Ступени жизни - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Григорий Александрович Медынский (ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ СОПРОТИВЛЕНИЕ ЗЛУ) #24

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ СОПРОТИВЛЕНИЕ ЗЛУ

Все мы с детства знаем милое существо под столь же милым и ласковым названием «божья коровка». И есть существо, которого мы не знаем, — «наездник браконид» — насекомое значительно меньших размеров, чем божья коровка, и тоже на вид безобидное. Но под этой безобидностью скрывается жестокий и изощренный хищник: он заражает своими яичками божью коровку, из них выводятся личинки, которые поедают ее изнутри.

Все мы знаем и весеннее «ку-ку», которое, несмотря на всю монотонность, настраивает нас на лирический лад: весна! И мало кто знает, с какой отвратительной жестокостью и упорством высиженный чужим теплом птенец этой лирической «ку-ку», только что вылупившийся, голый, неказистый, выталкивает яйца из приютившего его гнезда, чтобы одному воспользоваться всей украденной заботой его недогадливой приемной матери.

Жизнь, ее жестокие закономерности…

Это заставило меня подняться на следующую, пожалуй, самую крутую ступень моей творческой жизни.

Все началось, как я уже говорил, с «Чести», в которой люди увидели, что долгое время было не высказано, а потому тягостно, что заставляло думать и искать выражения этих дум. А невыраженная, невысказанная мысль — это сначала боль, потом болезнь, а загнанная внутрь, она превращается в болезнь социальную. И шли письма по всем адресам и без оных. «Писателю Григорию, который выступал по радио». И все равно письмо нашло этого бесфамильного Григория и принесло какую-то частицу человеческих исканий.

«Мне 59 лет. Жизнь идет под уклон. И я хочу поделиться с Вами и всем народом (по-старому — исповедаться) своею жизнью, своими мыслями болельщика за победу светлого будущего благосостояния всех людей и лучших, чем сейчас, взаимоотношений между ними.

Хочу, как могу, приоткрыть завесу, скрывающую от нас многие еще захолустные уголки нашей жизни, чтобы вымести, вычистить, проветрить нарастающими усилиями всего честного народа мусор и грязь пережитков прошлого. А я живу у самого дна. Я вижу вокруг себя жизнь «низов» и явные, растущие у всех на глазах ростки будущих больших, «матерых» преступников.

Типичность героев Вашей повести неоспорима. Но по-моему, писатель затронул только часть жизни. Он — не Горький и не изучил еще всю глубину нашего бытия. Но он должен это сделать! Он должен найти, невзирая на лица, причину язвы преступности, разъедающей мощное тело нашего советского общества… заглянем глубже».

Это — новая нота: «заглянем глубже». Иногда она в своем звучании доходила до густобасовых, иногда до истерически визгливых крайностей. Эти крайности насторожили меня, но и привлекли — и не могли не привлечь — моего внимания. Тем более что звучали они не только по поводу криминальных дел, что в какой-то степени понятно и естественно, но и по поводу других, иной раз совершенно неожиданных тем и вопросов.

Я написал статью «Нравственная позиция» с самыми хорошими и благими целями о том, что один и тот же вопрос можно решить по-разному, в зависимости от нравственной позиции человека, который это делает. В ответ получил пакет писем с гневными или ироническими вопросами: «Какая там нравственная позиция, когда у нас творится то-то и то-то».

Написал статью «Стимулы и идеалы», предупреждающую от перегибов и глупостей в деле материального стимулирования.

И опять:

«Какие там идеалы, когда у нас творится то-то, то-то и то-то».

Общность реакции, говорящая о каких-то скрытых общностях в народной мысли. Значит, наболело.

Да, конечно, многое из этого можно назвать и обывательщиной, чем угодно, если отрицать за читателем естественное право мыслить, и чувствовать, и переживать, и делать выводы из того, что он видит и чувствует, пусть и не всегда абсолютно правильные.

И конечно, найдутся охотники всё это запретить, но разве можно запретить мысли?

Ведь теперешние читатели совсем не те, что прежде: они едут в туристические поездки, много видят, читают, знают, они с жадностью смотрят по телевизору «Клуб кинопутешествий», видят и Миланский собор, и «Комеди франсэз», сохранившийся с времен Мольера, и дворцы Индии, и каменные статуи острова Пасхи, и самобытнейшие древности давно вымерших американских инков и ацтеков, и надпись на одном из памятников Мексики: «Веру в будущее народы находят в величии своего прошлого».

Мудрая надпись.

Но прошлое, конечно, уходит — это закон, а новое рождается в муках — это тоже закон. И вот об этом и говорят голоса, идущие из глубин жизни. Не все в них равновелико и равнозначно, но все одинаково важно как свидетельство процессов, болей и горестей нашего времени. А ведь боли и горести — это то, что отравляет и потоки, и самые истоки радости, и лицемерит тот, кто не хочет видеть горестей, закрывая на них глаза, свои и тем более чужие. Значит, он не хочет и подлинных чистых радостей, ибо радость рождается из преодоления. Я перечитываю эти письма, я перекладываю их из папки в папку в поисках того логического места, которое они должны занять где-то, в чем-то, когда-то, в смутной, еле-еле просматриваемой, как «сквозь магический кристалл», системе поисков и размышлений, вытекающих из них.

О чем все это говорит? О поисках мысли, усилиях мысли, страданиях мысли, ищущей объяснения и понимания, потому что без этого мысль — не мысль. Совершенно разные, как мы видели, статьи, по разным поводам и при самых благих, даже благонамеренных побуждениях автора, вызывали одну и ту же реакцию по принципу «у кого что болит, тот про то и говорит».

