Страницы из дневника

XIX. ПЕРИОД ПОБЕДЫ (Май—июнь 1919 года)

Освобождена Константиновская молодецким ударом Донской флотилии. Для характеристики, насколько обрыдли большевики населению, примечателен такой факт: в Константиновской имелся урядник, которого в станице ненавидели, — мерзавец и взяточник. Так вот, этого-то мерзавца население на руках пронесло по улицам городка, восклицая: «Ура!» Севский, мать которого все большевистское время оставалась в Константиновской, рассказывает много любопытного о времени владычества красных в станице. Взял ее, оказывается, константиновский уроженец, из иногородних, хулиган-мальчишка, выгнанный из реального училища, Костька Пулаткин. Вступив в станицу во главе непобедимой армады рабоче-крестьянского войска, сей воевода (от роду 23 года) первым делом послал некоей константиновской барышне, за которой прежде ухаживал и был отвергнут, следующую цидулу амурного характера: «Дорогая Леля! Предлагаю Вам руку и сердце. В случае отказа — расстрел!» Барышня ответила согласием (довольно естественным), но поставила непременным условием венчание в церкви. Костька условие принял, заявив, что и он сам «собачьего обычая не хочет и не терпит». Обстоятельства свадьбы — нечто гомерическое: Костька прибыл в церковь в фаэтоне директора того самого реального училища, из коего его некогда выставили, запряженном тройкою белых коней и покрытом коврами. Причем рядом с Костькой стоял граммофон, который, все время, заводимый Костькой, гремел: «Славься ты, славься, наш русский царь!» После свадьбы состоялось грандиозное пьянство, окончившееся скандалом. Молодой произнес тост за революцию, закончив его патетическим возгласом: «Бей жидов!» и немедленным выявлением сего принципа в действии — заушением сидевшего рядом с ним еврея-комиссарчика. Возникла перестрелка, во время которой было двое раненых тяжело и изрядно поцарапана новоиспеченная Madame Пулаткина. Неудивительно поэтому то чувство сожаления о муже, которое теперь выказывает эта дама:

— Ах, зачем Костьку не поймали белые! Теперь бы его вздернули, я была бы вдова, — а то так неудобно: замужем за большевиком и развестись с ним, проклятым, не могу! /.../

Новая победа! Блестящей кавалерийской атакой корпус Врангеля расколошматил большевиков под Великокняжеской (сам Врангель, со стеком в руке, скакал на левом фланге). Событие это, по словам авторитетов, крупнее Торговой: это полный разгром всего левого большевистского фланга, открывающий нам путь на Царицын. Успешны наши действия в Донбассе. А в Крыму большевики напрасно пытаются взять Керчь. Не помогла им даже хитро задуманная операция с каменоломнями: они проникли в город неожиданно, из-под земли появившись в самом центре его (выходы из каменоломен в Керчи имеются чуть ли не в каждом дворе), но наши спохватились вовремя и живо ликвидировали безобразие. Жаль только, что все-таки большевикам удалось убить кое-кого из офицеров. В числе других погиб представитель нашего Освага — капитан 2-го ранга Белли. Его убили, очевидно, с заранее обдуманным намерением, ибо во время нападения он не был дома, но убийцы, несомненно, знавшие обстоятельства его жизни, бросились к одной даме, у которой должен был находиться Белли. Даме этой едва не удалось спасти его, уверив убийц, что при первых же выстрелах он выбежал на улицу. Но, к сожалению, Белли, будучи человеком очень храбрым, вместо того, чтобы спокойно сидеть в шкафу, куда его спрятала дама, выскочил из своей засады и с криком: «Вот вам, мерзавцы!» ухлопал одного из красных. Конечно, остальные его убили. /.../

