Ступеньки, нагретые солнцем

У нас сегодня гость

Мама говорит:

— Катя, сходи в магазин.

Мама знает, что будет дальше. Катя спросит: «Что покупать?» А потом про всё, что бы мама ни назвала, скажет: «Обойдёмся».

— Что покупать? — спрашивает Катя, продолжая читать про Карлсона, который живёт на крыше.

— Хлеб, сметану, молоко, сыр, — перечисляет мама, а сама улыбается про себя: вот сейчас начнётся: «Мама, ну что мы, сегодня без сметаны не обойдёмся? И молоко еще есть, я видела в холодильнике. И хлеба полбулки. Обойдёмся, а, мама?»

Но мама будет непреклонна. Она скажет:

«Катерина, не морочь мне голову! Бери сумку и ступай в магазин. Что ещё за мода — «обойдёмся»? С какой стати обходиться?»

И вдруг мама не верит своим глазам — Катя сразу закрывает книгу, берёт сумку, самую большую, и говорит:

— Дай мне побольше денег. Я куплю торт и конфеты. У нас сегодня будет гость.

— Какой гость, Катя?

— Увидишь, мама. Могу я приготовить сюрприз? Могу или нет? Или я про всё должна заранее докладывать?

— Можешь сюрприз. Ну хоть намекни, а, Катя.

— Никаких намёков. Воспитывай в себе выдержку и силу воли.

Катя уходит в магазин. Она быстро-быстро сбегает с лестницы. Катя по-прежнему не любит спускаться вниз на лифте. Щёлк-щёлк-щёлк — шаги по ступенькам. А в голове весёлая мысль. Как прекрасно получилось, что она встретила во дворе этого человека. Как удивительно, когда случается вот такое совпадение.

Он подошёл к ней, пожилой человек с ясными, совсем не стариковскими глазами на старом морщинистом лице. Подошёл и сказал странную фразу:

— Девочка, то есть Катя, твою маму как зовут?

— Любовь Григорьевна.

И тут с ним стало твориться что-то невероятное. Он завертелся на одном месте, почти заплясал. Потом стал хлопать Катю по плечу, глядеть на неё то прямо, то сбоку и всё время кричал:

— Вот история! Люба! А? Люба наша! Ты понимаешь, что я говорю? Нет, не понимаешь? Но это же просто. Приезжаю в ваш город — сын у меня здесь, внуки, невестка — смотрю, идёт Люба. Я ему: «Люба!» А он мне: «Катя». Я ему: «Не может быть! У меня же глаза есть». А он мне своё. Я всю ночь вертелся, но правда всё равно моя. Ты Катя, но ты же её дочь! Любина! Теперь понимаешь?

Катя видела, как он радуется; она не все поняла, это было трудно. Старик говорил почти как Тимка. Но Тимка известный чудак. А это солидный человек.

— Приходите к нам в гости. Мама будет рада.

— Конечно, приду! Сегодня приду. Конечно, будет рада. А я так рад, что ты даже не представляешь себе!

Когда дед Тимофей сказал Тимке, что он сегодня идёт в гости, Тимка обиделся:

— Какие, дед, гости? Ты к нам приехал, у нас и будь.

— Я тебя с собой возьму. Знаешь, к кому иду? К Любе из госпиталя.

— Нашлась всё-таки? Дед! Ну ты даёшь!

— Нашлась. И совсем близко нашлась. Пойдешь со мной?..

Конечно, Тимка пойдёт. Он столько слышал от деда о Любе, ему хочется её увидеть. Они поднимаются на седьмой этаж, дед нажимает кнопку звонка.

— Дед! Погоди! Это же знаешь, чья квартира? Это Катя здесь живёт!

— А я что говорю? Конечно, Катя. Катя и ее мама, Люба.

Дверь открывает Катя. Она уставилась на Тимку. Дед сказал:

— Это мой внук, ты его знаешь.

А сам всё смотрел за Катину спину. И тут из кухни вышла Катина мама.

— Люба! — Дед Тимофей стал вертеть её и разглядывать.