Да, значит, болит! Значит, нужно к чему-то нам присмотреться в жизни и о чем-то подумать.

Может быть, это какие-то злопыхатели, заядлые клеветники? С некоторыми из них мы в дальнейшем познакомимся ближе, а пока скажу, что это — рабочие, учителя и ученики, инженеры, известнейший народный артист Советского Союза, старые коммунисты, своими руками творившие революцию, и многие, многие другие. Они видят одно и видят другое, видят и Братскую ГЭС, и успехи промышленности, и потрясающие достижения в исследовании космоса. «Не слепые!» Но они видят и проблемы, связанные с Братской ГЭС, и с космосом, и с промышленностью, проблемы, вырастающие из самих достижений и переплетающиеся с ними.

Почему, например, люди ехали, рвались, просились в палаточный Братск, а из Братска построенного, такого, казалось бы, немыслимо захватывающего, сказочного, когда там обнаружилась недостача школ, сапожных мастерских и прочих нормальных условий для нормальной человеческой жизни, стали бежать? Разве это не проблема?

Или бесплатная медицинская помощь. Достижение? Достижение. Можно гордиться? Можно. Но вот профессор с мировой известностью бесплатно для больного делает ему сложнейшую операцию, спасает человека от верной гибели, а потом этот человек вынужден платить нянечке дополнительные рубли за клизму, за уход, за внимание. Проблема? Проблема. «Белый халат и карман» — это заглавие газетного фельетона.

А обязательное среднее образование! Достижение? Историческое!

А вот письмо учительницы с 30-летним стажем, члена партии с таким же стажем. На протяжении этих лет она была и директором школы, и завучем, и зав. роно, одним словом, прошла через все ступени школьной работы и вот теперь, осмысливая опыт всей своей жизни, пишет:

«Наряду с тем, что бесспорно завоевано советской школой, что есть в ней хорошего, прогрессивного, и вдруг такие тяжкие просчеты. В чем дело?

Желание во что бы то ни стало создать в отдельных школах, районах картину полного благополучия, высоких показателей — выходит боком.

А отсюда общество Получает не всегда и не всех полноценными гражданами, трудолюбивыми, умеющими и дальше заняться самообразованием, наполнять свой внутренний мир.

Тревожат и пороки, бытующие в нашем обществе, в семье. Они же сказываются на воспитании детей».

…Проблемы, существующие рядом с величайшими достижениями и вырастающие из них. Что с ними делать? И мысль ищет выхода — это вполне естественно. Она не может не искать его, потому что она мысль, и в этих поисках заключается ее неубиенная сущность.

Я уверен, что перед всеми этими или подобными вопросами стоит каждый писатель, потому что каждый, пусть на разном материале, сталкивается с одними и теми же проблемами, и не может не сталкиваться, ибо живет он в одной и той же жизни, дышит одним и тем же воздухом.

Все дело в том, как он эти проблемы решает, а главное (и это самое главное!) — как он на них реагирует. Иные проблемы он просто не может решить, это не в его силах и возможностях. Но видеть или не видеть, ставить или не ставить эти проблемы — здесь проходит граница писательской честности. И именно к честности этой прежде всего обращается читатель. Ей он несет свою душу, свои мысли и сомнения, свои боли и свои радости.

В западной литературе довольно ходячим стало слово «некоммуникабельность человека», то есть отсутствие связей с другими, себе подобными, и его внутреннее, едва ли не природное одиночество.

Неверно! Наш человек, наоборот, ищет этих связей, ищет возможности высказаться, излить то, что у него накопилось в душе и что требует каких-то решений и выводов, И даже без выводов — просто поделиться, рассказать, поговорить, обсудить.

«Почему я решил написать Вам?» — это пишет не мальчишка и не просто юноша, а молодой ученый, работающий над важной проблемой в области биологии.

«В романе Гранина «Иду на грозу», — отвечает он на свой вопрос, — есть такая фраза: «Я бы построил специальные дворцы, посадил бы туда мудрых людей, чтобы к ним можно было прийти и поговорить. Никакой власти им не надо. Только бы они умели слушать».

«Я помню, как в детстве, — продолжает он дальше, — бабушка водила меня в церковь. Там был священник, отец Карп, человек с густой рыжеватой бородой, густым, басовитым голосом и добрыми, веселыми глазами. Он часто сидел на скамейке в саду, куда мы с бабушкой ходили гулять, разговаривал со мною, не помню, конечно, о чем, но о чем-то интересном и веселом. В церкви мы исповедовались ему. Там он был совсем другим, в блестящих ризах, торжественный, и я думал, что бог на него очень похож. И я «исповедовался» — говорил об украденных с кухни пирожках, о драках с соседними мальчишками, о том, как показал бабушке язык — какие «грехи» у пятилетнего? Но я помню, как легко и хорошо мне становилось после этой исповеди, и сейчас, хотя от детской веры в бога давно уже ничего не осталось, мне подчас хочется поговорить с отцом Карпом и «исповедоваться», хотя его, наверное, уже нет в живых.

У меня появилась потребность рассказать кому-то некоторые моменты жизни, а рассказать некому — мне не удавалось до сих пор встречать умудренного жизнью человека, с которым обо всем можно было бы «выговориться». И вот теперь, после Вашей «Трудной книги», особенно главы «Искусство жизни», мне захотелось написать Вам. Может быть, это и не совсем серьезно — точно нашел вот «атеистического попа» и доволен, — но поймите меня правильно и простите, если я отнимаю у Вас время и к огромной горе чужой скорби, которую Вы несете, прибавляю свой небольшой камешек».

«Камешек» этот оказался действительно не только небольшим, но и легким, даже приятным, потому что это был рассказ о романтической и нравственно чистой любовной истории, которой мой корреспондент нашел достойное решение. Здесь важен самый факт — потребность «исповедоваться».

