Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам

Что могло бы быть

При правильном политическом и моральном руководстве все могло бы сложиться иначе. Канцлер Меркель и ее предшественники не остались бы без поддержки или помощи, если бы с самого начала предприняли другой набор шагов.

Для начала они могли бы задать себе вопрос, который Европа никогда не задавала: должна ли Европа быть местом, куда может переехать любой человек в мире и назвать себя домом? Должна ли она быть убежищем для абсолютно всех людей в мире, спасающихся от войны? Должны ли европейцы обеспечивать лучший уровень жизни на нашем континенте всем желающим? На второй и третий из этих вопросов европейская общественность ответила бы «нет». На первый вопрос они бы ответили «нет». Именно поэтому сторонники массовой миграции — которые ответили бы «да» на все три вопроса — сочли удобным стирать границы между теми, кто спасается от войны, и теми, кто спасается от чего-то еще. В конце концов, — спрашивали такие люди, — какая огромная разница между угрозой бомбардировок и угрозой голода?

Если бы канцлер Меркель, ее современники и предшественники продумали все до мелочей, прежде чем преобразовывать свой континент, они могли бы обратиться к Аристотелю и другим великим философам Европы. От него они узнали бы, почему эти вопросы кажутся такими сложными. Они пытались взвесить баланс не между добром и злом, а между конкурирующими добродетелями: в данном случае «справедливостью» и «милосердием». Когда эти добродетели оказываются в противоречии, полагает Аристотель, это происходит потому, что одну из них неправильно понимают. На протяжении эпохи неконтролируемой миграции «милосердие» неизменно оказывалось в выигрыше. Это добродетель, которой легче всего отдать дань уважения, которая приносит быстрые краткосрочные выгоды и которой больше восхищаются в обществе, где эти выгоды получают. Конечно, редко кто спрашивал, насколько «милосердно» на самом деле поощрять людей пересекать земной шар, чтобы попасть на континент с небольшим количеством домов и рабочих мест, где они будут еще менее желанны. Однако справедливость, которая отошла на второй план, когда все законы континента были попраны, тоже имела право на существование. И если обращение к правосудию с требованием обеспечить соблюдение договора Дублин III или законов о репатриации несостоявшихся заявителей выглядело как бумажная волокита, все же следовало воззвать к высшей справедливости. Когда же в споре появлялась справедливость, она возникала только как справедливость, которой требовали прибывшие или для прибывших. Отсутствующей стороной во всем этом, для которой справедливость никогда не рассматривалась, были народы Европы. Они были людьми, для которых все делалось, к чьим собственным призывам — даже если они могли быть озвучены — никто не прислушивался.

В ходе великих миграционных движений решения Меркель и ее предшественников перечеркнули все их права на справедливость. Представители либерального крыла европейского политического спектра имели основания чувствовать себя удрученными тем, как попираются их обычаи и законы, и, казалось бы, бесконечными изменениями в их либеральных обществах: изменениями, которые ставят под угрозу тщательно сбалансированные экосистемы, из которых эти общества состоят. Либералы в Европе могли справедливо задаться вопросом, могут ли общества, являющиеся продуктом длительной политической и культурной эволюции, существовать при таких темпах иммиграции. То, что на передовой эры массовой миграции постоянно возникают угрозы сексуальным, религиозным и расовым меньшинствам, должно было насторожить гораздо больше либералов, чем возможность того, что, проводя «либеральную» иммиграционную политику, они могут потерять свои либеральные общества.

Призыв к справедливости иного рода мог исходить и от людей более консервативного склада ума. Такие люди могли бы, например, придерживаться взглядов Эдмунда Берка, который в XVIII веке сделал главный консервативный вывод о том, что культура и общество — это не вещи, управляемые для удобства людей, которые находятся здесь и сейчас, а глубокий договор между мертвыми, живыми и теми, кому еще предстоит родиться. При таком взгляде на общество, как бы сильно вы ни хотели извлечь выгоду из бесконечного предложения дешевой рабочей силы, более широкого выбора блюд или успокоения совести поколения, вы все равно не имеете права полностью преобразовывать свое общество. Ведь то хорошее, что вы унаследовали, должно быть передано по наследству. Даже если вы решите, что некоторые взгляды или образ жизни ваших предков можно улучшить, из этого не следует, что вы должны передать следующему поколению общество, которое хаотично, расколото и неузнаваемо.