Катина мама сначала растерялась, потом неуверенно улыбнулась, потом вспомнила и вскрикнула:

— Дядя Тимофей!

Потом заплакала, потом засмеялась, потом потащила деда в комнату, а Тимка и Катя пошли за ними.

Весь вечер дед и мама разговаривают, не обращая внимания на Катю и Тимку. Они вспоминают прошлое. Там, в прошлом, беды и страдания, война и потери. А они вспоминают то время светло. А Тимка и Катя слушают их, перед Тимкой и Катей встают картины…

В госпиталь пришёл слепой баянист. Люба привела его в палату. Он сел на белую табуретку посреди палаты, заиграл тихо и мягко, а Люба стояла рядом с ним и пела: «Бьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…» Тоненький голос, девочке двенадцать лет. Она стояла, положив руку на плечо баяниста и пела песню за песней. А раненые слушали. Потом Люба новела баяниста в другие палаты. Они ходили весь вечер. А вечером за баянистом пришла его мать, взяла его под руку и увела домой.

Почему сегодня деду Тимофею вспомнился этот слепой парень, который больше и не приходил к ним в госпиталь? И Катина мама его помнит.

Дед спрашивает:

— Люба, я ещё тогда у тебя спросил: «Почему ты положила руку ему на плечо?» Помнишь, что ты ответила?

— Не помню, дядя Тимофей. А что я ответила?

— Ты ответила: «Потому что он слепой…»

Помолчали. Дед вздохнул:

— Тебе было всего двенадцать лет. А помнишь, как ты нас провожала на фронт? После выписки? Нет, ты помнишь?

— Плакала о каждом… — вздыхает Катина мама. — Я уже тогда стала понимать, нагляделась на раны и боль. Война уже не казалась мне торжественной радостной битвой, где одни победы и слава. Страшно было, боялась, что вас всех убьют или ранят. Вот и плакала.

— Да, на всех хватало слёз… А воевали мы лучше после этого, зная, что есть на свете девочка, у которой на нас хватило сердца.

— Да что там, дядя Тимофей, — смущается Катина мама. — Давайте я вам ещё салата положу.

— Положи, вкусный салат. Ну, а как ты дальше жила, Люба?

— После госпиталя пошла кончать школу, потом институт. Поступила на работу в библиотеку. Летом работала вожатой в пионерском лагере.

И опять перед ними картины…

Люба работала вожатой второго отряда. Самый трудный отряд, а в отряде самый трудный человек — Соколов.

— Соколов, проснись, был подъём.

— Встану к завтраку. А на зарядку не пойду.

— А я говорю — иди.

— А я говорю — не пойду.

И укрывается с головой, давая понять Любе, что разговор окончен.

Что с ним делать, с этим ужасным, непослушным Соколовым?

И вдруг Люба как крикнет не сердито, а весело:

— Это что за труп лежит? Солнце светит, а он разлёгся! Скучный ты человек, Соколов Виктор!

Соколов волей-неволей выглядывает из-под одеяла. Неизвестно, что эта вожатая придумает. Может и за пятку пощекотать. А может и водой обрызгать холодной.

И Соколов встаёт на зарядку. Нет, он не боится эту Любу. Он вообще никого на свете не боится. Просто неохота связываться…

Приехал в лагерь студент в прогоревшей футболке, брюках с бахромой. Люба шла со своим отрядом в столовую, а навстречу он:

— Скажите, где найти начальство?

— А вам зачем?

— Хочу в вашем лагере поработать. Я пережил катастрофу: общежитие сгорело, я из окна выпрыгнул в чём был. Ни вещей, ни денег. Теперь устраиваюсь на работу пока лето.

Люба фыркнула:

— Дурачок. Нашёл где богатство искать. В пионерском лагере. Что ты тут заработаешь? Гроши.

— Я детей люблю. Кормить будете — и хорошо.