Ну, а если это не «камешек», а «камень», лежащий на душе?

«Не могу собраться с мыслями — сразу все вспоминается, даже жутко становится, до чего я дошел. Но Вам я все-таки должен (так и подчеркнуто: должен!) написать, как все это случилось».

А случилось не больше и не меньше, как убийство по наущению рецидивиста («Стреляй! И я выстрелил»).

А если это груз трудноразрешимых проблем и вопросов?

«Всю жизнь я чувствовал, что, в сущности, до меня никому нет никакого дела. Был бы я верующим, с каким наслаждением пошел бы я на исповедь. Пытаюсь найти духовника среди окружающих, но везде одно и то же: «В чем дело? Короче!»

А мое дело нельзя выразить коротко. Мне высказаться нужно. Мне понять нужно и жизнь, и себя. Мне нужен заряд бодрости и какая-то порция оптимизма».

Вот и пишут, обо всем пишут, что давит душу. И как же с ними быть?

Конечно, эти письма можно сжечь — зачем они? Пусть не тревожат они никого и не волнуют! Но это значит жечь мысли, мысли мыслящих. А они доверены мне, и вдруг — в печку. Нет, это предательство!

Можно, конечно, элементарно смолчать, пройти мимо, юркнуть в подворотню, прикрыться пышной фатой из самых пышных фраз, можно даже пойти на подлость в толковании и перетолковывании всех этих мыслей и проблем. Но читатель все это поймет и скажет свое слово. Теперь он не тот, совсем не тот, что прежде, когда он почитывал то, что писатель пописывал. Нет! От него теперь не спрячешься. Он требует правды. Он требует честности. Он непримирим. Он ждет поддержки. Он надеется на тебя. Он видит в тебе борца. А ты?..

Нет, это тоже предательство!

А к писателю у нашего читателя, повторяю, особое отношение. Перед его глазами вся великая и так поднятая самими нами литература прошлого — ее проблемность, ее интеллектуальная мощь, нравственная чистота, ширь и глубокая ее непримиримость ко злу, ее самоотверженность, принципиальность, ее подлинный, а не квасной патриотизм, ее вдохновенная революционность, воспитавшая, по их собственным признаниям, ту славную когорту революционеров действия, которую создал и возглавил Ленин. Она оказала влияние и на строй западной мысли.

«Кто как не русские писатели были нашими руководителями?.. Это они создали мою душу», — сказал достойнейший сын Франции Ромен Роллан.

И этой высокой меркой наш, современный вдумчивый читатель мерит нас и нашу литературу.

«Сначала я ничего не знала о жизни и верила книгам, но постепенно я стала видеть в жизни совсем противоположное. Я прочитала много книг, но в них все приукрашено, и я заранее предвижу хороший конец. Поэтому я больше люблю Шекспира, Пушкина, Лермонтова и вообще мне больше нравится классическая литература». «Описательная беллетристика, которой свойственна эмоциональная глухота, банальность мыслей героев, ложный пафос, ложный оптимизм, этакая бодрящаяся дряхлость, выспренность языка. Такова одна из застарелых болезней, которой страдает часть нашей литературы. И совсем нетерпимо, когда кто-то пытается использовать высокие слова и идеи партии как индульгенцию за грехи бесталанности и художественной беспомощности. Подобного рода произведения компрометируют, окарикатуривают и наши идеи и нашу жизнь».

«Рассматривая вещи извне, человеческий глаз не сразу может увидеть разного рода шероховатости, как в раскинувшемся вдали красивом лесе он не видит ни пней, ни коряг, о которые можно сломать ногу. И вам, писателям, давно пора приняться за расчистку лесных дебрей, вместо того чтобы давать нам душеспасительные рецепты».

Приходилось и мне самому выслушивать подобного рода упреки даже тогда, когда мои книги получали в общем хорошую и добрую оценку. И все-таки:

«В Вашей книге много правды, Вы пишете почти с натуры. Но Вы не до конца правдивы, и это тяжело. Я хотел бы подсказать Вам слова Николая Васильевича Гоголя, что «как много нужно глубины душевной художнику, чтобы «озарить» картину, взятую из презренной жизни, и вывести ее в перл создания». Да, именно презренной, но тем ценнее труд и ярче плод, который взращен трудом праведным».

Читатель, значит, смотрит дальше и зовет писателя тоже дальше, туда, к идеалам:

«Товарищи писатели! Вносите революцию в человеческие души. Не бойтесь мусора и грязи. Пусть боятся те, кто купается в ней. А мы, понявшие цель жизни, будем так же бороться и поможем победить зло и вознести счастье».

«Мильон терзаний!»

Это — вскрик Чацкого, вопль души. Этот вопль Гончаров вынес в заглавие своей знаменитой статьи о знаменитой комедии Грибоедова (а впрочем, может быть, это трагедия?).

«Горе от ума» прожило эти полвека со времени своего появления, — писал Гончаров, — и все живет своею нетленной жизнью, переживет и еще много эпох, и все не утратит своей жизненности».

«Мы не отодвинулись от эпохи на достаточное расстояние, чтобы между ею и нашим временем легла непроходимая бездна. Век не отделился от нашего, как отрезанный ломоть: мы кое-что оттуда унаследовали, хотя Фамусовы, Молчалины, Загорецкие и прочие видоизменились так, что не влезут уже в кожу грибоедовских типов…

Но пока будет существовать стремление к почестям помимо заслуги, пока будут водиться мастера и охотники угодничать и «награжденья брать и весело пожить», пока сплетни, безделье, пустота будут господствовать не как пороки, а как стихии общественной жизни — до тех пор, конечно, будут мелькать и в современном обществе черты Фамусовых, Молчалиных и других».