Вчера — великое торжество: освящение первого агио-поезда. Поезд обставлен прекрасно с внешней стороны, но сомневаюсь, чтоб внутренняя соответствовала. Гримм ничего умнее придумать не мог, как этим агио-поездом дать взятку «Вечернему времени», ожесточенно травившему Пропаганду (entre nous soit dit[76], не без оснований): начальником поезда назначен Ксюнин^{265}, и сегодня «Вечернее время» сразу сбавило тон. Сам Ксюнин, пожалуй, еще не большая беда: он из сословия de prokhvosti, но умен, хороший организатор, талантливый журналист. Ужасно его окружение: Ведов, Казмин и т.п. арапы. Торжество освящения с молебном и последующим пышным завтраком (с шампанским etc.) мне не понравилось (конечно, sauf salnipauf[77], как всегда на пропагандных веселостях — великолепный). На торжество пожаловал и наш знаменитый министр-невидимка К.Н.Соколов, произнесший за шампанским страстную апологию деятельности нашего министерства. Речь была в высшей степени неубедительна: все упреки Отделу, увы! — слишком часто справедливые, К.Н.изволил объявить «недоброжелательством, злопыхательством» и т.д., — и так восхвалял нас, что можно было подумать, что только Освагу мы сейчас обязаны победою: не конница Врангеля, дескать, главная удаче причина, а наши брошюры и плакаты. Еще хуже была речь Казмина, который, нализавшись, вдруг выскочил, когда его никто не просил, и понес что-то сладко-медовое, гнусное донельзя и малопонятное.

За молебном меня насмешили две вещи. Во-первых, поведение гг. начальства: все стояли идиотами, никто, решительно никто не догадался лба перекрестить, даже когда на панихиде запели «вечную память», опустились на колени не крестясь — замечательное зрелище! Второй смех: включение в торжественный язык службы безобразных неологизмов нашего времени. Когда дьякон возгласил: «Отделу пропаганды при главнокомандующем Вооруженными силами Юга России и агио-поезду сему — многая лета!» — это было ужасно неуклюже и безвкусно.

Сегодня был в большой злости и ругался: и так у нас мало пленки, а дурак Белокуров тратит ее на совершенно непроизводительные вещи; не разнес его только потому, что, одновременно с глупейшим, он снял вещь замечательную: Шкуро в бою. Глупость же заключается в следующем: он снял картину военного суда над двумя комиссарами — русским и китайцем, и комиссаршей. Суд — это еще полбеды, но, увлекшись, Васька запечатлел на пленке и исполнение приговора — повешение китайца и порку комиссара с комиссаршею. Этого, конечно, показывать нельзя, так что только зря пропала сотня, кажется, метров! Зрелище довольно отвратительное: еще смертная казнь производит не такое страшное впечатление: от беззвучного экрана и азиатского хладнокровия казнимого китайца как-то не верится, что это по-настоящему лишают жизни человека. Только волнение офицера, распоряжающегося повешением и все время нервно теребящего какой-то сверток, который он держит в руках, указывает, что тут не инсценировка. Порка комиссара тоже сносна: лежит парень на земле, и его настегивают. Но совершенно невыносимо зрелище порки комиссарши: она, ражая девка, в кожаной куртке и высоких сапогах, бьется в руках казаков, они волнуются, валят на землю, задирают юбки и шпарят нагайками по голой заднице, на которой выступают длинные полосы. Черт знает что! Гримм, сегодня смотревший сие произведение во время посещения отделения генералом Май-Маевским^{266}, даже отвернулся от экрана, а потом говорит: «Это черт знает что вы там наснимали!» Что же касается до толстого дяди Мая, то он был, по обычаю, пьян и, кажется, плохо соображал: где? что? и как? К нам он отнесся в высшей степени любезно. Я ему подсунул бумажку с приказом об оставлении у меня в отделении всех служащих офицеров как незаменимых специалистов (сейчас идет весьма строгий просмотр «embusquers»[78]). Посопел, подписал и затем, почтительно приложившись к ручкам всех моих девчонок, пробормотал что-то вроде благодарности «за интересное зрелище» и отбыл восвояси со своим маленьким по росту, но великим по арапству Макаровым^{267}.

