Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам

Они здесь

Во время произнесения своей Потсдамской речи в октябре 2010 года Ангела Меркель, казалось, сделала важную уступку в отношении прошлого и даже обозначила будущее направление в отношениях между Европой и ее иммигрантами. Однако всего через несколько лет эти столь восхваляемые заявления оказались практически бессмысленными. В своей речи канцлер признала, что Германии не удалось интегрировать прибывших на сегодняшний день людей. В 2010 году в Германию с просьбой о предоставлении убежища обратились 48 589 человек.[92] Всего пять лет спустя Меркель разрешила (если внутренние оценки правительства верны) въезд в Германию до 1,5 миллиона человек только за один год.

Если мультикультурализм не работал, когда в Германии ежегодно просили убежища около 50 000 человек, то как он должен был работать, когда в страну ежегодно прибывало в тридцать раз больше людей? Если в 2010 году делалось недостаточно, то как получилось, что пять лет спустя интеграционная сеть немецкого правительства стала намного — действительно в тридцать раз — лучше? И если в 1960-е годы Германия обманывала себя по поводу возвращения гастарбайтеров, то насколько больше она обманывала себя по поводу того, что те, кто просил убежища в 2015 году, вернутся в свои дома? Если мультикультурализм плохо работал в 2010 году, то в 2015 году он работал еще хуже. То же самое можно сказать и о Великобритании. Если мультикультурализм в Великобритании провалился, когда премьер-министр Дэвид Кэмерон заявил об этом в 2011 году, то почему он стал менее провальным в 2015 году, когда британское правительство наблюдало новый рекордный уровень чистой миграции в страну?[93] Были ли отношения между Францией и ее иммигрантским населением лучше в 2015 году, чем за несколько лет до этого? Или в Швеции, или в Дании? По всей Европе миграционный всплеск 2015 года привел к увеличению числа людей в модели, которую все существующие политические лидеры уже признали неудачной. За прошедшие годы не произошло ничего заметного, что могло бы сделать эту модель более успешной, чем она была в прошлом.

На одном из этапов кризиса канцлер Меркель позвонила премьер-министру Израиля Биньямину Нетаньяху. Говорят, что она попросила совета. Израиль — единственная страна в мире, которая успешно интегрировала сопоставимое количество приезжих в хоть немного сопоставимые сроки, а именно российских евреев, прибывших в Израиль после 1990 года, не говоря уже о других масштабных притоках за десятилетия, прошедшие с момента основания государства. Как Израилю удалось поглотить столько людей и при этом сохранить удивительно единую страну, которая, возможно, становится все более единой? Можно было бы назвать разные причины — не в последнюю очередь связь, сформировавшуюся в Израиле благодаря общему опыту обязательной службы в израильской армии и спонсируемым правительством программам абсорбции. Дипломатическая осторожность, возможно, не позволила премьер-министру Нетаньяху указать на то, что Израиль имеет преимущество в том, что почти всех прибывших в страну на протяжении десятилетий объединяло их еврейское наследие — в то время как Ангеле Меркель и ее стране в ближайшие месяцы и годы придется признать, что лишь немногие из тех, кого они впустили в страну в 2015 году, были немецкими лютеранами.

Даже когда миграция в Европу росла в геометрической прогрессии, оправдания, которые повторяли чиновники, были теми же самыми, которые использовались десятилетиями, и они проникали повсюду, от глав наднациональных организаций до уровня местных органов власти. В середине августа 2015 года, когда канцлер готовился открыть границы, мэр города Гослар в Нижней Саксонии заявил, что его город примет мигрантов с «распростертыми объятиями». Мэр Оливер Юнк — член правоцентристской партии Ангелы Меркель — подчеркнул тот факт, что Гослар ежегодно теряет небольшую часть своего населения. За последнее десятилетие 50-тысячное население сократилось примерно на 4000 человек — причиной тому стали молодые люди, покидающие город в поисках работы, а также снижение рождаемости среди местных жителей. В 2014 году город принял 48 мигрантов. Теперь мэр заявил, что, по его мнению, мигрантов в Госларе не может быть достаточно. Мигранты, по его словам, «дадут нашему городу будущее».[94] Вместо того чтобы найти способ создать рабочие места, которые привлекли бы молодежь города, чтобы она осталась в Госларе, мэр счел разумным заменить население Гослара совершенно другим населением.