К 2015 году Европа уже провалила самую легкую часть иммиграционной головоломки. Начиная с послевоенного периода и вплоть до сейсмических движений нынешнего столетия она шла к фундаментальному изменению природы европейского общества из соображений личного комфорта, лени и политической некомпетентности. Поэтому неудивительно, что она не справилась и с более сложным испытанием — миграционной проблемой, с которой канцлер Меркель столкнулась в прямом телеэфире во время беседы с одиноким ливанским подростком, а затем смирилась, когда речь зашла о несметных миллионах (для большинства людей, которые ненавидят толпы, но жалеют отдельных людей, это было прямо противоположное мнение). Она неправильно поняла, что такое добродетель. Меркель могла бы быть милосердной к нуждающимся и при этом не быть несправедливой к народам Европы. Как этого можно было добиться?

Первый способ — вернуться к основам проблемы: прежде всего к вопросу о том, для кого существует Европа. Те, кто считает, что она для всего мира, никогда не объясняли, почему этот процесс должен быть односторонним: почему европейцы едут в любую другую точку мира — это колониализм, а остальной мир едет в Европу — это справедливо и честно. Они также никогда не предполагали, что миграционное движение имеет какую-либо цель, кроме превращения Европы в место, принадлежащее всему миру, при этом другие страны остаются домом для их жителей. Кроме того, они добились успеха лишь благодаря тому, что лгали общественности и скрывали свои цели. Если бы лидеры Западной Европы в 1950-х годах или в любой другой момент с тех пор сказали своим гражданам, что цель миграции — коренным образом изменить концепцию Европы и сделать ее домом для всего мира, то, скорее всего, народы Европы восстали бы и свергли эти правительства.

Даже до миграционного кризиса последних лет самой большой проблемой всегда была проблема настоящих беженцев. Как и их общественность, политические лидеры придерживались постоянно противоречивых взглядов на этих беженцев — противоречивых взглядов, высказанных не только друг другу, но и самим себе. Никто не мог допустить, чтобы ребенок утонул в Средиземном море, но и впустить весь мир, если он находится на наших берегах, тоже было бы нецелесообразно. Летом 2016 года я разговорился с двумя бангладешцами в Греции. Один из них, 26-летний парень, проехал через Индию, Пакистан, Иран и Турцию, чтобы попасть на Лесбос. По его словам, «во время путешествия я повсюду видел трупы». Он потратил на это путешествие 15 000 евро и сказал, что ему пришлось покинуть Бангладеш, потому что он был связан с политической оппозицией. «Мой отец — управляющий банком», — сказал он. «Дело не в деньгах. Дело в жизни. Все любят свою родину», но «девять из десяти человек находятся здесь, потому что хотят жить». Факты свидетельствуют об обратном, а именно о том, что главной приманкой является экономическая привлекательность. Но даже если бы все, кто приезжает в Европу, оказывались перед лицом неминуемой смерти на родине, Европа практически не смогла бы принять эти несметные миллионы. Таким образом, даже уточнение ошибок европейской миграции само по себе основано на ошибке.

Некоторые говорят, что кризис в первую очередь касается не Европы, а всего мира, что даже разговоры об этом — это европоцентристский взгляд на вещи. Но нет никаких причин, по которым европейцы не должны быть или чувствовать себя евроцентричными. Европа — дом европейских народов, и мы имеем право быть домоцентричными в той же мере, что и американцы, индийцы, пакистанцы, японцы и все остальные народы. Последующее утверждение о том, что мы должны направить свои силы на «решение» мировых проблем, является отвлечением внимания. Не в силах Европы «решить» ситуацию в Сирии. Тем более не в наших силах одновременно повысить уровень жизни в странах Африки к югу от Сахары, разрешить все мировые конфликты, повсеместно защитить права либералов и решить все проблемы политической коррупции во всем мире. Тем, кто представляет эти проблемы как проблемы, которые может решить Европа, следовало бы начать с объяснения своего детального плана по решению проблемы Эритреи. Или найти ее на карте.