Он оказался неплохим руководителем хора, разучивая с ребятами песни. Они ходили за ним. А сам Вадим ходил за Любой. Сначала ей казалось, что он случайно встречается ей на всех дорожках. Поведёт Люба отряд в лес — навстречу Вадим. Пойдёт на речку — а он уже сидит на берегу, ловит рыбу и ни одной ни разу не поймал.

Сидит Люба одна в своей комнатке, он у окна встал.

— Люба, слышите, соловьи поют?

Она смеётся:

— Какие соловьи в июле? Соловьи уже давно семью кормят, им не до песен.

Он не спорит, вздохнёт и отойдёт. Такой ненавязчивый человек. Любе его всегда немного жалко. Хотя что в нём жалкого, она и сама не знает. Парень высокий, здоровый, ест за троих.

Когда-то Славка про таких говорил: «Сиротина с хорошим аппетитом».

Где он, Славка? Ни одного письма не прислал Любе за всю войну. Только от Нюры Люба знала, что он жив, здоров, остался после победы служить в Германии. Славка это детство. Нельзя же всю жизнь цепляться за своё детство…

— Люба, вы чувствуете, как пахнет сирень?

— Вадим, что с вами? Сирень давно отцвела. Это ваш одеколон пахнет на весь лагерь. Вы бы не душились, Вадим.

— Хорошо, Люба, не буду. Я думал, запах приятный, вам понравится.

И скромно отойдет в сторонку. Милый, неприспособленный.

А в Любе всегда, даже в детстве, было желание помогать тем, кто слабее, жалеть тех, кто, как ей казалось, нуждался в жалости.

Дед Тимофей говорит:

— Катя, будь другом, налей мне ещё чаю. Покрепче, Катя. До чего же ты на маму похожа! Копия. А ты, Тимка, позвони домой, скажи — придём поздно. Мы ведь ещё посидим, Люба?

— Конечно, я вас не отпущу. Тима, ешь торт, ешь, ешь.

…Люба согласилась выйти за Вадима замуж. И сразу после лагеря он переехал к ней. А куда ему было ехать? Общежитие-то сгорело.

Дед Тимофей спрашивает прямо:

— Люба, ты его любила?

Она, замолкнув, смотрит перед собой. Потом отвечает:

— Я его жалела. Такой неприкаянный. Мне всегда казалось, что он без меня пропадёт. И он ко мне хорошо относился. Да, да, хорошо относился! Это же всё потом, намного позже произошло…

То, что произошло потом, намного позже, знает и Катя. Тимка видит, как она побледнела, её лицо стало печальным. Об этом не надо, не надо об этом! Потому что Кате больно до сих пор.

Но жизнь есть жизнь, и дед Тимофей не расспрашивает, а мама рассказывает всё, потому что ей важно рассказать про всё ему, деду Тимофею, человеку из её прошлой жизни. Тому, кто помнит её девочкой, тому, кто не расспрашивает.

…Когда Катя была маленькой, одно из первых слов, которые она научилась говорить, было слово «командировка». Папа часто ездил в командировки.

Катя помнит, как папа сидит в кресле и читает газету, а мама укладывает в его чемодан вещи: бритву, мыльницу, майки, рубашки. Одно из самых ранних Катиных воспоминаний — этот чемодан, поставленный на стул, в который мама все складывает.

Когда чемодан уложен, папа встаёт, целует маму, целует Катю и уезжает в командировку. И Катя с мамой живут вдвоём, а папа иногда звонит из другого города и спрашивает, как у них дела. Мама кричит в телефон:

— Не простудись! Не отравись! Приезжай скорее!

Мама всегда боится за папу.

Потом папа приезжает и привозит Кате подарок. Ракушки Каспийского моря из города Грозного. Шарфик из Кишинёва. А один раз привёз из Средней Азии черепаху. И черепаха долго жила у них, ела капустные листья, потом уползла и пропала.

Катя помнит, как папа стоит посреди комнаты, беспомощно свесив руки. Катя пришла из школы, а мама ещё на работе, у себя в библиотеке.

— Мне срочно ехать, — говорит папа жалобно. — А мамы нет. Что же мне делать? Я же не могу сам уложиться, я даже не знаю, где что лежит.