В том же решающем августе 2015 года глава Международной организации по миграции (МОМ) из ЕС вышел на страницы The Wall Street Journal (Европа), чтобы изложить еще один знакомый аргумент. По мнению Эудженио Амбрози, «вызывает беспокойство» тот факт, что континент «с трудом» принимает беспрецедентную волну мигрантов, которая уже пришла в том году. Амбрози утверждал, что Европа легко справится с наплывом мигрантов. Самый большой скандал, по его словам, заключается в том, что Европа «переживает самые распространенные и интенсивные антииммигрантские настроения, которые наблюдались за последние десятилетия». Это должно измениться, настаивал он, и один из способов сделать это — объяснить основной аргумент, который он и его коллеги решили выдвинуть, а именно то, что этот приток мигрантов представляет собой большую возможность для Европы. Мигранты, по его словам, приносят «новые идеи и высокую мотивацию», а также «вносят свой вклад в нашу экономику и общество, когда им предоставляется справедливый шанс. Иногда они обладают лучшей трудовой этикой, чем коренные европейцы». А затем последовало знакомое утверждение: «Европа стареет и скоро столкнется с серьезной нехваткой людей трудоспособного возраста… По данным Boston Consulting Group, только в Германии к 2020 году может возникнуть нехватка рабочей силы в размере до 2,4 миллиона человек. Нашим существующим системам социального обеспечения миграция не угрожает. Совсем наоборот: Вклад мигрантов гарантирует, что поддержка, которую европейцы получают сейчас, сохранится и в будущем».[95] Это был еще один аргумент в пользу замещения населения, на этот раз облеченный в форму паллиативного ухода.

Даже если демографический спад в Европе настолько серьезен, как утверждает г-н Амбрози, наиболее очевидный ответ — не обязательно импортировать людей из совершенно другой культуры, чтобы они составили следующее поколение. Если Амбрози и другие чиновники были так озабочены тем, чтобы восполнить существующий или будущий дефицит рабочей силы в Германии, то, конечно, было бы разумно, прежде чем забрасывать сеть на весь мир, посмотреть ближе к дому на 25–50 процентов молодых людей в Испании, Португалии, Италии и Греции, которые страдают от безработицы в то же самое время. Люди, столь преданные, как Амбрози, аргументам сторонников свободного рынка, даже не осмысливали события с их собственной точки зрения. Что еще более тревожно, они, похоже, полагали, что их аргументы в пользу свободного рынка — единственные аргументы, которые имеют значение, и что молодое население Южной Европы, среди прочих, не будет возражать против того, чтобы его обошли все и вся из неевропейских частей света.

И конечно, когда миграция в Европу достигла неслыханного исторического пика, нашлись те, кто готов утверждать, что все это совершенно нормально. Единственной страной, принявшей в 2015 году такое же количество мигрантов на душу населения, как и Германия, была Швеция (1–2 %). Только в 2015 году число прибывших в страну мигрантов составило от 160 000 до 180 000 человек — беспрецедентное число даже для страны с недавней историей приема беженцев. Таким образом, если в 2004 году Швеция приняла около 400 детей-беженцев, то только в 2015 году ей пришлось принять 35 000 прибывших детей, потратив на это десятки тысяч евро в год на каждого ребенка. Летом 2015 года мигранты ежедневно прибывали в страну не только через знаменитый мост Эресунн из Дании (между Данией и Швецией не было границы), но и с севера. Большинство прибывших вообще не имели документов, удостоверяющих личность, и это не всегда было случайностью. Жители Мальме рассказывали, что видели на железнодорожном вокзале урны, заполненные уничтоженными удостоверениями личности.

Однако даже когда Швеция переживала этот ненормальный год, власти страны продолжали делать вид, что в этом нет ничего нового. В октябре 2015 года правительство провело конференцию в поддержку своей миграционной политики под названием «Швеция вместе». На ней присутствовали король и королева Швеции, а также большинство представителей политического истеблишмента. Среди докладчиков была Ингрид Ломфорс, глава шведского «Форума живой истории» (организация, занимающаяся просвещением в области Холокоста). В своей вызвавшей большой резонанс речи Ломфорс настаивала на трех вещах: что иммиграция в Швецию не является чем-то новым, что каждый человек на самом деле является мигрантом и что в любом случае не существует такого понятия, как шведская культура.[96]

В своем роде «Форум живой истории» выкристаллизовал проблему, нагроможденную послевоенной иммиграцией по всей Европе. Даже когда события происходили на глазах у общественности, власти отказывались признать, что происходящее — нечто новое. А когда они все же признали это, то смогли лишь представить это как возможность для страны. Нигде не было видно готовности признать, что некоторые подозрения общественности относительно последствий этих движений могут быть оправданными. Начиная с 1950-х годов весь континент объединяла тенденция недооценивать количество людей, которые должны прибыть, а затем значительно переоценивать способность страны интегрировать прибывших. Люди, принимавшие эти решения, почти не испытывали смирения, даже по поводу одного из самых больших и очевидных промахов — нежелания замечать, что группы иммигрантов, приехавших в Европу, могут иметь взгляды, отличные не только от основного общества, но и друг от друга, и что эти факты приведут к собственным последствиям.