Тот, кто находится у власти и искренне хочет помочь мигрантам, мог бы провести ряд мер. Например, они могли бы сделать приоритетной политику удержания мигрантов вблизи страны, из которой они бегут. Эксперты по миграции, в том числе Пол Коллиер и Дэвид Гудхарт, еще до нынешнего кризиса объясняли важность такой политики.[245] Она позволяет избежать культурных проблем, возникающих при поощрении людей к путешествию на дальний конец другого континента. Она также позволяет людям легче вернуться домой, когда закончится бедствие, от которого они бегут. На протяжении всего сирийского кризиса Турция, Ливан и Иордания принимали огромное количество беженцев. Британия и другие страны выделили огромные суммы на помощь, чтобы облегчить ситуацию в лагерях беженцев и других местах, где живут сирийские беженцы. Политика, подобная предложенной Кольером, когда европейские страны платят мигрантам за работу в странах Ближнего Востока (где по причинам местных настроений действующее трудовое законодательство часто не допускает беженцев к работе), была бы конструктивной. В основе таких идей лежит мнение, что для сирийца лучше иметь возможность работать в Иордании, чем быть безработным где-нибудь в Скандинавии.

Более того, деньги, которые такая страна, как Швеция, платит за размещение иммигрантов в Швеции, — это расточительство, даже если бы забота об иммигрантах и потенциальных иммигрантах была единственной заботой шведского правительства. Нехватка жилья в Швеции — которая, как и в Великобритании, во многом вызвана иммиграцией — создает огромные проблемы для шведского правительства. Не в последнюю очередь это касается финансовых проблем. В южноевропейских странах, таких как Италия или Греция, временным решением проблемы мигрантов является размещение их в палатках. Из-за холодного климата Швеции размещение мигрантов в палатках обходится в 50–100 раз дороже, чем на Ближнем Востоке. Как отметил доктор Тино Санандаджи, размещение 3000 мигрантов в палатках в Швеции обходится дороже, чем финансирование самого большого лагеря беженцев в Иордании (в котором проживает около 100 000 сирийских беженцев).[246]

Еще одна политика, которую европейские лидеры могли бы начать с самого начала, — обеспечить рассмотрение ходатайств о предоставлении убежища за пределами Европы. По юридическим и организационным причинам не имеет смысла начинать процесс выяснения, кто является законным просителем убежища, а кто нет, как только мигранты окажутся в Европе. Именно такой политики придерживалось правительство Австралии, когда в течение последнего десятилетия оно столкнулось с потоком лодок с мигрантами, направлявшимися в его страну в основном из Индонезии. Как и в случае с ситуацией в Средиземном море, несколько лодок затонуло, и общественность выразила огромное сочувствие мигрантам. Но центры убежища в Австралии были переполнены, а оформление документов превратилось в юридический кошмар, как только мигранты оказались в Австралии. Хотя это водное пространство гораздо шире Средиземного моря и количество мигрантов никогда не было сопоставимым, австралийское правительство ввело чрезвычайную политику, которая быстро привела к сокращению числа лодок, отправляющихся в путь. Они использовали острова Науру и Манус, расположенные у побережья Папуа — Новой Гвинеи, в качестве центров временного содержания и обрабатывали там просителей убежища. Австралийские правительственные суда также все чаще обнаруживали и возвращали обратно суда, направлявшиеся в Австралию нелегально.

Ситуация не совсем аналогична, но австралийские официальные лица с самого начала нынешнего европейского кризиса в частном порядке говорили, что именно таким образом Европе в любом случае придется преодолевать свой кризис. При наличии политической воли и финансовых стимулов нет причин, по которым европейские правительства не могли бы заключить соглашения с правительствами различных стран Северной Африки о создании объектов на их территории. На определенном этапе не исключен процесс «аренды» территории в Ливии. Это, безусловно, осуществимо в Тунисе и Марокко, а французское правительство могло бы помочь убедить алжирцев сотрудничать подобным образом. Египет также можно было бы стимулировать в рамках его пакетов европейского сотрудничества. Рассмотрение заявлений в Северной Африке не только окажет сдерживающий эффект, как это было в случае с Австралией, но и даст европейской системе убежища возможность перевести дух.