Радость великая: Харьков пал. Еще утром наш посыльный мальчишка Ваня принес это счастливое известие. Но мы не поверили и шутя стали дразнить мальчишку: «Смотри, как бы с тебя за ложные известия не спустили бы штанцев к голенищам и не всыпали бы сотни две горячих!» Однако оказалось, мальчишка прав. В 12 ч. в окне Освага появилась официальная телеграмма о взятии Харькова. Обедая в «Гротеске», я высказал мысль, что, если бы Осваг был настоящим учреждением, а не собранием шляп, он бы сейчас устроил большую радостную манифестацию. Владимир Ленский, обедавший с нами, мгновенно вдохновился и помчался в министерство организовывать шествие. Я думал, что Гримм и Энгельгардт поколеблются. Но, против ожидания, они оказались на высоте. Дали согласие. Манифестация все-таки не состоялась. Когда явились к П.Г.Семенову за разрешением, тот выпучил глаза: «Вы с ума сошли! Что вы хотите, чтобы к шести часам вечера начался жидовский погром?»

Кому суждено быть повешенным, тот не утонет: это выражение весьма, по-моему, подходит к Федору Баткину. Когда, после падения Одессы, он явился в Ростов, то являл образ сконфуженный, особенно после нелегального доклада в «Гротеске», когда от него ждали подробного отчета о падении Одессы, а он, вместо фактов, растекся мыслью по древу насчет необходимости соблюдать верность союзникам и пагубности германофильства. Все знали, как к нему относится Деникин, некогда, немедленно после смерти Корнилова, выставивший из армии и приказавший арестовать, едва покажется в районе Добрармии. И вот вчера прихожу в кассу Пропаганды и вижу: стоит Федор перед кассой, а кассир отслюнивает ему несметные суммы. В чем дело? Оказывается, сей успел уже пробраться к Деникину, в короткое время ошармировал его и добился ассигновки на организацию какого-то странного учреждения — нечто среднее между народным университетом и частною контрразведкою. Польза от сего для армии — проблематична, но для Баткина — несомненна.

Нет теперь в Ростове человека, который не устраивал бы собственного Освага и собственной контрразведки. Помимо Баткина, который будет орудовать в Новороссийске, имеется еще такое заведение полк. Резанова^{268}, учреждение хитрое и небезопасное. Вчера я смотрел в «Пассаже» агитационный спектакль, организованный сим заведением, и вполне согласился с Энгельгардтом, который от имени нашего министерства возбудил перед властями ходатайство о запрещении сего зрелища. Бог знает что такое!

Упокойники в гробах говорили спасибо, что умерли и не видят эдакого! На сцене Чека, звероподобная большевичка пытает героиню, порет ее нагайками (судя по естественно-раздирательным крикам, ее, должно быть, вдохновившись, настегивали по-настоящему), затем врывается белый отряд, предводимый добровольцами, освобождает героиню (она, очевидно, символизирует Россию) и на сцене вешает большевиков! Замечательное зрелище! Публика покидает театр в настроении таком, что, пожалуй, крикни кто-нибудь: «Бей жидов!» — и от Бол. Садовой ни синь-пороху не останется. Другое предприятие Резанова более хитроумно и, вероятно, полезно: он издает... «Известия Совета рабочих депутатов» — то есть печатает в Ростове по новой орфографии, соблюдая точно внешний вид, большевистские газеты, которые потом отправляются на фронт для распространения в рядах противника. Внешне это совсем красные газеты, и статьи все самого большевистского тона, но, внимательно вчитавшись, вы сразу почувствуете ненависть к большевикам. Затея хитрая и неглупая, но, боюсь, слишком тонкая для красноармейских мозгов. Недавно на эту удочку попался не красноармеец, а писатель и интеллигент Ф.Д.Крюков. В резановских «Известиях» появилась статья о роли евреев в революции, составленная ловко: будто бы некий М.Коган доказывал, что упреки евреев в том, что они не участвуют в революции, часто раздающиеся из уст красноармейцев, ни на чем не основаны. «Правда, — признавался Коган, — евреи действительно совсем не участвуют в непосредственной защите революции, их не встретите в рядах войск, но русский рабочий и крестьянин не должен забывать, что вообще-то святое дело революции направляется евреями, что они занимают самые ответственные посты начальников, что они ведут мир к революции и т.д., и т.д.» Так вот, Федор Дмитриевич принял эту провокацию за подлинную статью большевика и разразился статьей в «Донских ведомостях» такого содержания: «Я, конечно, не антисемит, но, все-таки, нельзя терпеть такого жидовского нахальства и т.д.».