И дальше Гончаров дает великолепные размышления об «общечеловеческих образцах», истоки которых могут «исчезать в тумане старины», но сами они «в основных чертах нравов и вообще людской натуры», «облекаясь в новую плоть и кровь в духе своего времени», могут жить долго, переходя из эпохи в эпоху. Таков Тартюф, Фальстаф и многие другие, «вечные характеры», «первообразы страстей и пороков».

Таковы Фамусовы и Молчалины, таков и их антипод — Чацкий, который, по справедливому пророчеству Гончарова, «останется навсегда в живых»:

«Живучесть роли Чацкого — состоит не в новизне неизвестных идей, блестящих гипотез, горячих и дерзких утопий… Роль и физиономия Чацких неизменна. Чацкий больше всего обличитель лжи и всего, что отжило, что заглушает новую жизнь, «жизнь свободную»… Он вечный обличитель лжи, запрятавшейся в пословицу: «один в поле не воин». Нет, воин, если он Чацкий и притом победитель, но передовой воин, застрельщик и — всегда жертва. Он бьется «бескорыстно, не для себя и не за себя, а для будущего и за всех». «Чацкие живут и не переводятся в обществе, повторяясь на каждом шагу в каждом доме, где под одной кровлей уживается старое и молодое, где два века сходятся лицом к лицу, где длится борьба свежего с отжившим, больного со здоровым и все бьются в поединок».

И не они ли тогда, не Чацкие ли, пишут мне? Не болельщики ли, стремящиеся «победить зло и вознести счастье»?

Первый:

«Здравствуйте, дорогой Григорий Александрович!

Пишет Вам незнакомый, но хорошо знающий Ваши книги, публицистику и сделанные Вами добрые дела.

«Как жить?» — действительно стало проблемой. В моей и нашей общественной жизни обстоятельства сложились таким образом, что зло побеждает добро, может быть, Вы поможете добру победить зло.

Убедительно прошу у Вас личной встречи и личной беседы, все очень серьезно. Я в любой удобный для Вас день могу отпроситься с работы и приехать к Вам из Ленинграда.

Существо вопроса в следующем: более шести лет назад мною было обнаружено, что отдельные руководители нашего предприятия нарушают учет и отчетность, скрывают брак (внеплановый ремонт локомотивов), скрывают сверхурочные часы, принуждая к этому рабочих. Правильность моих утверждений подтверждается проверкой и актом группы содействия партийно-государственного контроля, но до сегодняшнего дня никаких выводов и перемен — слишком сильны еще та рутина и то болото, в котором мы живем. Пока не сдаюсь, но силы иссякают и без помощи не выдержать».

И вот приезжает человек, никак и ничем не напоминающий ни нытика, ни пессимиста или завзятого кляузника, — высокий, плечистый, голубоглазый, с шапкой вьющихся русых волос. Васька Буслаев — сильный, открытый, русский мужик — или Руслан. Впрочем, в действительности так звали другого, следующего, о котором речь будет дальше. А этого звали Георгий. Имя тоже символическое: «Победоносец».

Он привез целый чемодан бумаг, документов и, выкладывая их, начал рассказывать все как есть, рассказывать подробно, убедительно и страстно. Пытаясь вникнуть в суть незнакомого для меня дела, я по-писательски старался понять прежде всего сущность человека: кто он? Что он? Откуда у него эта горячность, непримиримость и такая, совершенно личная, заинтересованность в этих путаных ремонтных делах? И постепенно передо мной начинает вырисовываться человек.

Он — ровесник Октября, семнадцатого года рождения, потомственный ленинградский пролетарий. Отец и мать — типографские рабочие. Отец — участник обороны Ленинграда, первой, Октябрьской, в 1919 году вступил в партию и в дальнейшем был на партийной работе.

Самого «Победоносца» завлекла другая работа. Его детское еще воображение поразил паровоз, клубы дыма, особенные, точно его личные звуки: чук-чук, чук-чук, и машинист, выглядывавший из окна. Вот таким машинистом он и решил быть и пошел к этой цели путем обычным, трудовым, советским путем: в 1933 году окончил семь классов, в 1934-м — ФЗУ и поступил в депо финляндской дороги, слесарем по ремонту. Мечтал о паровозе, просился на паровоз, но что делать? — нельзя, молод, нужны слесаря по ремонту. Ну, раз нужно… Работал слесарем, поехал в Забайкалье, тоже на железную дорогу слесарем, был секретарем комсомольской организации, и только в 1945 году осуществилась его мечта: он сел на паровоз.

И тут, как он сам теперь говорит, начинается прозрение, постепенно, с мелочей.

— С тряпок! — и в его голубых глазах вспыхивают озорные огоньки. — Ну, понимаете? По нормативам машинисту полагается обтирочный материал, как мы говорим, концы, тряпье разное. А его не выдают. Я спрашиваю у своего напарника, а он говорит: «У вагонников возьми, только чтоб никто не видал». — «Это что ж? Воровать?» — «Дурак! Мы все так живем. Раз не дают, что делать?»

Поартачился, поартачился, пришлось и самому так жить. Мы и говорили об этом, и писали, аж самому министру писали, получили ответ: «Снабжать!» Бумажка. А кроме бумажки — ничего. Так и жили, и воровали все — и старые, и молодые, и комсомольцы, и члены партии. И начальство все знало об этом, а ему что? Обходятся, ну и ладно. Так же и молодежь обучали.