Ничто не демонстрирует этот провал в мультикультурную и «постмультикультурную» эпохи лучше, чем тот факт, что идеологии — политические и религиозные — приезжих редко становились предметом рассмотрения и почти никогда не были допустимой темой для дебатов. Так сложилось, что в каждой стране послевоенная иммиграция обсуждалась тогда, когда речь шла о расовом вопросе. Обсуждалась расовая принадлежность приезжих, и любая обеспокоенность по этому поводу возвращалась в терминах антирасизма. Мало кто видел или упоминал, что расовое происхождение приезжих было незначительным вопросом на фоне гораздо более важного вопроса о вероисповедании. Когда марокканцы впервые приехали в Голландию в большом количестве, их обсуждали как марокканцев. Когда пакистанцы впервые приехали в Британию в большом количестве, их обсуждали как пакистанцев. То же самое происходило с турками в Германии. Но на рубеже тысячелетий в Европе наступил период многоконфессиональности, и значение расовой принадлежности мигрантов снизилось, Европа начала задумываться, не является ли вопрос на самом деле религиозным. Эта тема застала большинство политиков и комментаторов в Западной Европе врасплох.

В 1980-х и 1990-х годах почти никто не предполагал, что первые десятилетия XX века в Европе будут раздираемы дискуссиями о религии. Все более светский континент ожидал, что сможет оставить веру в прошлом, или, по крайней мере, признавал, что спустя много веков место религии в современном государстве было практически решено. Если бы в конце двадцатого века кто-нибудь сказал, что в начале следующего столетия в Европе будет много дискуссий о богохульстве и что в Европе снова придется ожидать смерти за богохульство, любая аудитория презрела бы это предсказание и усомнилась бы в здравом уме его автора. Дело не в том, что сирены раннего предупреждения не были услышаны. Как можно было не услышать некоторые из них? Проблема заключалась в том, что их постоянно игнорировали.

Британия получила одно из самых ранних предупреждений — в День святого Валентина 1989 года, когда Верховный лидер революционной Исламской Республики Иран аятолла Хомейни выпустил документ, призывающий «всех ревностных мусульман мира» знать, что «автор книги под названием „Сатанинские стихи“, которая была составлена, напечатана и опубликована в противовес исламу, пророку и Корану, и все те, кто участвовал в ее публикации и знал о ее содержании, приговорены к смертной казни». Аятолла продолжил: «Я призываю всех ревностных мусульман быстро казнить их, где бы они ни были найдены, чтобы никто больше не осмелился оскорбить мусульманские святыни».[97] Глава тегеранского «благотворительного фонда» вслед за этим объявил награду в 3 миллиона долларов за убийство британского писателя (награда должна быть уменьшена на 2 миллиона долларов, если убийца был немусульманином). Британия — да и вся Европа — впервые узнала слово «фетва».

Менее чем за 24 часа Рушди скрывался под защитой британского государства. Вскоре тысячи британских мусульман вышли на улицы, поддерживая введение исламских законов о богохульстве в Великобритании. В Брэдфорде, на севере Англии, роман был прибит к куску дерева, а затем сожжен на глазах у многотысячной толпы мусульман. Одного человека, который благодаря этой полемике быстро достиг статуса мусульманского лидера, Икбала (впоследствии сэра Икбала) Сакрани, спросили, считает ли он, что автор «Сатанинских стихов» заслуживает смерти. Сакрани ответил: «Смерть, пожалуй, слишком легка для него».[98] Самого известного британского новообращенного в ислам Юсуфа Ислама (ранее известного как певец Кэт Стивенс) спросили в телепрограмме, предоставит ли он Рушди кров, если тот появится у его двери. Он ответил: «Я бы попытался позвонить аятолле Хомейни и сообщить ему, где именно находится этот человек». На вопрос, пошел бы он на демонстрацию, где сжигали бы чучело Рушди, он ответил: «Я бы надеялся, что оно будет настоящим».[99]

