые паны» оказались хорошими товарищами и заявили, что без русских они не пойдут. Это, а вернее, приказ французского военного атташе, подействовало: румыны открыли свою территорию для отступающих: сняли пулеметы, выставленные против бегущих. О причинах падения Одессы, по словам Н.С., общий голос таков: французы продали Одессу большевикам. Фриденберг и окружавшая его жидовская компания через посредство Веры Холодной (которую потом отравили, как неудобную свидетельницу) снюхались с тайным Совдепом и получили огромные суммы из Москвы. Для того, чтобы надуть Ансельма^{264}, который был честный солдат, но разумом не быстр и, кроме устава строевой службы, во всех остальных науках и политиках «несведущ и глуп», — Фриденберг сфабриковал подложную телеграмму о падении Клемансо. Не знаю, можно ли верить этим рассказам вполне, но несомненно, что в падении Одессы есть что-то нечистое. Недаром Д'Ансельм сейчас отставлен от командования, а Фриденберг предан суду. /.../

Новая «одесситская» встреча: В.Луи. Ну, этот мальчик не пропадет! Выбрался из Одессы на шхуне, через две недели после занятия ее большевиками, у которых даже послужил малую толику, но не понравилось: «не люблю, — говорит, — когда меня ставят к стенке». Рассказ его о первом свидании с «батькою Григорьевым» уморителен. «Учреждение, в котором я служил, — Ликвидационная комиссия грунтовых путей Румфронта, — послало меня, как самого ловкого арапа, "информироваться" у новой власти, — рассказывал Луи. — Поехал с интересом: любопытно было взглянуть, что это за непобедимая пришла сила, перед которой в панике улепетывала союзная 60000-я соединенная армия с тяжелой артиллерией и танками (ведь как бежали! как драпали!) Приехал на Одессу-Заставу, увидел человек пятьсот оборванцев, сброда такого, что и представить трудно. Батька оказался в вагоне, стоявшем на путях. Пошел туда, встретила меня сестра милосердия, очень мало похожая на того ангела доброты и кротости, каким, в принципе, должна быть "сестрица". Не скрою, что она была в кожаной куртке и высоченных сапогах, на поясе у нее висел револьвер, а в руках она держала нагайку. Голос ее был отнюдь не сладкозвучен, но хрипел явно с большого перепоя. Она провела меня в купе, где сидел ражий детина в туфлях на босу ногу и в расстегнутой рубахе, так что была видна волосатая грудь. Узрев меня, он икнул и осведомился: "Чего тебе?" Я лично не мог припомнить, когда мы сошлись с сим почтенным синьором "на ты", и из благоразумия ответил ему "на вы", объяснив, что являюсь представителем учреждения внепартийного, делающего общегосударственное дело и обладающего крупным имуществом, которое надо охранить. С этими словами я подал батьке длиннейшую опись казенного добра, находящегося на нашем попечении. "Ну, да мне до этих глупостей вообще дела нет! — отрезал Григорьев, — а вот тут у вас (он ткнул пальцем в опись) — две бочки бензина есть. Так пришли!" Этим аудиенция окончилась, и батька вышел на площадку произносить речь своим архаровцам. Должен признаться, я ничего не понял, ибо она состояла из различных, крайне виртуозных вариаций матерной брани. Но доблестное войско, столь устрашившее 60000-ю соединенную армию ген. Д’Ансельма, видимо, прекрасно понимало, что хотел сказать их предводитель, и всецело одобряло его глубокие мысли».

На мой вопрос, правда ли, что французы продали Одессу, Луи выпучил глаза: «Да неужели об этом еще можно спрашивать? Какая другая причина могла заставить 60000 в панике убежать перед толпою всякого сброда, для которого было достаточно роты солдат и одного орудия?» Но вину Верочки Холодной Луи отрицает: «Послушайте, мы с вами знали покойную лично, и вам, конечно, небезызвестно, что ее мыслительные способности были недостаточны не только для шпионского предприятия, а даже для уяснения четырех правил арифметики. Тут дело было проще. В ее салоне — подлинном Ноевом ковчеге, где толклись все, Фрайденбергу было очень удобно встречаться с тайными агентами большевиков, а когда сделка была заключена, то высокие договаривающиеся стороны решили убрать хозяйку дома, где они договаривались. Не потому, что она была им очень уж опасна, но просто на всякий случай. Зная моральный уровень высоких договаривающихся сторон, вы не найдете этого, конечно, невероятным. Ну, и отправили бедную Верочку ad patres».

Думаю, Луи прав, и очень рад, что бедная Верочка не оказалась изменницей Родине.