Проработав в Забайкалье 18 лет, вступив там в партию, мой «Победоносец» перевелся в Ленинград, родной город, где за это время в блокаду погибла его мать. Работал в депо, замечал и халатности, и безобразия, и разные махинации, пробовал говорить начальству, выступал на собраниях, — как в стенку горох. Душа ныла, а в настоящую драку не лез. А потом решил: «Не может быть, чтобы это беспредельно длилось. Найдутся люди, которые пойдут на все. И я пойду на все».

И вот — 1960 год, весна.

— Я обнаружил, что у нас халатно, а то и нечестно относятся к ведению учета, отчетности и к внеплановому ремонту. Ну, как бы это вам объяснить? — остановился он, заметив, что я чего-то не понимаю. — Мы, депо, выпускаем на линию паровозы, и это — наша продукция. И паровоз должен работать от одного планового ремонта до другого, если по совести. А если он зашел в депо, это значит — внеплановый ремонт. Но внеплановый ремонт — это брак. На него ни трудовых затрат не положено, ни материалов. А сделать нужно: машина-то стоит! Вот тут и начинаются махинации. Прежде всего, скрыть. Потому что это отзывается на финансовом плане, на показателях, ну и, конечно, на премии. Это самое главное. А как скрыть, когда всё на виду? Работают люди! Значит, нужно людей околпачить или запугать. Вот и пошла зараза в глубь коллектива, как рак. Тут я и зацепился — один внеплановый ремонт не записан, другой. Что такое? Рабочих к проверке не допускают, но я сумел подобрать факты. А предприятию-то присвоено звание коммунистического труда. А как же? В этом вся и загвоздка. Рассказал на рабочем собрании — замяли. Выступил на партийном собрании — секретарь говорит «разберемся», а разбираться не стал, — так и повис вопрос в воздухе. Я стал настаивать, писал в «Гудок», пошел в горком. Из «Гудка» благородненькая отписочка, из горкома — и того нет. Я еще раз туда же. Говорят: факты есть, но маловажные.

И он уставился на меня требовательным взглядом.

— А может, факты-то действительно маловажные? — спросил я.

Вопрос был явно провокационный — мне хотелось еще раз проверить и перепроверить и всю эту сложную ситуацию, и реакцию на нее моего «Победоносца». И, точно отвечая на это, он перешел в наступление на меня.

— Да какие ж они маловажные? Если обманывают, если воруют, если развращают народ, если извращают идею коммунистического труда? Чего ж еще нужно?

Теперь это был уже не требовательный, а почти ненавидящий взгляд, точно это я извращал идею коммунистического труда и развращал народ.

И посыпались новые доказательства, зашелестели листы документов и вместе с ними страницы этой шестилетней и упорной борьбы. Один акт, другой акт, заключение партийно-государственного контроля, протоколы партсобрания, партбюро, райкома, горкома. И вот он уже «клеветник», а в ответ он бросает «жулики» — и пошло по второму кругу: выговор, обследования, доследования, обжалования, апелляция, вплоть до Москвы.

— Ребята мне говорят: брось, Жора, плетью обуха не перешибешь. Жена уговаривает, а она у меня тоже член партии. «Брось, говорит тоже, не мотай душу. Давай поживем спокойно». А я думаю: какая ж тут жизнь? Раньше, когда из-за тех тряпок драчка была, делать ничего не сделали, да хоть клеветником не обзывали. А теперь — здравствуйте-пожалуйста: «клеветник»! Так что же мне, носить этот плевок на себе? Да лучше не жить! Пока сердце бьется… Нет, не может же быть, чтобы окончательно была потеряна совесть! Не верю!

Я слушаю его взволнованный, тревожный и тревожащий голос, этот из глубины души идущий полувопрос-полувыкрик, и тяжкая, мучительная мысль гложет мое сердце: неужели это все-таки примитивный, подлый клеветник, кляузник и злопыхатель? Смотрю в его такие чистые, такие честные глаза, еще и еще раз проверяю себя и, вслед за ним, окончательно решаю: «Нет! Не верю!»

Не буду пересказывать дальнейший ход событий — мы кому-то писали, я с кем-то говорил, куда-то звонил по телефону, но закончилось все письмом, полученным от него года через полтора-два. Оно было написано тем же твердым, мужским почерком, но по тону было совершенно другое — спокойное и деловое: в депо пришел новый начальник, и дела пошли лучше.

«Моя жизнь и деятельность оживилась. Цеховая профсоюзная организация избрала меня в свой руководящий орган — цехком, а этот последний своим председателем. Эти три месяца были заняты массой организационных дел. Новый начальник депо продолжает мне нравиться — грамотный, деловой человек, и мы сносно понимаем друг друга. Мнения на отрицательные явления в нашей жизни не изменились, а хорошее тоже видим — не слепые».

Второй:

«Я 1926 года рождения, участник Великой Отечественной войны, офицер запаса. Окончил Ленинградский горный институт. У меня чудесная жена, с которой мы, несмотря на все тревоги, живем душа в душу, и еще лучше — теща, добрая, честная и трудяга. У жены две дочери, которые для меня как родные.

Всю свою сознательную жизнь я не терпел двурушников, рвачей, карьеристов, и отсюда постоянные трения на работе. Но я чувствую потребность в настоящем, хорошем коллективе, в организации, куда я мог бы пойти, поделиться своими невзгодами, поспорить и лишний раз проверить себя, в чем я прав, в чем неправ? — ведь только в споре рождается истина. Предлагал я, например, проводить «вечера моральной чистоты», где бы, невзирая на лица, вскрывать все, что мы знаем как порочное. Но из этого, конечно, ничего не вышло.

Я вообще вижу основную черту человека в его честности. Остальное все производное и появится само собой. Но — пустая болтовня обезоруживает нас перед действительностью, делает нас неспособными к сопротивлению».