Во всем культурном и политическом мире люди обсуждали этот вновь возникший вопрос о богохульстве. Как среди левых, так и среди правых политиков были те, кто считал, что романист преступил правила вежливости. Среди правых тори лорд Дакр (Хью Тревор-Ропер) сказал одной газете: «Я не пролью ни слезинки, если некоторые британские мусульмане, осуждая его манеры, подкараулят его на темной улице и попытаются их улучшить».[100] Министр иностранных дел сэр Джеффри Хоу подчеркнул по телевидению, что сам он не испытывает любви к «Сатанинским стихам» и что в них грубо говорится о Британии. Другие раскопали более ранние критические высказывания Рушди о Британии и пришли к выводу, что цыплята возвращаются домой. Принц Уэльский якобы сказал в приватной беседе, что Рушди заслужил все, что получил.[101] Лидеры конфессий, тем временем, соревновались в стремлении успокоить Исламскую Республику. Архиепископ Кентерберийский Роберт Ранси заявил, что «понимает чувства мусульман».[102] Главный раввин Иммануил Якобовиц сказал, что «и господин Рушди, и аятолла злоупотребляют свободой слова».[103] Аналогичные заявления прозвучали от руководства католической церкви и других конфессий.

Левый политик Джон ле Карре заявил, что «ни в жизни, ни в природе нет закона, который бы гласил, что великие религии можно безнаказанно оскорблять».[104] А депутат-лейборист Берни Грант — один из первых чернокожих членов британской Палаты общин — заявил на собрании коллег-депутатов, что белые люди пытаются навязать миру свои ценности и что, хотя он не согласен с аятоллами, мусульмане в Иране должны иметь право жить своей собственной жизнью. Кроме того, «сжигание книг», по его словам, «не является большой проблемой для чернокожих».[105]

Тем не менее небольшая, но решительная группа людей осознала значение фетвы и поддержала писателя, которого аятолла Хомейни назвал «богохульным ублюдком».[106] Писатель Фэй Уэлдон сидел напротив Кэта Стивенса, когда тот делал свои комментарии, и с удивлением отметил, что главный суперинтендант полиции, который также находился в студии, не просто подошел и арестовал певца за подстрекательство к убийству. В последующем памфлете Уэлдон утверждал, что Британия расплачивается за то, что слишком мало людей удосужились прочитать Коран, а вместо этого с удовольствием бормочут «банальности о „великих мировых религиях“».[107] Эта статья, в свою очередь, была воспринята некоторыми британскими мусульманами как язык ненависти, и даже довольно умеренный мусульманский писатель того периода Зияуддин Сардар написал, что «казалось, Уэлдон может сфабриковать все, что пожелает, и выдать предвзятую диатрибу просто потому, что мусульмане — честная игра».[108] В действительности, «честной игрой» были только люди, связанные с Рушди. В 1991 году итальянский переводчик Рушди был зарезан и избит в своей квартире в Милане. В 1993 году норвежский издатель «Сатанинских стихов» Уильям Нюгаард был трижды застрелен возле своего дома в Осло. В Великобритании два книжных магазина были взорваны из-за того, что в них продавалась эта книга. В других магазинах, в том числе в лондонском универмаге, где находился книжный магазин Penguin, были заложены бомбы. А в 1989 году молодой человек по имени Мустафа Махмуд Мазех взорвал себя и разрушил несколько этажей лондонского отеля, закладывая бомбу, предназначенную для Рушди.

Как в Америке, так и в Европе нашлись люди, которые поняли, что речь идет о свободе слова. Например, в том году президент писательской группы PEN Сьюзен Сонтаг организовала мероприятие на сайте, на котором известные авторы читали из романа Рушди: «Здесь требуется немного гражданской стойкости», как она выразилась.[109] Но хотя гражданская и государственная стойкость присутствовала, более широкого понимания происходящего почти не было. Бродсайды, подобные статье Уэлдона, были весьма необычны в тот период, когда они понимали, что Рушди не просто не повезло разворошить осиное гнездо, которое оказалось населенным. Он разворошил осиное гнездо, которое было недавно ввезено в страну и которое разрасталось. Когда в 1938 году Хилер Беллок опубликовал книгу «Великие ереси», он посвятил одну из глав «великой и непреходящей ереси Магомета» — отрывок, по сравнению с которым «Сатанинские стихи» выглядят скромно. Но Беллоку не пришлось скрываться или жить под охраной полиции в течение десяти лет, потому что в 1930-х годах в Британии было ничтожно мало мусульман. На момент дела Рушди в Соединенном Королевстве насчитывалось чуть менее миллиона мусульман, и за два десятилетия после этого дела их число утроится. Британия проходила ускоренный курс обучения правилам ислама, как и все остальные в ближайшие годы.