Вчера повесили в Ростове Лидию Зевкину. Это была преехидная большевистская агитаторша. Во время большевистского восстания в Ростове в 1918 г. она сумела, притворившись агентшей Добрармии, проникнуть в тайные белые организации и вести там провокационную работу. Будучи очень хорошенькой, она легко увлекала мальчиков, из коих почти сплошь состояла тогда добровольческая разведка; притворяясь единомышленницей, выпытывала, где у них спрятаны документы и погоны, а потом выдала их на смерть. Так погибло не менее пятнадцати офицеров. Несколько недель назад ее арестовали на Темернике и, конечно, не помиловали. На суде она держалась нагло, бросила суду: «Ну, что ж, вы меня повесите, а ваших мальчишек не воскресить!» Говорят, что ее казнили способом очень жестоким: перед повешением пороли так беспощадно, что на виселицу пришлось ее, уже полумертвую, нести на руках. Это, может быть, враки, положим.

Новая радость: взят Царицын. Дважды тщетно осаждавшийся «красный Верден», гнездо революции и всякой мерзости, наконец-то пал. Наши войска, ведомые Врангелем, проявили неодолимое геройство. Большую роль сыграли танки, уничтожившие сильно укрепленные позиции красных и вызвавшие огромную панику. Сопротивлялись красные отчаянно, и недаром, как говорят, за Царицын Врангель получил английский орден Бани: это было трудное и лихое дело.

Население встретило наших восторженно, хотя не так страстно, как в Харькове, где был полный триумф. Гусенко^{269}, въехавший [в Харьков] вместе с генералом Май-Маевским, рассказывает, что его автомобиль почти доверху был засыпан цветами, так что трудно было дышать, и голова разболелась от пряного запаха. Люди кидались целовать копыта лошадей, многие рыдали. Этот энтузиазм не удивителен, если вспомнить, что выделывали в Харькове большевики. Чрезвычайка тамошняя, руководимая безумным Саенко, — это верх непревосходимого злодейства. Во дни взятия Харькова погиб полковник Рябцев (Киров)^{270}, некогда помощник Верховского, с.-р. и неудачный предводитель защиты Москвы от большевиков в 1917 г. Убили его таким образом: к нему явилось несколько офицеров, объявили его арестованным и повели будто бы в тюрьму, а по дороге пристрелили. Это, конечно, самовольный акт некоей организации бывших защитников Кремля в октябрьские дни, и, как всякое самовольство, заслуживает всяческого осуждения. Но, вместе с тем, нельзя не признаться, что Рябцев заслуживает пули — его нерешительность, граничащая с изменой, в свое время была главной причиной московского поражения. В Ростове говорят открыто, что если где-нибудь нам попадется Верховский, то его тоже убьют (и поделом!). Но, кажется, этот господин преспокойно ныне служит у большевиков в тылу, а на фронте встретить его вероятия мало. Другой изменник, Березовский-Оленин, как-то вывернулся. Кажется, ему удалось притвориться, будто бы он фактически не способствовал, но мешал обороне Харькова красными.

Взятие Харькова принесло еще одну смерть — Н.Н.Синельникова, убитого на дуэли братом актрисы Валерской^{271}. Валерская — жена Глаголина^{272}, державшегося при большевиках ниже всякой критики, устраивавшего какие-то похабные и кощунственные зрелища, дружившего с Чекою и т.д. В день вступления добровольцев Валерская (ранее во всем соответствовавшая мужу) с цветами вышла встречать наших. Н.Н.Синельников подошел к ней и резко потребовал, чтобы она ушла, так как ей здесь не место. Брат Валерской, служивший офицером в наших войсках, тогда вызвал Синельникова на дуэль и убил его. Это возбудило большое негодование в офицерстве — из-за полубольшевички погиб замечательный человек, — и обратило внимание властей на всю эту историю. Глаголин сейчас арестован, идет следствие, но, вероятно, его оправдают[79].