Их много, этих людей, разных по полу и возрасту, по образованию и профессии, но одинаковых по благородству помыслов и нравственных критериев. А главное, что их объединяет, это: лично они ничем не обижены, лично у них все хорошо и благополучно и они ничего не просят для себя, но им больно. Потому что они граждане, люди высокой души, воспитанные нашей эпохой.

Соприкоснемся с одной из них, в ее самораскрытии:

«Родители мои выросли «в людях», крестьяне-рыбаки, познавшие унижения и оскорбления сильных мира сего (а вернее — еще того, дореволюционного); в постоянных муках за кусок хлеба, народили нас, 9-х человек, из которых остались семь. Экономические и моральные бедствия нашей большой семьи никого из нас не противопоставили России и советскому строю. Никто из нас не стремился к корысти, какой бы тяжкой ни была наша жизнь. Наша семья создала 60 человек второго и третьего поколения, большинство которых мужского пола, и каждый год по 3—4 человека проходят службу в Советской Армии и Флоте.

Наше первичное отношение к обществу — любовь и уважение к людям труда и ненависть ко всем, кто в какой бы то ни было форме противопоставляет себя этому, — созрело в нас и укоренилось благодаря честности наших родителей и десятков и сотен простых и умных людей труда, старейших коммунистов, комсомольцев, учителей и всего нашего доброго окружения, среды, которую мы сами никогда не засоряли. И если родителям в такое тяжелое время удалось вырастить нас людьми с прямой и открытой душой, то в наш «просвещенный век» видеть выращиваемых шалопаев, мошенников и воров всех систем омерзительно и гадко. Казалось бы, экономические и духовные богатства современного общества по своей природе исключают это.

Такого противоречивого состояния мы не испытывали на себе в годы становления и возмужания, и именно отсутствие такого состояния отложило в нас постоянство и прямолинейность.

Вот отсюда и моя непримиримость. Я считаю, что прямота, если даже она и коряво выражена, — честь и достоинство человека, если целью жизни его является служение трудовому народу. И я не могу менять свои взгляды и свои стремления и свой труд на что-то во имя только своего личного или личного для кого бы то ни было. Советский строй для меня самое дорогое, самое разумное общественное устройство, и ему я отдаю все, на что способен».

Пишет девушка, окончившая сельскохозяйственный техникум и по направлению приехавшая в совхоз:

«Работать я начала бригадиром. Поначалу было очень трудно, не только физически — уставала от ответственности, от постоянной боязни что-то напутать, не так распорядиться, не так повести себя и тем самым повредить делу, обидеть людей, работающих под моим началом, и избаловать их тоже боялась».

«В общем, было не легко», — признается, она, но смотрите, какие высокие мотивы лежат в основе этого признания.

«И родные и подружки жалели меня и уговаривали, — продолжает она дальше. — «Брось ты такую работу. Перебирайся в город. Там тебе и асфальт, и театры, магазины, и любые развлечения по вкусу». Я соглашалась с ними, но… это в то же время означало унизить себя, расписаться в собственной слабости. Ведь интереснее делать свою судьбу, чем получать ее с наименьшими усилиями.

И все-таки я слушала все эти советы, и соглашалась с ними, и сама не понимала себя. И каждый промах в работе, и каждое разочарование в прелестях деревенской жизни — все подталкивало меня к измене самой себе. И я была очень близка к этому. Зато теперь я имею право уважать себя. И знаете, сколько сил дает такая, казалось бы, совсем не материальная вещь — такое ощущение!!! Все в моих руках.

Но честно скажу, что без директора совхоза, Евдокии Васильевны, я могла бы понять это слишком поздно. Ведь я подала ей заявление об уходе, и даже не одно. Она выслушивала меня и не отговаривала впрямую, но просто и доверительно разговаривала со мною по душам, не как официальное лицо, а как близкий и заинтересованный во мне человек. Именно эти разговоры будто бы «на равных», явная заинтересованность во мне не как в работнике, а как в человеке тронула меня и открыла мне глаза.

Мы много говорили о жизни, о людях. Она анализировала мой характер, рассказывала примеры из своей жизни. После каждого такого разговора у меня поднималось настроение, я чувствовала, что ответственность — не тяжкий труд, а почетная ноша, что от того, какой я буду сама, зависит не только моя собственная судьба, но и судьба и настроение тех, кто находится рядом со мною, в моей бригаде. Я поняла, что не имею права сдаваться, потому что все мы — люди, связанные как бы одной веревочкой, и упади один — может упасть и следом идущий.

Так помогла мне определиться в жизни наш директор. А это очень важно для начинающего самостоятельный путь молодого человека — встретить вот такого друга-начальника на своем пути.

И сейчас я не мыслю другой жизни. И главной своей победой я считала бы теперь не производственные успехи, хотя это, конечно, тоже важно, а то, если бы я, как Евдокия Васильевна, смогла поддержать такую вот какую-нибудь душу на ее пути!!!»

А вот — совесть, как она есть, в ее чисто природном виде и качестве.

«Пишет Вам уже взрослый человек, повидавший за свою жизнь многое.

Книги Ваши я читала с жадностью и всегда анализы делала, то есть выводы из прожитой мной жизни. Вспоминаю 1946—1947 годы, голод, разруха, и нас трое, круглые сироты. Мне, старшей, 11 лет. Из нас троих никто не сошел с правильного пути. Да, благодаря государству нашему и добрым людям, — так говорила наша соседка, старенькая бабушка.

В свои 11 лет я стала своим братьям отцом и матерью. Тогда я, сама еще девочка-малышка, мечтала, как я буду работать, а братья учиться. Одного она выучит на агронома, а второго на председателя колхоза. Вы спросите, почему именно на эти профессии? Потому что жили мы в глухой деревушке и нашими соседями были агроном и председатель. А сама я после всего этого стану учительницей — так я мечтала.