Благодаря мерам защиты, принятым в отношении Рушди британским правительством, он пережил дело о «Сатанинских стихах». Но, как сказал много позже писатель Кенан Малик, общество в целом — и издательская индустрия в частности — усвоило фетву.[110] То, что было опубликовано до 1989 года, не могло быть опубликовано снова. Вето убийцы взяло верх, и вскоре не подлежащими публикации стали не только романы, критикующие ислам, но и даже откровенно некритичные романы. В 2008 году соображения безопасности убедили тех же британских издателей, которые опубликовали роман Рушди, отказаться от публикации романа об основателе ислама под названием «Драгоценность Медины». Небольшое независимое лондонское издательство, которое взяло роман, чтобы заявить о своем несогласии с цензурой, впоследствии было взорвано тремя британскими мусульманами.

Помимо того, что «дело Рушди» заставило общество принять угрозу насилия, оно имело еще один важный эффект в Великобритании. Оно заложило идею «политики сообщества» по конфессиональному признаку, потому что, как только тысячи разгневанных мусульман появились на британских улицах, возник вопрос о том, кто говорит от имени этих людей. В Британии дело Рушди привело к созданию первой организованной мусульманской «представительной» организации. Комитет действий по исламским делам Великобритании (UKACIA) был создан как прямая попытка скоординировать гнев по поводу «Сатанинских стихов» и предотвратить его повторение. В последующие годы это привело к созданию Мусульманского совета Великобритании (Muslim Council of Britain, MCB), крупнейшей зонтичной группы, претендующей на то, чтобы представлять британских мусульман. Эта организация была не только политической, но и сектантской. Хотя финансовую поддержку группе оказывала Саудовская Аравия, в то время соперничавшая с Ираном за звание доминирующей мусульманской державы, в ней доминировали выходцы из пакистанской исламистской группы «Джамаат-и-Ислами». Создание такой организации, очевидно, было выгодно тем, кто почти в одночасье был выдвинут из безвестности на посты «представителей общины» (всегда мужчин). Это также было выгодно их собственной жесткой ветви ислама, с каждым явным или фактическим обострением кризиса укрепляя их руку и оттесняя на второй план более либеральные и независимые элементы внутри общины.[111]

В краткосрочной перспективе создание таких групп показалось правительству полезным. Как Генри Киссинджер спрашивал: «Какой номер мне набрать, чтобы получить Европу?», так и британское правительство после кризиса с Рушди спрашивало: «Какой номер мне набрать, чтобы получить мусульманское сообщество?». Те, кто утверждает, что это привычная марка левой политики, забывают, что в Великобритании именно министр внутренних дел-консерватор Майкл Говард способствовал созданию MCB и превратил его в межведомственную группу при правительстве. Предполагаемый успех этой модели означал, что она была экспортирована в другие западные страны, где даже Франция — несмотря на свои традиции — решила поощрять создание представительных органов для французских мусульман, в частности Французского совета по культу мусульман (CFCM). Во Франции, как и в Британии, это было создано правым правительством и одним правым политиком — Николя Саркози.

Недостатки должны были быть очевидны с самого начала, но их не было. К ним относится тот факт, что между простыми мусульманами и их политическими представителями внезапно возникло отделение религиозного представительства. Модель также благоприятствовала тем, кто уже был политически активен и вовлечен, и ущемляла тех, кто был слишком занят своей жизнью или карьерой, чтобы беспокоиться о политике сообщества, не говоря уже о политике сообщества, уже связанной с сектантскими группами. Эта модель благоприятствовала громким, экстремальным, обиженным и тем, кто, как Джамаат, уже был организован, что означало, что их сектантская политика, которая часто была непопулярна в стране их происхождения, стала основным голосом для мусульманского представительства в Европе. Через четыре года после 11 сентября 2001 года Рушди дал интервью, в котором рассказал о попытках исламистов доминировать в обществе после публикации «Сатанинских стихов», в частности, исключить «прогрессивные» мусульманские голоса. В то время людям было неинтересно слушать об этом, — отметил он. А потом наступило 11 сентября, и теперь многие говорят, что, оглядываясь назад, фетва была прологом, а это — главное событие.[112]

Но еще до этого «главного события» в Европе появились предупреждения о том, что XXI век на континенте будет постоянно связан с требованиями одной религии, поскольку ее приверженцы были привезены в Европу в таком большом количестве. Одной из стран, которая заметно опередила всех в этих спорах, была Голландия.