Другим решением могли бы стать согласованные общеевропейские усилия по организации депортации всех тех, кто признан не имеющим права на убежище. Это легче сказать, чем сделать: миллионы людей, которые сейчас находятся в Европе, не имеют законного права находиться здесь. Некоторые из них могли бы принять помощь в возвращении на родину, если бы они оказались на службе у банд или по другим причинам нашли жизнь в Европе менее привлекательной, чем они ожидали. Тем не менее, это будет грандиозная задача. Но лучше ее выполнить, чем притворяться, как это делали в последние годы члены правительств Германии и Швеции, не имея реальных намерений это делать. Включить в общество одних людей — значит исключить других. Правительствам очень легко остановиться на сочувственном языке «включения», но их общественность — включая законных просителей убежища — должна также слышать язык исключения.

Еще одной мерой, которая помогла бы выработать разумную миграционную политику и восстановить доверие общества, стала бы система временного убежища. Если бы в решающие месяцы 2015 года канцлер Меркель призвала европейские страны принять определенное количество законных и должным образом проверенных беженцев из Сирии до тех пор, пока в Сирии не восстановится стабильность, возможно, общественная и политическая поддержка была бы значительно выше. Но этого не произошло — и причина, по которой общественность и правительства по-прежнему выступают против системы квот Меркель, заключается в том, что эти страны знают, что убежище почти всегда дается навсегда. Трудно убедить шведскую общественность в том, что сирийские мигранты останутся в их стране только до тех пор, пока Сирия не стабилизируется, когда в Швеции по-прежнему десятки тысяч просителей убежища с Балкан, где уже два десятилетия царит мир.

Природа временного убежища, безусловно, имеет свои проблемы. После миграции жизнь людей продолжается. Их дети поступают в школы, происходят другие аспекты нормализации, которые делают возвращение целых семей в страну происхождения еще более трудным. Но это причина, по которой европейские правительства должны строго придерживаться такой политики. Если люди обращаются за убежищем и получают его, то они должны понимать, что это благотворное, но не постоянное решение. В случае проведения такой политики доверие к системе предоставления убежища и миграционной проблеме в целом может быть восстановлено.

Для того чтобы положить конец текущей проблеме миграции и обратить вспять уже существующий вызов, политическим лидерам Европы необходимо признать, в чем они ошиблись прошлом. Например, они могли бы признать, что если Европа обеспокоена проблемой старения населения, то есть более разумная политика, чем импорт следующего поколения европейцев из Африки. Они могли бы признать, что, хотя разнообразие может быть выгодно в небольших количествах, в больших количествах оно безвозвратно погубит общество в том виде, в котором мы его знаем. Тогда они могли бы подчеркнуть, что на самом деле не хотят коренным образом менять наши общества. Это было бы болезненной уступкой для политического класса, но она получила бы абсолютную поддержку европейской общественности.

В последние годы эти слои населения исключительно благосклонно относятся к иммигрантам, выступая против массовой иммиграции. Они знали об этом задолго до того, как их политические лидеры сказали им, что беспокоиться по поводу иммиграции вполне допустимо. Еще до того, как социологи доказали это, они знали, что иммиграция ослабляет чувство общественного «доверия». И прежде чем политики признали это, люди боролись за то, чтобы устроить своих детей в местные школы с избыточным количеством учеников. Именно людям говорили, что медицинский туризм — это не проблема, даже когда они стояли в очередях на прием к врачу в приемных, заполненных людьми из других стран.

Общественность задолго до своих политических лидеров поняла, что выгоды, которые, несомненно, приносят мигранты, не бесконечны, и задолго до того, как об этом стало принято говорить, почувствовала, что миграция в таких масштабах коренным образом изменит их страны. Они заметили, что некоторые из главных битв двадцатого века за права приходится вести заново в двадцать первом веке из-за растущего числа противников. Они намекали, что когда дело доходит до социального либерализма, ислам оказывается самым медленным ребенком в классе. Одним из результатов этого стало то, что в начале XXI века, когда Европа надеялась решить многие из этих вопросов — не в последнюю очередь отделение религии от политики и права, — всему обществу пришлось двигаться со скоростью этого самого медленного ребенка в классе. Так, все чаще возникают дискуссии о том, должны ли женщины закрывать лицо на публике, или же муж должен вести их в свой особый суд, если они придерживаются определенной веры.

