Страницы из дневника

РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ЗНАМЕНИТОСТИ НА ДОНУ

На Дону есть некоторая «историческая загадка», столь же любопытная, как вопрос о происхождении Лжедимитрия: был ли или не был на Дону Керенский в ноябре 1917 года? Полковник Лисовой, в те поры начальник Политического отдела Добрармии, рассказывает:

— Однажды утром мои наблюдатели сообщили мне, что в Новочеркасск приехал Керенский; с вокзала он направился куда-то в город (причем его потеряли из виду), а затем появился в «Центральной гостинице». Я не поверил: очень уж невероятно было, чтоб Керенский осмелился явиться в лагерь злейших своих врагов, но мои наблюдатели, знавшие его в лицо, клялись и божились, что это он. Я приказал его не трогать и установить только самое тщательное наблюдение за гостиницей, где он остановился. К сожалению, таинственному лицу, очевидно, приметившему слежку, удалось как-то ускользнуть из гостиницы незамеченным. По крайней мере, я, явившись в «Централь» часа через два, не застал таинственного постояльца, записавшегося каким-то неприметным именем. Затем один из моих наблюдателей видел его на вокзале, но, не имея инструкций, задержать не решился.

А вот рассказ покойного Митрофана Петровича Богаевского:

— Однажды рано утром, когда я еще лежал в постели, прислуга сообщила мне, что меня хочет немедленно, по важнейшему делу, видеть какой-то господин. Я велел узнать его фамилию, и прислуга вернулась с карточкой: «Александр Федорович Керенский». Конечно, я вскочил, как ужаленный. Быстро одевшись (на это ушло не более 3-х минут), вышел в гостиную, но незнакомца уже и след простыл. Была ли это чья-нибудь шутка или действительно Керенский являлся ко мне — до сих пор не знаю.

Из рассказов Севского: Савинков на Дону был в загоне. Хорошо относился к нему лишь Корнилов, великодушно забывший предательство в августовские дни 1917 года. Для Каледина Савинков был просто чужд — всем своим обликом; Богаевский видел в нем честолюбца и авантюриста; Деникин не доверял ему, помня август. Настроение у Савинкова было самое контрреволюционное; часто он говорил гораздо правее, чем многие генералы. Бездействие (его никуда не пускали), видимо, его мучило, и он покинул Дон с облегчением. Любимым его занятием было играть в шахматы в кафе «Централь».

Любопытно, что Керенского он всегда в разговоре называл «Керензон», тогда как Корнилов всегда именовал Керенского «Александром Федоровичем».

Матрос Баткин держался на Дону лишь авторитетом Корнилова, который почему-то страстно любил этого арапа. Остальные ему не доверяли и, кажется, не без основания: по крайней мере, Севский рассказывает, что дня за два до падения Новочеркасска, когда добровольцы уже ушли за Дон, Баткин, без копейки денег оставшийся в Новочеркасске, говорил Севскому, мечась по номеру «Европейской гостиницы»:

— Как вы думаете, если я поеду навстречу Голубову^{236}?

— Зачем?

— Да все-таки, он левый с.-р, я — правый с.-р. Быть может, сговоримся?

— Если вы хотите испробовать, выдержит ли первая осина тяжесть вашего тела, — поезжайте!

Недоумения Баткина разрешились неожиданным явлением посланца от Корнилова с деньгами. Не без цинизма заявив: «Оказывается, быть коммивояжером прогоревшей контрреволюционной фирмы не так невыгодно», Баткин направился в армию, весь Ледяной поход болтался по обозам. После смерти Корнилова Деникин выставил его из армии в два счета. Он попал в плен к большевикам, которые его пощадили. Говорят, будто за то, что он выдал им место погребения Корнилова и тем дал возможность устроить гнусное надругательство над прахом героя. Это неверно: не потому, что считаю Баткина неспособным на такую подлость, но потому, что хоронившие Корнилова так ненавидели Баткина, что никогда не посвятили бы его в эту тайну. /.../

Дело генерала Носовича, коменданта большевистского Царицына, взятого в плен при летней осаде этого города, кончилось страшным позором для ген. Денисова, командующего Добрармией. Носович на суде неопровержимо доказал, что он делал все, чтобы сдать Царицын белым и что только полный невежда в военном деле мог не понять этого. «Я подносил вам Царицын на блюде, — заявил Носович, — не моя вина, что вы его не взяли». Суд оправдал Носовича, тем явно осудив бездарность Денисова /.../

Ребекка Альбам, приговоренная военным судом к высылке в Совдепию, убита конвойными на станции Евстратовка. Убийство вызвано тем, что она закричала: «Да здравствует Советская власть!» Полагаю, однако, и без этого казачки ее пристукнули бы.

/.../ Известие о смерти Германа Александровича Лопатина — безумно жалко! Конечно, нет ничего удивительного, но сознание, что больше не увижу этого великолепного старика, очень тяжело. Человек — глубоко трагический: похоронить на 22 года свои могучие дарования в Шлиссельбурге, чтоб на склоне лет понять, что погубил себя из-за мерзости! Большего гнева против революции я не встречал ни в ком: неодолима была эта обида. Написал большую статью его памяти, в которой подчеркнул, что для нас, правых, Герман Александрович всегда останется близок, потому что он был патриот, и что его борьба со старым режимом вдохновлялась не отвлеченной мечтой Революции, но чувством подлинной горячей любви к России, которую, как он верил, императорское правительство ведет к гибели.

Вспомнил некоторые словечки Германа Александровича.

«России необходима аграрная реформа, а не аграрный грабеж по программе Чернова» (Г.А. был сторонником выкупа), «Эсдуры» — слово, обозначавшее совокупность с.-р. и с.-д. /.../

Любопытная черта из жизни Германа Александровича: большое, искреннее уважение к Александру II — за личную храбрость и пренебрежение к опасности, выказанные при покушениях на его жизнь.

В 1911 году, в Феццано, Герман Александрович говорил нам по поводу университетской забастовки: «Совершенно не понимаю такого способа борьбы — не учиться».