Прошли долгие годы. Братья выучились, стали большими людьми, а я так и не стала учительницей. Но я не жалею об этом, ведь каждая профессия имеет свою прелесть. И профессия доярки очень увлекательная. Встаешь рано утром, когда еще все спят, а ты встречаешь раннюю зорьку первой. И росу утреннюю первой увидишь, ее алмазные капельки, и своими ногами собьешь эти капельки и почувствуешь утреннюю прохладу. Знаешь, что твой труд очень нужен людям.

Ведь молоко всем нужно — и детям, и больным, старикам, шахтерам, ученым, в общем, всем. Я часто думаю, как это жить без труда.

Мне сейчас 40 лет, но я не представляю себе преступного мира. В нашей деревне никого не судили. Все трудятся честно. Работают с раннего утра и до поздней ночи. Наши дети учатся и тоже трудятся. Если вырастил урожай, каждый знает каким трудом, убери его до единой капельки. Дети знают, какой труд родителей, ведь они их помощники.

С уважением к Вам, уважаемый Григорий Александрович.

Митина Любовь Никитична.

3 октября 1979 г. Днепропетровская область».

…Совесть совестливых.

В Московском театре имени Ермоловой идет спектакль по пьесе Назыма Хикмета «Чудак». Началу действия предпослана пролог-притча: дорога, на дороге лежит камень, по ней идет человек и, споткнувшись о камень, убирает его в сторону. За ним идет другой и, увидев камень, с хитроватой, шаловливой улыбкой кладет его на дорогу. За ним — третий, он перескакивает через камень и преспокойно шагает дальше.

Вся философия жизни. Формула. По Горькому: «точка зрения» и «кочка зрения». Все остальное — ее развитие и вариации.

И не забудем слова великих.

«Необходимо вселить в массы нашу уверенность в неизбежность банкротства зла, чтобы ими не овладело сомнение».

Это писал Феликс Дзержинский, человек огненной души, писал давно, на заре нашей эпохи, но с не меньшей силой это звучит и поныне, потому что зло всегда остается злом, даже когда меняет формы и, маскируясь, таится в глухих углах нашего дома. И те самые пройдохи и выжиги, на засилье которых Маяковский жаловался Ленину, в более скрытых и подлых, а потому и более опасных обличьях все еще ходят меж нас, хотя и попадают то и дело на газетные страницы. Повторим и обещание, данное Маяковским Ленину: «Мы их всех, конечно, скрутим, но всех скрутить их ужасно трудно».

Но жизнь показала, что просто «скрутить» их действительно трудновато. Да и слово не то. Их нужно изжить. А это требует других слов и других понятий и методов, а главное — новых человеческих отношений, оздоровляющих общую нравственную атмосферу общества. И они на глазах у нас рождаются в нашей реальной жизни.

Пример? Вот пример.

Да, мы строим новый мир, но мир не машинный, а мир человеческий, основанный на нравственных началах и принципах, на духовном богатстве и чистоте и сознательной общественной активности, мир, противостоящий тому, что находится, по образному выражению Джека Лондона, «по ту сторону щели», миру эксплуатации и корысти, извращающей человеческую сущность. И именно здесь — не во внешних, хотя и впечатляющих формах и проявлениях, а в области идейно-нравственных понятий и отношений — пролегает главная граница миров. Социализм — это не только экономическая, но и социально-нравственная категория.

А потому здесь же находится и основная проблема, которую нам нужно решать в устройстве нашего советского образа жизни, — проблема дальнейшего совершенствования общества и формирования человеческой личности, в ее отношении к людям, к народу, к его настоящему, прошедшему и будущему, и к самой себе как общественной ценности.

Понимаешь…

Я не для тебя одной,

Я для города с луной,

Для трамваев, для снегов,

Для друзей и для врагов,

Для попавшего в беду…

К ним я от тебя сбегу!

Ты не смейся надо мной,

Я не для тебя одной.

Так писал девушке совсем молодой человек Алексей Дидуров.

О, как мне хочется любить

И верить беззаветно в

счастье!

Всю душу поделить

на части,

Все сердце людям

раздарить!

Я не умею подчинить

Уму бунтующие страсти,

Я не могу быть безучастен,

Я не могу спокойно жить.

О знайте: я за все в ответе,

За каждый пущенный

снаряд,

За каждую слезу на свете,

За то, что песни не звучат

И умирают где-то дети —

Во всем, во всем я виноват.

Это отнюдь не профессиональный поэт, это — упоминавшийся уже мною «простой советский человек», строитель, мелиоратор Константин Качанов, кстати, один из активнейших моих корреспондентов, человек мыслящий, живущий в самой гуще нашей беспокойной жизни и видящий ее во всех аспектах и ракурсах.

Разве возможен такой образ мысли там, «по ту сторону щели»? А вот вытекающий из него образ жизни:

«Кто я? — рабочий. Что я? — тоже рабочий. Я русский человек душою и телом и всеми моими помыслами, и жизнь моя схожа с жизнью многих из моего поколения.

Родился и вырос в рабочей семье, в рабочем поселке. Отец погиб в 1942 г. под Сталинградом, мать воспитала нас одна.

В десятом классе увлекся философией. Толчком послужил роман «Что делать?». В романе этом я нашел ответы на мои личные вопросы: каким должен быть человек и какие у него должны быть взгляды, убеждения, какое отношение к людям, к жизни. В нем я нашел и образец для подражания.