Первые переселенцы принесли Европе пользу, привнеся в нее другую культуру, яркое настроение и кухню. Но что принесет десятимиллионный, отличающийся от всех предыдущих? Европейская общественность намного опередила политиков, поняв, что выгоды не бесконечны. Задолго до того, как политики заметили это, общественность уже знала, что континент, который импортирует людей со всего мира, будет импортировать и мировые проблемы. И, вопреки утверждениям индустрии расовых отношений, оказалось, что иммигранты в Европе часто демонстрируют гораздо больше различий, чем сходства с местным населением и друг с другом, и чем больше их становилось, тем больше было различий.

Ведь проблемы существуют не только между меньшинствами и принятой ими страной, но и между различными меньшинствами в принятой ими стране. Несмотря на громкие заявления об «исламофобии», которые распространяют «антирасисты» и другие британцы, те, кто действительно убивал мусульман в Великобритании, в подавляющем большинстве случаев были другими мусульманами, убивавшими их по доктринальным причинам. Был один случай с украинским неонацистом, который находился в Соединенном Королевстве в течение нескольких часов, прежде чем убить свою жертву-мусульманина. В остальном самые серьезные нападения на мусульман совершались другими мусульманами. Многие мусульмане из меньшинства — секты Ахмадийя — приехали в Британию, потому что их преследуют в родном Пакистане. Но именно мусульманин-суннит из Брэдфорда приехал в Глазго перед Пасхой 2016 года, чтобы нанести несколько ударов по голове владельцу магазина «Ахмадийя» Асаду Шаху за то, что его убийца считал вероотступничеством и ересью. И не белые расисты, а другие члены мусульманских общин Шотландии заставили семью убитого владельца магазина бежать из страны после этого убийства. Сегодня в Британии не белые расисты открыто выступают за убийство меньшинств, а священнослужители из Пакистана, которые гастролируют по Соединенному Королевству, проповедуя тысячам британских граждан о необходимости убивать других мусульман, которые с ними не согласны. Подобные проблемы внутри меньшинств — это предвестие грядущей нетерпимости.

Еще большее беспокойство у большинства вызывает тот факт, что многие из тех, кто приезжает в Европу — даже если у них нет желания причинять вред или убивать, — похоже, рады преобразованию европейских обществ. Политики не могут решить эту проблему, потому что они в ней потворствуют или помогают ее скрывать. Но это не может остаться незамеченным, когда мусульманка сирийского происхождения, такая как Ламия Каддор, например, выступает на немецком телевидении в разгар миграционного кризиса и говорит нации, что в будущем быть немцем не означает иметь «голубые глаза и светлые волосы», а вместо этого означает иметь «миграционное происхождение». Только в Германии подобные настроения пока еще могут вызывать аплодисменты. Но большинство европейцев не понимают этого всеобщего ликования по поводу радикальных изменений в их обществе, и было бы разумно, если бы ведущие политические деятели признали этот факт и согласились с тем, что возникающие опасения небезосновательны.

В рамках этой уступки было бы также разумно расширить параметры того, что приемлемо в мейнстримной политике. В последние десятилетия правые и левоцентристские партии сочли чрезвычайно полезным изображать людей, не присоединяющихся к их узкому консенсусу, расистами, фашистами или нацистами, даже если они знают, что таковыми не являются. Они смогли позиционировать себя как центристы и антифашисты, в то время как все оппоненты были замазаны преступлениями прошлого века. Сложная ситуация в Европе, конечно, заключается в том, что там есть партии, которые имели фашистское или расистское происхождение. Бельгийская Vlaams Belang, французский Front National и «Шведские демократы» — все они имеют историю, включающую расизм. В последние десятилетия все они в той или иной степени изменились. Политический мейнстрим находит полезным делать вид, что такие партии — единственные на нашем континенте, которые не меняются, или не способны измениться, или лгут и скрывают свою истинную природу даже после многих лет изменений. Однако в какой-то момент люди должны позволить ультраправым политикам стать умеренными, точно так же, как многим социалистическим и левым партиям было позволено войти в мейнстрим, и в процессе они умерили свои взгляды. Этим националистическим партиям следует позволить занять свое место в политических дебатах, не обвиняя их в грехах прошлого.