Кстати о театрах: самый унылый трофей харьковской победы — труппа Художественного театра с Книппер и Качаловым, игравшая на гастролях в Харьковском театре и не эвакуировавшаяся с большевиками.

Дурацкая барановская история: ротмистр Баранов^{273}, сын знаменитого нижегородского губернатора^{274}, крайний монархист, не принимающий сейчас производства, потому что «чин имеет право жаловать лишь Государь Император, а не генерал-лейтенант Деникин», вызвал на дуэль Энгельгардта. Причина та, что, по мнению Баранова, Энгельгардт — автор «Приказа №1». Это совершенно дурацкая сплетня, конечно, но Баранов человек отчаянный, крепко стоит на своем и ничего не желает слушать. На днях Энгельгардт подписал так называемый «Приказ №2» — попытка (впрочем, довольно слабая и жалкая) хоть немного отвратить гибельные последствия подлого сочинения Нахамкеса и Соколова. Но Баранов ничего не желает слышать, вопиет на весь Ростов: «Энгельгардт — убийца тысяч русских офицеров!» и т.д. Положение бедного Бориса Александровича самое пиковое: с одной стороны, он, как офицер, не может отказаться от дуэли, а с другой, конечно, немыслима дуэль человека, занимающего столь ответственный и высокий пост, с обалделым безумцем. Деникин, говорят, распорядился арестовать Баранова, но приказ был потом отменен, отчасти по просьбе Энгельгардта, отчасти по настоянию некоторых сочувствующих Баранову офицерских кругов. В общем — глупо и ненужно.

Первый выезд агио-поезда — сплошной позор. Приехали в Великокняжескую[80], только что освобожденную от большевиков, голодную, — и ничего лучшего не придумали, как пригласить находившихся в это время в станице двух английских летчиков на пиршество и перепиться на глазах у собравшегося около поезда народа до положения риз. А напившись, устроить уже совершеннейшее неприличие: выпустить Ведова и сволочь Казмина с речами. Оба пьяные несли какую-то околесицу. Ведов читал стихи совершенно нецензурного содержания, а Казмин, забравшись на крышу вагона, вдруг заорал: «Да здравствует советская власть!» Тем не менее, вместо того, чтобы репрессировать этот безобразный состав, они получили высочайшее одобрение Шлее и Гримма и теперь поговаривают об образовании второго агио-поезда, во главе коего станет такой «шейх арапского племени», как Владимир Ленский. Кроме того, будет еще агио-пароход по Дону, а у многих слюнки текут при мысли о морском агио-пароходе. Это затея совершенно арапская. Предполагается взять один из пароходов «Ропита» и, соответственно украсив его агитационными картинами, плавать за границу, на предмет обработки европейского общественного мнения. Но сила тут не в общественном мнении, конечно, а в том, чтобы заняться контрабандой: вывозить за границу зерно, табак, получать заграничные товары и вообще спекулировать... /.../

Убийство Рябовола^{275} — событие глубоко печальное, хотя этого спекулянта, политического и настоящего, отнюдь не жалко. Но это убийство (быть может, вовсе не политическое, а «на дамской почве», — по крайней мере, многие уверяют, что тут виновата не столько кубанская самостийность, сколько г-жа Хотинская, как известно, бывшая вместе с Рябоволом в момент убийства; я в это не очень верю: ну кто станет убивать человека из-за эдакой стервы и б...?) — необычайно обострило рознь между казаками и добровольцами, рознь нелепую, раздуваемую зря с обеих сторон типами вроде Баранова, вопящими, что казакам надо прислать «наказного атамана», и кубанскими леваками, которые действительно вообразили, что «я — республика, я — Америка». Конечно, кубанским нотаблям очень лестно быть министрами и брать взятки совершенно гомерических размеров, но, с другой стороны, нельзя же забывать, что Кубань все-таки пока еще Россия. А наши тоже хороши! Забывая все, сделанное казачеством для победы над большевиками, они чего-то «задаются», не всегда тактично тыкают казакам в нос «единую, неделимую etc.». Естественная реакция: раздражение против «наброда», который ест казачий хлеб etc. Все это очень печально, и нелепое убийство Рябовола, ныне приписываемое казаками газетной травле Кубанской Рады прессой Освага, еще усугубляет эти печальные обстоятельства. /.../