И Катя складывает майки, бритву, мыльницу, рубашки. Достаёт вещи с полок шкафа, аккуратно расправляет, кладет в чемодан. И папа говорит:

— Ну что ты за золотая девочка! Что бы я без тебя делал?

Потом он берёт чемодан и уезжает в свою командировку.

В тот день, о котором лучше не вспоминать, Катя сидела дома простуженная. Она не пошла в школу и рисовала за столом. Была зима, и хотелось нарисовать что-нибудь очень летнее. Катя нарисовала жёлтый подсолнух во весь лист, а потом принялась рисовать девочку с букетом. И вдруг неожиданно пришёл отец. Он смутился, увидев, что Катя дома.

— Ты почему не в школе. Катя? Простуда? Печально.

Он даже не спросил, какая температура. Это самое горькое для Кати. Смешно даже: как будто, если бы он спросил, какая температура, а потом сделал то, что он сделал, ей было бы легче. Но он даже не спросил, какая температура. Мама всегда говорила, что он любит детей, потому что добрый. А он у своей дочери не спросил, какая температура.

Он достал с антресолей чемодан и стал очень ловко и проворно укладывать вещи. Чёткими движениями снимал с полок стопки рубашек и выбрал две любимых. Нагнулся и вытащил из ящика ворох носков. Шагнул в ванную и принёс мыльницу и щётку в футляре.

Катя изумлённо молчала. Неприспособленный, неумелый папа всё делал быстро и ловко.

— Кажется, ничего не забыл, — пробормотал он. Он нагнулся и поцеловал Катю. — Будь счастлива.

— А маме позвонить? Забыл?

— Потом, потом.

Хлопнула дверь.

Прошло две недели, потом месяц. Папа не возвращался. Мама молчала, у неё были заплаканные глаза. Катя ни о чём не спрашивала. Что-то подсказывало ей, что спрашивать не надо. И откуда-то она знала, что папа не вернётся никогда.

Через год, когда Катя была уже в четвёртом классе, она увидела знакомую фигуру, возвышавшуюся над всеми. И Катя не могла не подойти, она подошла поближе. Это был отец. Стоял около газетного киоска, листал журнал.

Катя долго смотрела на него. Если бы он увидел и позвал, она бы поговорила с ним. Но он не обернулся, и она не подошла.

В той квартире всё напоминало о нём. Большие лыжные ботинки на антресолях. Папин толстый серый свитер; он сказал, что его связала бабушка. А потом случайно выяснилось, что бабушка и вязать не умеет. А кто связал, отец так и не сказал.

«Он врун», — подумала Катя, держа в руках свитер.

— Он слабый человек, — сказала мама. — Несуразный, слабый. А эта новая жена прибрала его к рукам.

Катя опять вспомнила, как энергично он складывал свои вещи, и промолчала.

На новой квартире папины вещи не попадаются ей на глаза. Но всё равно она часто вспоминает о нём.

…Дед Тимофей говорит:

— Знаете, мне очень нравится, как вы живёте. Я не о квартире говорю: квартира у вас уютная, всё со вкусом, складно. Но я говорю о душе. Я, старый чудак, всё о душе. Вы не кинутые, не брошенные в вас этого нисколько нет. Не любого человека можно бросить. Он от вас ушёл, а сам же и покинутый.

Дед смотрит на Катю, потом на маму.

— Вы красивые, смелые, прекрасные.

И Тимка кивает. Он полностью согласен с дедом. Он хочет сказать Кате, что готов для неё на самый большой подвиг или на героизм, только бы она не грустила. Но он не говорит этого. Ему хочется, чтобы Катя сама это поняла; но поняла она или нет, он так и не знает.

Дед и Тимка вернулись домой глубокой ночью и тихо крались по квартире, чтобы никого не разбудить. Мама сказала из темноты:

— Полуночники несчастные. Вы хоть знаете, который час?

— Тихо, не шуми, — отозвался дед. — Дело не во времени…