Например, переход от Жана-Мари Ле Пена к его дочери Марин Ле Пен, несомненно, является значимым шагом. Настоящему приверженцу расистской националистической политики будет сложнее присоединиться к сегодняшнему Национальному фронту, чем к партии отца Марин. Конечно, по краям есть серьезные вопросы. Тем не менее, у этих партий есть проблемы с людьми, которые пытаются вступить в них и придерживаются отрицания Холокоста и подобных экстремистских взглядов. Отчасти это — как и в случае с EDL в Англии и Pegida в Германии — результат того, что все СМИ и политический класс говорят людям, что именно за это выступают такие партии, и фактически отправляют всех настоящих экстремистов вступать в них. Верно и то, что в эти партии входят люди с отвратительными политическими взглядами. Но также, надо отметить, поступают и основные партии левых и правых политических сил. Нельзя считать партии, которые часто опережают другие основные партии в опросах, полностью нацистскими, фашистскими или расистскими, поскольку для любого политика, имеющего опыт общения с общественностью в любой из этих стран, должно быть очевидно, что они не являются в значительной степени нацистскими, фашистскими или расистскими.

Другими словами, необходимо расширить политический консенсус и принять за политический стол вдумчивые и явно нефашистские партии, которые когда-то называли «ультраправыми». Было бы не только неразумно продолжать маргинализировать людей, которые годами предупреждали о событиях, когда эти предупреждения сбываются, но и неразумно продолжать ситуацию, при которой любые действительно фашистские партии, возникающие в ближайшие годы (такие как Jobbik в Венгрии, Ataka в Болгарии или Golden Dawn в Греции), могут быть точно идентифицированы без обвинений в том, что этот ярлык использовался почти ко всем. Европейцы сдули язык антифашизма до того момента, когда он может им понадобиться. Предупреждения о фашизме должны использоваться в Европе исключительно осторожно. За последние годы они износились и стали настолько банальными, что практически потеряли смысл. Наконец, для политической и медийной элиты Европы было бы неприемлемым продолжать делать вид, что взгляды большинства населения неприемлемы, в то время как взгляды за массовую миграцию сравнительно небольшой и экстремальной части населения являются единственными легитимными взглядами для основной части европейской политики.

Возможно, проблему расизма придется решать другими способами. Одним из способов обезвредить постоянное легкомысленное использование этого термина было бы обеспечение того, чтобы социальная цена за ложное обвинение стала, по крайней мере, столь же серьезной, как и вина в этом обвинении. Или же в ближайшие годы европейцы настолько погрязнут в обвинениях и контробвинениях со всех сторон и в каждом направлении, что негласно согласятся с тем, что расизм, как бы неприятен он ни был, является одним из ряда неприятных проявлений, к которым склонны некоторые люди, а не основой для всего политического и культурного позиционирования.

Любой выход из кризиса предполагает не только новое отношение к нашему будущему, но и более взвешенное отношение к нашему прошлому. Общество не может выжить, если оно регулярно подавляет и иным образом борется с собственными истоками. Как нация не может процветать, если она запрещает любую критику своего прошлого, так и ни одна нация не может выжить, если она подавляет все положительное, что есть в ее прошлом. У Европы есть причины чувствовать себя уставшей и измученной своим прошлым, но она также могла бы подойти к своему прошлому с чувством самопрощения, а не самообвинения. По крайней мере, Европе необходимо продолжать работать как со славой, так и с болью своего прошлого. Здесь невозможно дать исчерпывающий ответ на эту сложную проблему, но я, со своей стороны, не могу отделаться от ощущения, что будущее Европы во многом будет зависеть от того, как мы будем относиться к церковным зданиям и другим великим культурным объектам нашего наследия, стоящим среди нас. От того, ненавидим ли мы их, игнорируем ли их, взаимодействуем ли с ними или почитаем их, будет зависеть очень многое.