Володька Чеботарев, вернувшийся из агитационной поездки в Св. Крест[81], рассказывает, что было довольно затруднительно уверять население, что мы несем правовой порядок, когда на каждом фонаре болтался висельник. Правда, висельники эти были мерзавцы и ничего, кроме петли, не заслужили, но все-таки положение получалось препикантное.

Очень хорошее торжество: я так рад за милого Севского, большая работа коего наконец получила признание. Целый год, начав почти без средств, он, не покладая рук, работал и создал журнал, действительно являющийся энциклопедией борьбы с большевизмом, принесший белому движению пользы куда больше, чем весь Осваг со всеми его Гриммами и Шлее. Конечно, «Волна» недостаточно осведомлена о фронтах Восточной Сибири и т.д., но для Юга она незаменимый источник, ясно выявляющий всю ту безграничную доблесть, которую проявили и проявляют «последние русские», не побоявшие[ся] ринуться [в бой] с приявшей знак Антихриста Родиной. Чествовали Севского очень торжественно. Сначала был банкет в «Астории» — там я не присутствовал, — организованный различными организациями. На обеде были и «осважные», несмотря на их тайную неприязнь к Севскому. Гримм даже произнес неожиданно теплую речь. После банкета в «Астории» состоялся банкет у Данилы Белова, данный «Донской Волной» поздравителям. Было все честь-честью: отслужили молебен (во время коего Сургучев, к ужасу стоявшего рядом с ним Шлее, подпевал хору низким басом: «Победе благоверному Императору нашему» и т.д., хотя служили, конечно, по-новому, с «христолюбивым воинством»), затем было вкусно, пьяно и речисто. Семилетов преподнес Севскому «самую большую награду, какую он вправе дать» — возвел его в чин урядника. Это было очень трогательно: Севскому, взволнованному, счастливому, прикрепили погоны (выглядевшие довольно странно на черном штатском жакете), оркестр грянул «Всколыхнулся, взволновался...» С этими погонами в конце ужина едва не вышел печальный инцидент: нализавшийся Венский вдруг обиделся: «Почему на русском писателе и человеке "самостийные" погоны?» и начал ругаться. К счастью, казаки, хоть и изрядно выпившие, поняли, что это спьяна, сдуру, и никаких грустных последствий это не имело. Вообще же тон был совершенно примирительный, как с казачьей, так и с русской стороны. Знак к этому подал я, произнесши речь на тему, что главная заслуга Севского и «Донской Волны» — это слияние общегосударственного патриотизма. «Я не верю, — говорил я, — и никогда не поверю, что те печальные недоразумения, которые сейчас возникли между казаками и людьми общегосударственного направления, были серьезны. Они — лишь досадная тень, которая сокроется и развеется, как дым. Ибо — верю я — ни один казак не забудет, что столетиями был он носителем славного русского имени, и ни один русский не посмеет посягнуть на вольности казачьи после того, как казачество так блестяще, так самозабвенно и доблестно показало свою верность Родине». Семилетов ответил мне очень пылко и благодарно, закончив речь восклицанием: «Да помнят все, что мы — русские казаки!» А после вдохновенной речи Г.В.Петтера, вспомнившего 1613 год, когда донское ополчение шло освобождать Москву, и призвавшего к тому новому единению, которое 300 лет назад спасло Русь, — генерал Поляков ответил кратко и резко: «То, что называют самостийностью, существует лишь в нескольких головах, и все казачество называет головы эти — головами безумцев!»

Разошлись очень поздно — около четырех часов утра, в состоянии сверхвеселом.