После армии еду по комсомольской путевке на строительство химических объектов — в грязь, в мазут… Живу в общежитии с такими же, как я. Состою в комитете ВЛКСМ. Делаю заметки. Анализирую. Сопоставляю. У одних учусь — у кого есть цель и смысл жизни, хороших людей, сильных духом, стоящих. На других злость берет — хочется ругаться, возиться с ними, проклинать и ломать эту жизнь, эти безобразия… Проклинаем, ломаем, думаем, оставляем за собою след — дома, объекты, железные дороги».

А вот другой, такой же. Предвоенного, 1940 года рождения, он рос на Смоленщине, через которую прокатились жестокие волны войны, и потому окончил только пять классов, работал прицепщиком, разнорабочим, пас телят, коров, но всегда стремился учиться, чтобы понимать жизнь и «сложно запутанные вопросы», «чтобы продолжать движение пусть даже не вверх, но вперед, к какой-то единой цели» и «вести борьбу за чистоту человеческой личности». Это все его слова, из его письма.

Потом он был назначен заведующим колхозной животноводческой фермой и отдался этому делу так, что «в кино некогда было сходить».

«Мне нравилась эта трудная работа. Конечно, не все шло гладко, но на то я и был начальник, чтобы вскрыть и ликвидировать плохое, заметить и распространить хорошее — в этом заключалась вся суть моей работы. Но что особенно меня влекло — это массы людские, быть всегда с людьми, которые относились ко мне с доверием. И здесь я многое понял для своих лет — что значит требовать и отдавать и вообще что значит быть начальником, хотя и небольшим. Я стал понимать правду и ложь, честность и справедливость».

Думающий человек, отдающий всего себя на устройство и улучшение жизни.

И вот еще один — тоже думающий и тоже отдающий, но видящий и то, что мешает устройству жизни.

Безотцовщина. Нередко она является почвой и причиной для разного рода падений и преступлений. Этот — наоборот: пройдя через все виды бедствий и испытаний, как бы назло судьбе, выковал в себе пуритански чистую и цельную личность. Помог начальник политотдела совхоза, в который забросила его судьба: «Голод, холод, все лишения забудутся, а трусость и подлость — никогда».

Отсюда и образ мысли: «Главное, чтобы человек… не стал рабом вещей», и образ жизни: на фронте, спасая офицера, он получил тяжелое ранение и из госпиталя вышел со второй группой инвалидности.

Наша переписка с ним длится уже десять лет, с 1969 года, и я мог бы многое рассказать о нем, о разных случаях и подробностях его жизни, говорящих о широте, о глубине и благородстве души этого человека, через призму которой он смотрел на всю жизнь, начиная с того, что ему, как рабочему человеку, ближе всего, — с продукта своего труда, которому он отдает все послевоенные годы:

«Завод наш выпускает кирпич для стройки жилищ, но самое больное у нас — это качество. Просто удивляюсь, что все 30 лет существования завода мы шумим, кричим, агитируем, а за свою продукцию приходится краснеть перед народом».

Человек краснеет, человек болеет — значит, человек живет, значит, это активная, самая ценная клеточка общества. Он всматривается, он вдумывается, он ищет причины и следствия:

«Рабочие ведь разные. Есть — хозяева, болеющие за производство, а есть как транзитные пассажиры. И руководители тоже разные… Жизнь-то в натуре оказывается сложнее, чем в книгах или в кино».

И мысль — хозяйская и заинтересованная — «в доме своем мы должны навести порядок».

Вот это и есть подлинный голос подлинного «Его Величества» рабочего класса, именем которого мы клянемся.

А вот голос горький, с упреком:

«Вы, Григорий Александрович, видите все в свете борьбы добра и зла, в победе нравственности и морали, в формировании нового человека. Без этого, естественно, нельзя строить новое общество, воспитывать новых людей. Все правильно. Есть тысячи примеров, с кого делать жизнь, — это и Дзержинский, и Островский, и Зоя Космодемьянская, и много других, как наших современников, так и далеких предков.

Но скажите, как строить жизнь с Дзержинского, когда у тебя на глазах Иван Иваныч строит на нетрудовые себе дачу? А когда ты пытаешься его уличить, то бываешь крепко бит, потому что у Иван Иваныча начальник милиции — друг, прокурор — кум… И все это происходит на глазах у всех активистов и руководителей разных чинов и рангов, которые не только не протестуют, но скромно молчат, опустив очи долу. Как это объяснить и как совместить?»

В самом деле — как?.. Очевидно, как у человека не бывает однолинейно светлых и однолинейно темных лет или дней, а просто рядом идут этакие душевные переплетения, так и в жизни — зло существует рядом с добром и благородство переплетается с низостью и подлостью. Такова жизнь. Все дело в том, как к этому относиться и какую занимать позицию. Но жизнь на то и жизнь — она многогранна, многослойна и многосмысленна.

Скажу откровенно: мне претит узость мысли, это ей противопоказано по самой ее сути, претит взгляд на мир, точно в танковую смотровую щель. Да, в момент атаки это, может быть, и нужно, а в жизни… А ведь мы строим жизнь, мы идем из прошлого в будущее и строим это будущее. Так как же можно в этом, эпохального значения, деле сужать свое поле зрения, мысленного зрения?

Вот этим мне и нравятся размышления моих корреспондентов — их широта, правдивость и искренность, их «жаркая вера и холод жестокий сомнений», их «стремление все осмыслить, понять», их способность «требовать и отдавать», их возвышенность мышления и взволнованность чувств, нравственная требовательность к себе и к жизни и вытекающие отсюда боли и поиски, не ворчание — нет! — не обывательщина, а благородная гражданская тревога, чистая по своим истокам и целям, выражающая заинтересованное и активное отношение к жизни.