И снова стоит задуматься о том, что произойдет, если пузырь лопнет и следующие поколения европейцев вдруг столкнутся с падением уровня жизни из-за того, что люди в остальном мире догонят их, или из-за того, что долги, накопленные благодаря ожиданиям Европы относительно «нормального» уровня жизни, превысят допустимые пределы. Как бы ни было приятно, пока это длится, вероятно, само собой разумеется, что жизнь простого потребителя лишена какого-либо реального смысла и цели. Напротив, она обнаруживает пробел в человеческом опыте, который пыталось заполнить каждое общество в истории и который попытается заполнить что-то другое, если наши собственные общества не приложат к этому усилий. Общество, которое продает себя исключительно ради удовольствий, быстро теряет свою привлекательность. Тот новообращенный после ночного клуба испытал наслаждение, но затем пришел к пониманию, что этого недостаточно. Нельзя сказать, что общество, в котором мы определяемся исключительно баром и ночным клубом, самообольщением и чувством собственного достоинства, имеет глубокие корни или большие шансы на выживание. Но у общества, которое считает, что наша культура состоит из собора, театра и игрового поля, торгового центра и Шекспира, есть шанс.

Но все равно остается нежелание смотреть в лицо этим глубинным проблемам. И каждый раз это сводится к чувству фатализма — в частности, к тому, что мы уже пробовали все эти вещи. Зачем нам делать все это снова? Наверное, это одна из причин того, что призывы к европейцам вновь обрести веру — даже со стороны церковных лидеров — звучат не в назидательных тонах прошлого, а в духе импичмента или даже частичного поражения. Когда Папа Бенедикт призывал европейцев вести себя так, «как будто Бог существует», он признавал то, что его предшественники редко могли принять: что некоторые люди сегодня не могут верить и что Церковь, тем не менее, должна иметь к ним определенный подход. Действительно, именно этот призыв, как никакой другой, сделал умирающую Ориану Фаллачи верующей в Папу Бенедикта, даже если она не верила в Бога. В другом месте Папа призвал преодолеть огромную пропасть между религией и философией, в частности, призывая к тому, что вместо того, чтобы быть врагами, религия и философия должны, по крайней мере, вести диалог друг с другом.[247]

В основе таких призывов лежит осознание того, что европейцы вряд ли смогут просто найти или придумать другую культуру или культуру получше. А также признание того, что современные европейцы, начиная со школьной скамьи, в настоящее время очень плохо справляются с празднованием культуры, которая взрастила верующих и сомневающихся в предыдущих поколениях и может взрастить верующих и сомневающихся в этом поколении. Все большее число как верующих, так и неверующих начинают понимать, что во время потенциально огромных потрясений в ближайшие годы недостаточно будет встретить их, предварительно раздевшись догола. Эта практика, конечно, является частью французской традиции, и именно поэтому, когда страна пытается ограничить ношение исламского головного платка или паранджи, она вынуждена оправдывать это тем, что также ограничивает ношение иудейских и христианских символов. Хотя многие люди видят в этом смысл, это также чревато игрой в стрип-покер, в которой вы начинаете раздеваться до гола, в то время как ваш соперник приходит полностью одетым. Не исключено, что исламские радикалы останутся во Франции, несмотря на запрет на ношение головного платка в некоторых общественных зданиях, а евреи, оказавшись между исламистами и спровоцированной ими секуляризацией, уедут. Ни то, ни другое не было бы желательным результатом.

Если культура, сформировавшая Западную Европу, не играет никакой роли в ее будущем, значит, есть другие культуры и традиции, которые обязательно придут на ее место. Наполнить нашу собственную культуру чувством более глубокой цели — это не прозелитическая миссия, а просто стремление, о котором мы должны знать. Конечно, всегда есть вероятность того, что прилив веры, начавший свое долгое отступление в девятнадцатом веке, снова вернется. Но независимо от того, произойдет это или нет, исправление культуры будет невозможным, если религиозные люди будут считать, что те, кто откололся от того же дерева, являются их самой большой проблемой, а те, кто находится на светской ветви, будут пытаться отделить себя от дерева в целом. Многие люди чувствуют боль от такого разделения и возникающую в результате этого обмельчания потребность в смысле. В нашей культуре произошел раскол, для исправления которого потребуется труд целого поколения.