Ступеньки, нагретые солнцем

Жёлтая комната

Тимка спит и видит сон. Жёлтая комната — не то обои жёлтые, не то просто много света. Коричневая мебель, круглый стол посредине. За столом сидит Ван Ливаныч и ест жёлтую дыню. Тимке очень хочется дыни, но он стесняется попросить. А Ван Ливаныч не видит Тимки. Тимки хочет сказать: «Ван Ливаныч, я здесь». Но, как бывает во сне, сказать он не может. И сам понимает, что это сон. На стене висит портрет. Сначала Тимке кажется, что это Лермонтов. Но он не совсем похож на Лермонтова — немного похож, а немного не похож. Почему-то для Тимки это важно — выяснить немедленно, Лермонтов или нет. Но выяснить он не может. А Ван Ливаныч знает, но он ест дыню и молчит, и не смотрит на портрет. На пиджаке Ван Ливаныча много орденов, Тимка видел их только один раз, в День Победы. И вот теперь увидел во сне. Тогда, в День Победы, Тимка встретил Ван Ливаныча на улице, ордена горели на солнце.

— Что ты так смотришь? Я был кинооператором на фронте. Мы снимали бои и атаки, передышки и подвиги. Никаких подвигов я не совершил… Завтра занятия, не забудь.

Как же никаких подвигов, когда столько орденов?

Но Тимка тогда ничего не спросил, постеснялся. Сказал «до свидания» и пошёл себе.

Это было наяву. А в Тимкином сне Ван Ливаныч с аппетитом ел дыню. Потом вытер усы носовым платком и стал ходить по комнате из угла в угол. А Тимка лежал на большой оранжевой тахте и спал во сне. Это было удивительно: он знал, что видит сон, и спал во сне. И хотя спал, видел, как Ван Ливаныч ходит по комнате. Потом неслышно отворилась дверь, и вошла Катя. Она сказала:

«Ван Ливаныч, я ищу Тиму».

Тимка собрался крикнуть:

«Я здесь! Вот я!»

Но он не мог ничего крикнуть. Страшная скованность, которая бывает только во сне, напала на него. И Ван Ливаныч ничего не сказал Кате, а только пожал плечами, потому что он не видел Тимку. Неужели и Катя не увидит его? Раз Ван Ливаныч не видит, то никто не увидит. Тимка для них как бы человек-невидимка. Вал Ливаныч стал на стол и снимал кино: Катю, желтую комнату, портрет Лермонтова (или не Лермонтова?). Тихо журчала кинокамера. Тимка очень хотел, чтобы Катя не уходила, чтобы она увидела его. Неужели так трудно увидеть Тимку? Он мысленно твердил: «Вот же я, вот я, вот он».

И Катя увидела его. Она подошла к оранжевой тахте и сказала:

«Тимка, проснись. Что ты всё спишь?»

Он хотел проснуться и не мог. Хотел встать на ноги и не мог. Жёлтая бабочка билась о стекло. Стояло у стены коричневое кресло в жёлтых полосках. А за окном рос подсолнух, как в деревне у деда Тимофея.

Катя поправила волосы, как поправляла всегда. Тимка любил смотреть, как она поправляла волосы. Поднимет руку и сердито отведёт чёлку со лба. А когда опустит руку, чёлка опять станет, как была.

Ван Ливаныч сказал:

«Надо верить в себя. Если веришь в себя, можно идти вверх. Если не веришь в себя, будешь идти вниз. Понимаешь?»

Катя кивнула. Хотя Тимка знал, что эти слова Ван Ливаныч сказал для него, а не для Кати. Тимка даже во сне знал, что Ван Ливаныч и Катя не знакомы друг с другом.

Потом стали бить большие часы в углу, Ван Ливаныч куда-то исчез, а Катя осталась. Она стояла совсем рядом. Тимка никогда не видел её так близко. Катя улыбалась, уголки рта были приподняты, в глазах светились тёплые лучи. Тимка видел в Катиных глазах отражение жёлтого окна и подсолнуха — вот как близко были Катины глаза.

Тимка сделал над собой усилие и всё-таки проснулся.

Ни жёлтой комнаты, ни Кати, ни подсолнуха. Звенит будильник, за окном серые сумерки. А он отчётливо слышит Катин тёплый голос:

«Тимка, проспись. Что ты всё спишь? Проснись! Проснись!»

— Тима, пора в школу, — говорит за дверью мама. — Лена, пора в садик! Скорее, скорее!